они готовили самолеты к очередному вылету.
Я только что доложил в полк о вылете и пошел к своему истребителю, как раздался громкий голос:
— Комиссар, ты что, оглох? — Перед палаткой КП гарцевал на взмыленном коне Гугашин. Он прискакал с вынужденной посадки и, бросив поводья, спрыгнул: — Вот тебе подарок от монгольских всадников и от меня. Ты, бывший кавалерист, будешь, как Буденный, по утрам делать зарядку.
Командир говорил громко, пытался даже шутить, но было заметно, что чувствует он себя неловко — верный признак того, что власть, которой человек наделен, не соответствует больше его возможностям. Он поспешно скрылся в палатке. Я передал коня наблюдателю и тоже пошел на КП. Гугашин лежал на своей земляной кровати. Не поворачивая в мою сторону головы, отрывисто спросил:
— Где еще двое?
Я объяснил, что один летчик сел в степи без горючего. К нему уже уехала машина с бензином. Рассказал о гибели Холина. Не выразив удивления, он сухо заметил:
— Жалко Павла Александровича. Хороший был человек.
И вдруг своим хриплым голосом, с неестественной бравадой затянул:
Взвейтесь, соколы, орлами, Бросьте горе горевать…
Я оторопел: не помутился ли у него разум? Раскинув руки в стороны, он еще громче, как бы всему наперекор, голосил:
То ли де… то ли де-е-е-ло под шатрами…
— Брось пояоничать! — прикрикнул я. Он вскочил как ошпаренный. Красный, раздраженный, злой, но' сразу умолк. Потом тихо и серьезно спросил:
— Ты был на том свете?
— Да что с тобой?
— Что? С того света явился, вот что!
— Чушь какую-то плетешь.
— Или от жары меня развезло? — вконец расстроенным голосом проговорил командир, расстегивая гимнастерку и сбрасывая ремень. Я набрался терпения. — Понимаешь, когда меня японцы зажали и я от них уходил пикированием, то позабыл и о земле, и о высоте… вообще обалдел. — Он покрутил головой, потом собрался с духом:
— Опомнился — выхватил самолет и плюхнулся. Как в землю не влез? Тот свет уже видел.
— Да тебя подбили, что ли?
— Ни одной пули. Ни такой вот царапинки. Просто перебрал вчера, понимаешь? Вот рефлекс и притупился.
Как-то я был у него дома в гостях. В разговоре вспомнили об одном погибшем товарище. «Он боялся летать, — твердо излагал свое мнение Василий Васильевич. — А такие летчики, бывает, допускают ошибки незаметно для самих себя. Он все равно рано или поздно должен был погибнуть».
Мы не заметили, что за этим страшно откровенным разговором внимательно следит маленькая дочка Василия Васильевича. Вдруг девочка со слезами на глазах бросилась к отцу на колени и крепко обвила его шею: «Папочка, милый, я тебя так люблю! Обещай, что ты никогда не допустишь такой ошибки, ведь про тебя все говорят, что ты летаешь как бог!»
Тронутый нежностью дочки и ее тревогой, он как-то смутился, порывисто встал, начал ее высоко подбрасывать, «Нет, папочка, ты скажи!» — требовала она.
У летчиков такие вопросы считались бестактными и никогда в семьях не обсуждались. Поэтому жена Василия Васильевича, сидевшая с нами, чтобы вывести его из затруднительного положения, взяла от него девочку, усадила рядом с собой и дала ей варенья.
Девочка не унималась и плакала: «Почему папочка не хочет мне сказать?» «Ну будь умницей, успокойся! — утешала ее мать. — Наш папа — прекрасный летчик… — Она через силу улыбалась и, не сводя своих тревожных глаз с мужа, говорила: — Он теперь обещает и вино не пить. Мы с тобой опять станем счастливыми».
Счастливыми?..
Василий Васильевич же, как я понял по его виду, и не собирался отвыкать от своей пагубной привычки. Свидание с тем светом на него не подействовало, и никчемной показалась моя с ним беседа после первого боя. С такими людьми надо быть строгим и не давать им никакой скидки.
На другой день утром, когда я беседовал с парторгом о повестке дня партийного собрания, назначенного на вечер, прилетел новый командир эскадрильи лейтенант Василий Петрович Трубаченко.
Небольшого роста, юркий, с быстрыми, цепкими глазами, он, едва выйдя из кабины своего И-16, не снимая шлема и перчаток, нетерпеливо спросил:
— Ну как, пушки на них стреляют? На истребителях, оснащенных пушками, Трубаченко раньше не летал.
— Очень хорошо. Куда лучше, чем пулеметы.
— Ну! — воскликнул он, искренне удивляясь моему ответу. — А то говорят, они безбожно отказывают. Значит, воевать можно? Вот и прекрасно!
