Лицо стало ярко красным, как сидалище павиана, а из горла вырывался клекот, напоминающий прощальный крик журавлей, покидающих милую Родину.
— Вы, сэр, дурно воспитаны! — сказал я, придав своему голосу максимум патетики и минимум сочувствия. — Я не говорю о гостеприимстве — оно здесь и не ночевало, а об элементарной вежливости. Николай Рерих говорил: «Всякая грубость потрясает не только своей жестокостью, но и бессмысленностью». Я с ним полностью согласен и считаю недостойным для себя продолжать наш разговор.
Наконец, этот любитель силовых методов спора обрел возможность не только дышать, но и говорить. Сверля меня твердым, будто базальт, горящим, как пасть дракона, и порочным, как вавилонская блудница, взглядом, засвистел, будто чайник со свистком:
— А те, бля, покажу... манеры!... Ишь ты... Козел! Ты у меня заговоришь. Еще как... того.
Теперь он совсем стал походить на своего босса. В смысле красноречия. Точно.
Я лишь легко и непринужденно рассмеялся его угрозам. Я был очень доволен собой. Магнитофон работает. Пленка добросовестно фиксирует все это безобразие. Пусть Сосновский послушает насколько непрофессионально работают его люди. Насколько они не выдержаны, грубы и эксцентричны. И как легко я кладу их на лопатки по всем правилам борьбы интеллектов. Пусть.
— Вам, сударь, лечиться надо, — сказал, не переставая смеяться. — Лечиться глубоко и основательно! Иначе очень скоро закончите свою весьма не безупречную жизнь в психиатрической лечебнице, изображая Александра Македонского или просто сукиного сына.
После этого он потерял всяческий контроль над собой. Подскочил и точно выверенным ударом послал меня в нокдаун. Я лежал на полу, в голове шумело, будто там только-что открыли бутылку шампанского, в глазах плясали веселые зеленные чертики. Вставать совсем не хотелось. Вот так бы лежал и лежал. А мой мучитель стоял с самодовольным видом над поверженым врагом, плотоядно ухмылялся и потирал ушибленную об меня руку. Как же ему мало надо для ощущения полного счастья. И мне искренне стало его жаль.
Наконец, я уговорил себя встать. Окинул своего врага очень красноречивым взглядом.
— Хоминэм нон оди, сэд эюс вициа (не человека вижу, а его пороки). Очень сомневаюсь, что ваш босс останется доволен вашим безответственным поведением. Я бы на месте Виктора Ильича вам не только возглавлять службу безопасности, а свиней пасти не доверил.
Потому, как вновь окаменело лицо моего оппонента, я понял, что попал в самую точку. Этот экипированный в добротный деловой костюм господин с манерами каннибала очень испугался и вынлючил магнитофон.
«Поздно, дорогой! — мысленно усмехнулся я. — Тебе надо было его вообще не включать. Факт! Ты-то думал, что имеешь дело с мальчиком для битья, а нарвался на несгибаемого обстояльствами разведчика. В этом была твоя главная ошибка. Бывает. И выключил ты магнитофон в самый неподходящий момент. В очень неподходящий. Ведь твой босс непременно захочет узнать, что я ещё о нем сказал интересного. И вряд ли поверит тебе на слово. Ты допустил большой ляпсус, милейший, и очутился, как говорится, интэр маллюм эт инкудэм (между молотом и наковальней). Сочувствую!»
Однако, поняв свою ошибку, господин вновь включил магнитофон.
— Откуда ты знаешь моего босса? — вновь зарычал он, подступая с серьезными намерениями на лице.
И я понял, что наступил тот самый сомент, когда надо рисковать самым решительным образом, идти, что называется, — ва-банк. «Или грудь в крестах, или голова в кустах». Другого не дано. Надо было как следует задеть самого босса, до основания тряхнуть его самолюбие. Рисковано? Согласен. Но уж очень заманчиво. Вдохновенно ответил:
— Я этого не знаю, а лишь предполагаю. Мой умозрительный процесс, что, к сожалению, вам неведомо, привел меня к подобному выводу. У кого могут служить подобные хомо вульгарис с мышлением пятилетнего ребенка и с манерами ломового извозчика? — спросил я себя. Ответ напрашивался сам собой. Квалис рэкс, талис грэкс (каков пастырь, таково и стадо). А говоря по-русски — «каков поп, таков и приход». Понятно?
— Парни! — заорал он благим матом.
Его подручные ворвались в зал, готовые выполнить любой приказ шефа. Он указал на меня и коротко сказал:
— Действуйте!
Их не нужно было долго упрашивать и они тут же принялись за дело. Поначалу они избивали меня исключительно руками. Один поддерживал меня сзади, а другой отрабатывал на мне приемы рукопашного боя. Затем они поменялись. А когда оба притомились, бросили мое вялое и податливое тело на пол и принялись отделывать его пинками. А потом я уже ничего не помнил.
