В глубине души я знал, что отверженность моя - плата за происхожде-
ние. Ценности окраины - хорошие отметки, какой-нибудь технический инсти-
тут, потом служба в пиджаке с чернильным пятном у нагрудного кармана,
брак с некрасивой девушкой из непьющей семьи, причесанные дети в выгла-
женных костюмчиках, читающие гостям стихи, толстые внуки с диатезными
щеками, чистенькая старость со звонками в обитую дерматином дверь поч-
тальонши, приносящей пенсию, наконец, похороны с венками от трудового
коллектива под фальшивую медь профсоюзного оркестра - преследовали меня
с угрюмой неотступностью. Даже если бы мне удалось проникнуть в мир Сис-
темы (чувствуешь - это "проникнуть" выдает незаконность моих притязаний)
и сам Сержант поделился бы со мной затяжкой марихуаны, а Солнце, перетя-
нув мне вену жгутом, ввел бы дозу марафета, я и тогда остался бы челове-
ком окраины. Как и герой моей любимой книги Холден Колфилд, я все равно
вернулся бы назад, домой - кто-то раз и навсегда отнял у меня право сво-
его пути. Помнишь, уже годы спустя оказалось, что убийца Джона Леннона
(вылетело вдруг из головы его имя) накануне рокового дня читал "Над про-
пастью во ржи". Он не был сумасшедшим. Он сделал это, чтобы уже никогда
не вернуться домой с той дороги, на которую позвал его Джон.
Я ненавидел и презирал себя.
Ненависть, презрение да еще одиночество - вот что такое любовь на ок-
раине. В каких-то старых домах, с облезлыми стенами и окнами настежь, из
темноты неведомых углов кошачьей зеленью вспыхивали твои глаза, и ты
поднималась мне навстречу с чужих подстилок, пропитанная чужим потом,
вся в отпечатках чужих пальцев и слюне чужих языков, но оттого еще более
желанная; ты покорно шла позади, доверчиво вручив мне теплую мягкую ла-
дошку, чтобы в гибельных и отчаянных ласках, когда рот полон крови, а
душа за ненадобностью получает увольнительную, слиться со мной в одно
целое - в страсти, от которой не родятся ублюдки окраин. Я катался по
полу, рычал, грыз спинку кровати, но воплотить тебя было выше моих сил;
опустошенный, выплевывая древесную труху, я затихал и, чувствуя, как хо-
лодеет семя, горько, по-детски заходясь всхлипами, плакал.
Не было у нас своей Гертруды Стайн, которая бы дала имя нашему поко-
лению.
Однажды отец появился весь прикинутый (не правда ли, точное словечко,
если человек пытается прикинуться кем-то другим): на нем были новые, ту-
поносые, с коричневыми подпалами ботинки, небрежно распахнутый простор-
ный плащ со свисающим на обе стороны поясом, открывавший вид на новый, в
мелкий розоватый рубчик, костюм, куда-то пропал его привычный мелкий ка-
шель, а в голосе появилось что-то разболтанное и покровительственное,
словно он доказал и мне, и матери свою чудовищную правоту; упиваясь рес-
пектабельностью, словно сам не с окраины, а вполне благородного проис-
хождения, и не спросив разрешения, он закурил сигарету с фильтром (преж-
де он курил "Приму"), посмотрел на часы (они тоже были новые, в толстом,
крупном корпусе), словно намекая на какие-то, отложенные ради нас важные
дела, и, обычно избегавший прямых взглядов, уводивший глаза в сторону,
нагловато принялся рассматривать мать, что, конечно, было нечестно; по-
колдовав с наборным замком, он расстегнул (кажется, я впервые тогда ус-
лышал, как называются эти аккуратные прямоугольные портфельчики) дипло-
мат и выложил на стол пакет с новыми джинсами - я сразу узнал лейбл "Су-
пер-Райфл", - а на них, небрежно спланировав, весомо шлепнулась битловс-
кая "сорокопятка" - на одной стороне "Get back", на другой моя любимая
"Don't let me down", что в переводе означает "Не причиняй мне боли",
вещь, которую я мог слушать на своей трехскоростной "Комете" с утра до
поздней ночи. Лицевые мышцы на этот раз подвели меня, и, конечно, приш-
лось подставить под поцелуй щеку, а мать вдруг засмеялась, спросила, кто
она, и отец, выпав из образа, уведя глаза в сторону, ответил, что ее зо-
вут Малгожатой (как? - удивленно переспросила мать), что она из Польши,
и вывалил еще целую кучу никому не нужных подробностей. Но я ему простил
сразу все и навсегда и тут же от него отрекся: отныне я был сыном цвет-
ка.
Тусовщик только созерцает и ничего не просит у этого мира. Мир только
отражается в его глазах, не оставляя никакого следа.
Джинсы я выстирал, чтобы хоть немного засветлел шов, отжал, наслажда-
ясь тяжестью и грубостью ткани, небесным оттенком прокрашенной индиго
воды, и натянул мокрыми - это было что-то волшебное, какой-то неописуе-
мый кайф, и, когда зиппер, наконец, на глубоком вдохе застегнулся, из
гортани моей вырвалось что-то вроде любовного стона; пока они сохли, за-
поминая изгибы, складки, выпуклости (впрочем, пузыри на коленях оставля-
ли желать лучшего, но тут уж дело было за временем), я успел настолько
сродниться с ними, что уже не мог представить, как это еще вчера их у
меня не было, и вся прошедшая жизнь, начиная с первых проблесков памяти,
казалась мне пустой и бессмысленной. В тот день, врубив на полную мощ-
ность битлов, сшибая стулья, размноженный в дурной бесконечности зеркал
материнского трюмо, я танцевал так, как уже потом не танцевал никогда.
Помню солнце - его холодные отблески на стеклах домов, в лужах, на
бамперах автомобилей, и как ветерок шевелит поникшую полумертвую листву
и перебирает холодными нежными пальцами мои легкие, промытые волосы; на
мне - "Супер-Райфл", под свитером, на шнурке, изготовленном из бельевой
веревки, как нательный крест, как символ веры, - битловская "сорокопят-
ка", и у меня единственный раз в жизни есть все, что я хотел, и мне нем-
ного грустно от знания, взявшегося невесть откуда, что уже никогда я не
буду так волшебно счастлив, как в этот осенний день, двадцать пятого
сентября одна тысяча девятьсот семидесятого года.
В набитом битком скотовозе - так я называл автобусы - я ехал совер-
шенно один, не чувствуя локтей, не замечая углов портфелей и запахов не-
чистого дыхания усталых людей, не слыша просьб передать билетик; у меня
не было ни матери, ни отца, ни сестры - я оставил мертвецам отпевать
своих мертвых и ничуть об этом не жалел. В метро тоже не было ни души,
разве что случайная фраза из случайной книги залетела в память из-за чь-
его-то плеча: "Последний вопрос был задан Тернеру в упор, но его принял
на себя Бредфилд, и Тернер его внутренне поблагодарил", да, пожалуй, еще
коленки из-под рискованной мини-юбки - не твои, хотя ты наверняка уже
была в пути со своей Сиреневой, Подбельского или Фестивальной.
"Площадь Ногина" тогда была конечной.
В сквере у памятника погибшим под Плевной гренадерам я неспеша выку-
рил сигарету, вдыхая вместе с дымом благословенный воздух Центра, и,
двинув мимо Политехнического, проскользнув за спиной у Дзержинского, вы-
шел, одолев подъем ущелья имени КГБ, на Кузнецкий.
1 2 3 4 5