Мне известно было о новом командире лишь то, что он кончил школу летчиков четыре года назад и принимал участие в майских воздушных боях. По своему воинскому званию был равен летчикам эскадрильи. И по возрасту Трубаченко тоже примерно наш ровесник — 1912 года. Теперь он будет водить эскадрилью в бой.
Я внимательно к нему приглядывался.
На его круглом веснушчатом лице появилась озабоченность, когда он быстрым взглядом окинул небо:
— Ни облачка. Надо быть настороже, а то самураи опять могут нагрянуть… — И без всякой паузы: — А ну-ка пойдем, погляжу я на эти пушки!
Трубаченко залез в кабину, дал из пушек пару коротких очередей. Мощный грохот восхитил его. В расспросах он ее унимался:
— Они же тяжелые, вон стволы какие, торчат, как оглобли. Маневренность самолета не ухудшилась?
— Немного есть.
Я знал, что Трубаченко, получая назначение, был на приеме у авиационного командования.
— Вы там, у начальства, не узнали результата вчерашних боев?
— Семь японцев сбили, столько же потеряли. Так что налет на наши аэродромы дешево им не обошелся.
— Летчикам очень важно знать, что японцы замышляют вообще. В штабе об этом говорили?
— Нет. Предупредили, что нужно быть постоянно в повышенной готовности. А пока расскажи мне о летчиках.
Сделать этого я не успел: поступило приказание на вылет. Трубаченко, не снимавший шлема, бросился к своей машине. Знакомство с летчиками эскадрильи он начал в воздушном бою.
Один на один
После июньской воздушной битвы ночью второго июля японская армия перешла в наступление. Она переправилась через Халхин-Гол и уже занимает гору Баин-Цаган — удобную позицию для развития успеха в глубь Монголии. Гора находится километрах в пятнадцати от границы и господствует над местностью.
С восходом солнца нашей пушечной эскадрилье было приказано нанести удар по переправе через Халхин-Гол и задержать продвижение противника. Но никто из нас не имел опыта в таком деле. Очень возможно, что на нас нападут японские истребители. Как же расставить силы, чтобы выполнить задание с наибольшим успехом? Мы приняли тот же боевой порядок, что и при вылетах эскадрильи на воздушный бой. Его следовало бы изменить, но мы не сделали этого по той простой причине, что по-настоящему-то и не знали, какое построение явилось бы в этом случае наилучшим.
Летели на высоте две тысячи метров.
При подходе к линии фронта невольно бросилось в глаза, как резко разделяется степь на два несхожих участка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Я только что доложил в полк о вылете и пошел к своему истребителю, как раздался громкий голос:
— Комиссар, ты что, оглох? — Перед палаткой КП гарцевал на взмыленном коне Гугашин. Он прискакал с вынужденной посадки и, бросив поводья, спрыгнул: — Вот тебе подарок от монгольских всадников и от меня. Ты, бывший кавалерист, будешь, как Буденный, по утрам делать зарядку.
Командир говорил громко, пытался даже шутить, но было заметно, что чувствует он себя неловко — верный признак того, что власть, которой человек наделен, не соответствует больше его возможностям. Он поспешно скрылся в палатке. Я передал коня наблюдателю и тоже пошел на КП. Гугашин лежал на своей земляной кровати. Не поворачивая в мою сторону головы, отрывисто спросил:
— Где еще двое?
Я объяснил, что один летчик сел в степи без горючего. К нему уже уехала машина с бензином. Рассказал о гибели Холина. Не выразив удивления, он сухо заметил:
— Жалко Павла Александровича. Хороший был человек.
И вдруг своим хриплым голосом, с неестественной бравадой затянул:
Взвейтесь, соколы, орлами, Бросьте горе горевать…
Я оторопел: не помутился ли у него разум? Раскинув руки в стороны, он еще громче, как бы всему наперекор, голосил:
То ли де… то ли де-е-е-ло под шатрами…
— Брось пояоничать! — прикрикнул я. Он вскочил как ошпаренный. Красный, раздраженный, злой, но' сразу умолк. Потом тихо и серьезно спросил:
— Ты был на том свете?
— Да что с тобой?
— Что? С того света явился, вот что!
— Чушь какую-то плетешь.
— Или от жары меня развезло? — вконец расстроенным голосом проговорил командир, расстегивая гимнастерку и сбрасывая ремень. Я набрался терпения. — Понимаешь, когда меня японцы зажали и я от них уходил пикированием, то позабыл и о земле, и о высоте… вообще обалдел. — Он покрутил головой, потом собрался с духом:
— Опомнился — выхватил самолет и плюхнулся. Как в землю не влез? Тот свет уже видел.
— Да тебя подбили, что ли?
— Ни одной пули. Ни такой вот царапинки. Просто перебрал вчера, понимаешь? Вот рефлекс и притупился.