Очнулся я от резкого запаха нашатыря, и обнаружил себя лежащим все на том же полу. Ныло тело, шумела голова, звенело в правом ухе. В детстве, когда звенело в ухе, мы, пацаны, загадывали желание и просили кого-нибудь отгадать в каком ухе звенит. Если угадывали, то верили, что желание неприменно сбудется. Вспомнилось детство, родное и такое теперь далекое село Спирино, родители. В сознании всплыли есенинские строчки: «Бедные, бедные родители! Вы наверно стали некрасивыми. Все также боитесь лешего и болотных недр... О, если б вы знали, что сын ваш...», что сын ваш, без достаточных к тому оснований слишком уверовавший однажды в свою счастливую планиду, теперь, как выброшенная на берег медуза, лежит беспомощный и жалкий, ни в состоянии пошевелить ни одним членом.
— Очнулся, шеф, — доложил тот из боевиков, кто имел преимущественное право голоса.
— Посадите его, — распорятился тот.
Меня подхватили под мышки, легко подняли и посадили на диван, прислонив для большей устойчивости к спинке. Но голова моя была настолько тяжелой, что тут же безвольно повисла, уперевшись подбородком в грудь. Глаза самопроизвольно слипались.
«Хорошо бы сейчас поспать минут шестьсот, — подумал с тоскою. — Или, хотя бы, полежать.»
— Желаете ли продолжить «беседу» с моими ребятами, Максим Казимирович? — донесся до меня сквозь дрему хорошо поставленный голос оперного дива.
Я поднял голову и разлепил тяжелые веки. В зыбком колеблющемся призрачном свете, я с трудом разглядел вполне конкретного шефа безопасности конкурирующего предприятия, любителя аргумэнтум ад рэм (палочного аргумента). За время моего избиения он успел «почистить перышки» и вновь стал походить на гангстера тридцатых годов. Вот если бы ему набриолинить волосы, то сходство было бы абсолютным. Он стоял ко мне вполоборота, а смотревший на меня выпуклый глаз его горел торжеством и вдохновением. Из этого я сделал вывод, что он по природе своей — садист, по натуре — палач, а по призванию — большой сукин сын. Он хорошо себя чувствует лишь тогда, когда делает другим плохо. Факт. А мне было не просто плохо, а — отвратительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
— Вы, сэр, дурно воспитаны! — сказал я, придав своему голосу максимум патетики и минимум сочувствия. — Я не говорю о гостеприимстве — оно здесь и не ночевало, а об элементарной вежливости. Николай Рерих говорил: «Всякая грубость потрясает не только своей жестокостью, но и бессмысленностью». Я с ним полностью согласен и считаю недостойным для себя продолжать наш разговор.
Наконец, этот любитель силовых методов спора обрел возможность не только дышать, но и говорить. Сверля меня твердым, будто базальт, горящим, как пасть дракона, и порочным, как вавилонская блудница, взглядом, засвистел, будто чайник со свистком:
— А те, бля, покажу... манеры!... Ишь ты... Козел! Ты у меня заговоришь. Еще как... того.
Теперь он совсем стал походить на своего босса. В смысле красноречия. Точно.
Я лишь легко и непринужденно рассмеялся его угрозам. Я был очень доволен собой. Магнитофон работает. Пленка добросовестно фиксирует все это безобразие. Пусть Сосновский послушает насколько непрофессионально работают его люди. Насколько они не выдержаны, грубы и эксцентричны. И как легко я кладу их на лопатки по всем правилам борьбы интеллектов. Пусть.
— Вам, сударь, лечиться надо, — сказал, не переставая смеяться. — Лечиться глубоко и основательно! Иначе очень скоро закончите свою весьма не безупречную жизнь в психиатрической лечебнице, изображая Александра Македонского или просто сукиного сына.
После этого он потерял всяческий контроль над собой. Подскочил и точно выверенным ударом послал меня в нокдаун. Я лежал на полу, в голове шумело, будто там только-что открыли бутылку шампанского, в глазах плясали веселые зеленные чертики. Вставать совсем не хотелось. Вот так бы лежал и лежал. А мой мучитель стоял с самодовольным видом над поверженым врагом, плотоядно ухмылялся и потирал ушибленную об меня руку. Как же ему мало надо для ощущения полного счастья. И мне искренне стало его жаль.
Наконец, я уговорил себя встать. Окинул своего врага очень красноречивым взглядом.
— Хоминэм нон оди, сэд эюс вициа (не человека вижу, а его пороки). Очень сомневаюсь, что ваш босс останется доволен вашим безответственным поведением. Я бы на месте Виктора Ильича вам не только возглавлять службу безопасности, а свиней пасти не доверил.