Как-то я был у него дома в гостях. В разговоре вспомнили об одном погибшем товарище. «Он боялся летать, — твердо излагал свое мнение Василий Васильевич. — А такие летчики, бывает, допускают ошибки незаметно для самих себя. Он все равно рано или поздно должен был погибнуть».
Мы не заметили, что за этим страшно откровенным разговором внимательно следит маленькая дочка Василия Васильевича. Вдруг девочка со слезами на глазах бросилась к отцу на колени и крепко обвила его шею: «Папочка, милый, я тебя так люблю! Обещай, что ты никогда не допустишь такой ошибки, ведь про тебя все говорят, что ты летаешь как бог!»
Тронутый нежностью дочки и ее тревогой, он как-то смутился, порывисто встал, начал ее высоко подбрасывать, «Нет, папочка, ты скажи!» — требовала она.
У летчиков такие вопросы считались бестактными и никогда в семьях не обсуждались. Поэтому жена Василия Васильевича, сидевшая с нами, чтобы вывести его из затруднительного положения, взяла от него девочку, усадила рядом с собой и дала ей варенья.
Девочка не унималась и плакала: «Почему папочка не хочет мне сказать?» «Ну будь умницей, успокойся! — утешала ее мать. — Наш папа — прекрасный летчик… — Она через силу улыбалась и, не сводя своих тревожных глаз с мужа, говорила: — Он теперь обещает и вино не пить. Мы с тобой опять станем счастливыми».
Счастливыми?..
Василий Васильевич же, как я понял по его виду, и не собирался отвыкать от своей пагубной привычки. Свидание с тем светом на него не подействовало, и никчемной показалась моя с ним беседа после первого боя. С такими людьми надо быть строгим и не давать им никакой скидки.
На другой день утром, когда я беседовал с парторгом о повестке дня партийного собрания, назначенного на вечер, прилетел новый командир эскадрильи лейтенант Василий Петрович Трубаченко.
Небольшого роста, юркий, с быстрыми, цепкими глазами, он, едва выйдя из кабины своего И-16, не снимая шлема и перчаток, нетерпеливо спросил:
— Ну как, пушки на них стреляют? На истребителях, оснащенных пушками, Трубаченко раньше не летал.
— Очень хорошо. Куда лучше, чем пулеметы.
— Ну! — воскликнул он, искренне удивляясь моему ответу. — А то говорят, они безбожно отказывают. Значит, воевать можно? Вот и прекрасно!
Мне известно было о новом командире лишь то, что он кончил школу летчиков четыре года назад и принимал участие в майских воздушных боях. По своему воинскому званию был равен летчикам эскадрильи. И по возрасту Трубаченко тоже примерно наш ровесник — 1912 года. Теперь он будет водить эскадрилью в бой.
Я внимательно к нему приглядывался.
На его круглом веснушчатом лице появилась озабоченность, когда он быстрым взглядом окинул небо:
— Ни облачка. Надо быть настороже, а то самураи опять могут нагрянуть… — И без всякой паузы: — А ну-ка пойдем, погляжу я на эти пушки!
Трубаченко залез в кабину, дал из пушек пару коротких очередей. Мощный грохот восхитил его. В расспросах он ее унимался:
— Они же тяжелые, вон стволы какие, торчат, как оглобли. Маневренность самолета не ухудшилась?
— Немного есть.
Я знал, что Трубаченко, получая назначение, был на приеме у авиационного командования.
— Вы там, у начальства, не узнали результата вчерашних боев?
— Семь японцев сбили, столько же потеряли. Так что налет на наши аэродромы дешево им не обошелся.
— Летчикам очень важно знать, что японцы замышляют вообще. В штабе об этом говорили?
— Нет. Предупредили, что нужно быть постоянно в повышенной готовности. А пока расскажи мне о летчиках.
Сделать этого я не успел: поступило приказание на вылет. Трубаченко, не снимавший шлема, бросился к своей машине. Знакомство с летчиками эскадрильи он начал в воздушном бою.
Один на один
После июньской воздушной битвы ночью второго июля японская армия перешла в наступление. Она переправилась через Халхин-Гол и уже занимает гору Баин-Цаган — удобную позицию для развития успеха в глубь Монголии. Гора находится километрах в пятнадцати от границы и господствует над местностью.
С восходом солнца нашей пушечной эскадрилье было приказано нанести удар по переправе через Халхин-Гол и задержать продвижение противника. Но никто из нас не имел опыта в таком деле. Очень возможно, что на нас нападут японские истребители. Как же расставить силы, чтобы выполнить задание с наибольшим успехом? Мы приняли тот же боевой порядок, что и при вылетах эскадрильи на воздушный бой. Его следовало бы изменить, но мы не сделали этого по той простой причине, что по-настоящему-то и не знали, какое построение явилось бы в этом случае наилучшим.
Летели на высоте две тысячи метров.
При подходе к линии фронта невольно бросилось в глаза, как резко разделяется степь на два несхожих участка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103