Потому, как вновь окаменело лицо моего оппонента, я понял, что попал в самую точку. Этот экипированный в добротный деловой костюм господин с манерами каннибала очень испугался и вынлючил магнитофон.
«Поздно, дорогой! — мысленно усмехнулся я. — Тебе надо было его вообще не включать. Факт! Ты-то думал, что имеешь дело с мальчиком для битья, а нарвался на несгибаемого обстояльствами разведчика. В этом была твоя главная ошибка. Бывает. И выключил ты магнитофон в самый неподходящий момент. В очень неподходящий. Ведь твой босс непременно захочет узнать, что я ещё о нем сказал интересного. И вряд ли поверит тебе на слово. Ты допустил большой ляпсус, милейший, и очутился, как говорится, интэр маллюм эт инкудэм (между молотом и наковальней). Сочувствую!»
Однако, поняв свою ошибку, господин вновь включил магнитофон.
— Откуда ты знаешь моего босса? — вновь зарычал он, подступая с серьезными намерениями на лице.
И я понял, что наступил тот самый сомент, когда надо рисковать самым решительным образом, идти, что называется, — ва-банк. «Или грудь в крестах, или голова в кустах». Другого не дано. Надо было как следует задеть самого босса, до основания тряхнуть его самолюбие. Рисковано? Согласен. Но уж очень заманчиво. Вдохновенно ответил:
— Я этого не знаю, а лишь предполагаю. Мой умозрительный процесс, что, к сожалению, вам неведомо, привел меня к подобному выводу. У кого могут служить подобные хомо вульгарис с мышлением пятилетнего ребенка и с манерами ломового извозчика? — спросил я себя. Ответ напрашивался сам собой. Квалис рэкс, талис грэкс (каков пастырь, таково и стадо). А говоря по-русски — «каков поп, таков и приход». Понятно?
— Парни! — заорал он благим матом.
Его подручные ворвались в зал, готовые выполнить любой приказ шефа. Он указал на меня и коротко сказал:
— Действуйте!
Их не нужно было долго упрашивать и они тут же принялись за дело. Поначалу они избивали меня исключительно руками. Один поддерживал меня сзади, а другой отрабатывал на мне приемы рукопашного боя. Затем они поменялись. А когда оба притомились, бросили мое вялое и податливое тело на пол и принялись отделывать его пинками. А потом я уже ничего не помнил.
Очнулся я от резкого запаха нашатыря, и обнаружил себя лежащим все на том же полу. Ныло тело, шумела голова, звенело в правом ухе. В детстве, когда звенело в ухе, мы, пацаны, загадывали желание и просили кого-нибудь отгадать в каком ухе звенит. Если угадывали, то верили, что желание неприменно сбудется. Вспомнилось детство, родное и такое теперь далекое село Спирино, родители. В сознании всплыли есенинские строчки: «Бедные, бедные родители! Вы наверно стали некрасивыми. Все также боитесь лешего и болотных недр... О, если б вы знали, что сын ваш...», что сын ваш, без достаточных к тому оснований слишком уверовавший однажды в свою счастливую планиду, теперь, как выброшенная на берег медуза, лежит беспомощный и жалкий, ни в состоянии пошевелить ни одним членом.
— Очнулся, шеф, — доложил тот из боевиков, кто имел преимущественное право голоса.
— Посадите его, — распорятился тот.
Меня подхватили под мышки, легко подняли и посадили на диван, прислонив для большей устойчивости к спинке. Но голова моя была настолько тяжелой, что тут же безвольно повисла, уперевшись подбородком в грудь. Глаза самопроизвольно слипались.
«Хорошо бы сейчас поспать минут шестьсот, — подумал с тоскою. — Или, хотя бы, полежать.»
— Желаете ли продолжить «беседу» с моими ребятами, Максим Казимирович? — донесся до меня сквозь дрему хорошо поставленный голос оперного дива.
Я поднял голову и разлепил тяжелые веки. В зыбком колеблющемся призрачном свете, я с трудом разглядел вполне конкретного шефа безопасности конкурирующего предприятия, любителя аргумэнтум ад рэм (палочного аргумента). За время моего избиения он успел «почистить перышки» и вновь стал походить на гангстера тридцатых годов. Вот если бы ему набриолинить волосы, то сходство было бы абсолютным. Он стоял ко мне вполоборота, а смотревший на меня выпуклый глаз его горел торжеством и вдохновением. Из этого я сделал вывод, что он по природе своей — садист, по натуре — палач, а по призванию — большой сукин сын. Он хорошо себя чувствует лишь тогда, когда делает другим плохо. Факт. А мне было не просто плохо, а — отвратительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90