ощущение, которое он уже давно перестал испытывать в обычной жизни. Любовь делала его всемогущим, давала ему власть – то, к чему он так стремился.
Когда Билли, закончив править бритву, оглянулся, Элинор по-прежнему лежала, томно раскинувшись в постели. Она улыбнулась мужу:
– Все-таки я никогда не видела других таких глаз, как твои: они у тебя цвета морской воды над светлым песчаным дном, и в них полно тайн. Потому-то все наши сестры милосердия и были влюблены в тебя без памяти. Но повезло только мне.
Поймав в зеркальце взгляд Элинор, Билли усмехнулся. Он понял ее приглашение. Он стер со щек мыльную пену, повернулся и направился к постели.
С каждым новым месяцем беременности Элинор Билли становился все более раздражительным. Она, разумеется, считала виноватой себя, поскольку теперь не могла доставлять мужу столь же полное удовлетворение в постели, как раньше. Однако на самом деле она никогда не могла дать ему того, в чем он действительно нуждался: самоуважения.
Если первое время Билли просто ходил мрачный, то чем дальше, тем чаще у него стали возникать резкие смены настроения; он срывался сам и срывал зло на Элинор, вполне сознательно стараясь задеть ее как своим тоном, так и словами. А Элинор от этого все больше терялась, и голова у нее шла кругом. Что стало с этим человеком, который сумел сделать для нее любовь такой реальной, почти осязаемой? А теперь, казалось, он вовсе не любил ее, и это настолько мучило и угнетало Элинор, что ей стоило огромного труда заставлять себя делать какую-то работу. Еще год назад она ни за что и никому не позволила бы обращаться с собой подобным образом, но теперь ей и в голову не приходило взбунтоваться – Билли и беременность заполнили собой все, не оставляя места даже мысли о сопротивлении. И понемногу былая живость и энергия Элинор исчезали, уступая место отчаянию.
Билли, поглощенный – почти по-детски – исключительно собой и собственными делами, стал для Элинор хозяином и господином. Если он хотел, чтобы она сделала что-либо, она знала, что должна немедленно бросить все, чем бы ни была занята в тот момент, и кинуться выполнять желание Билли; в противном случае он становился злым и угрюмым. Кроме того, Билли, мучимый неуверенностью в себе, все время должен был самоутверждаться и делал это, напоминая жене о том, что он, мужчина, обладает жизненным опытом и знаниями, которых она, женщина, не имеет. Он издевался над ее скромным происхождением и однажды, знакомя Элинор с каким-то своим другом, сказал: „А это моя американская деревенщина". Билли прямо-таки наслаждался ее беззащитностью и неспособностью сразиться с ним его же оружием – метким, легким, рассчитанно жестоким словом.
Элинор только и оставалось, что терпеливо, молча наблюдать, как сражается Билли со своими демонами, все чаще находя утешение в выпивке. Напившись, бывший неотразимый плейбой становился плаксивым и агрессивным, принимался оскорблять жену – по счастью, только словесно. Однако на другой день с по-детски искренним раскаянием молил ее о прощении – и всегда выглядел удивленным и обиженным, если Элинор не прощала его сразу.
Сокрушенный вид мужа трогал Элинор, а его мальчишеские ухватки смешили; и вот этими двумя средствами Билли всегда добивался от жены того, чего хотел. Когда же (что случалось весьма редко) они не срабатывали, Билли напускал на себя угрюмость, и Элинор тут же буквально съеживалась под его суровым взглядом. Иногда ее робость раздражала Билли, иногда возбуждала, но в любом случае подобные эпизоды заканчивались одинаково – в постели. Там Билли всегда получал прощение.
Однако, несмотря ни на что, не было средства, способного заставить его перестать чувствовать себя неудачником и вновь поверить в свои силы.
За пределами дома Билли ощущал себя никчемным и беспомощным и компенсировал это, становясь диктатором в его стенах. Подобно тому как, когда начальник кричит на секретаршу, а секретарша срывает зло на мальчишке-рассыльном, тот, не имея других жертв, дает пинка ни в чем не повинной кошке, Билли изливал свою злость и отчаяние на единственного человека, готового сносить его выходки, – на свою жену. И презирал ее за то, что она позволяет ему это.
Элинор же еще от матери, безропотно переносившей тиранию мужа, усвоила, что мужчина наделен властью изначально – просто в силу своей мужской природы, и поняла, хотя и не вполне отчетливо, что если бородатый Бог – это высшая вселенская власть, перед которой склоняется все и вся, то в масштабе дома такой властью является муж. От матери усвоила Элинор и то, что каждой женщине нужен мужчина и что лучше иметь рядом деспота и хама, чем не иметь никого. В конце концов, утешала она себя, Билли никогда не поднимал на нее руку, как делал в свое время ее отец; во всяком случае, теперь жизнь ее гораздо менее ужасна, чем в детстве и ранней юности.
Однажды Билли опоздал к воскресному обеду – главному семейному событию за неделю – и пришел уже под вечер, когда закрылись все пивные. Элинор, вынув из духовки баранью ногу, пересушившуюся от долгого ожидания, подала ее на стол.
– Это я есть не собираюсь, – проговорил Билли, делая упор на слове „это". Он подхватил баранью ногу и швырнул ее об стену.
Молча, широко раскрытыми глазами смотрела Элинор на жирные темные пятна на обоях и на струйки соуса, стекающие по стене. И вдруг она вспомнила, что такое уже случалось в ее жизни.
Был День благодарения, и одиннадцатилетняя Нелл помогала матери готовить праздничный обед. Заметив, что младший братишка собирается сунуть палец в миску с клюквенным соусом, она шлепнула его по руке, и Пол заорал так, что прибежал из амбара отец.
Увидев ревущего сына, Мариус бросился к Нелл и залепил ей пару пощечин. Когда он повернулся к Полу, чтобы успокоить его, Нелл хотела незаметно выбраться из кухни, но Мариус рванул ее за плечо.
– Куда это ты собралась?! – рявкнул он. Сняв свой кожаный ремень, он сел, бросил Нелл к себе на колено и грубо содрал с нее панталоны.
– Она не виновата! – закричала мать. – Не надо! Сегодня ведь День благодарения!
Однако отец, не обратив никакого внимания на ее слова, вытянул Нелл ремнем. Девочка вскрикнула от боли – отец всегда порол ее основательно. Мать, расплакавшись, выбежала из кухни.
– Смотри, дрянь, что ты наделала! – крикнул Мариус дочери. – Ты испортила нам весь День благодарения! – И, схватив со стола блюдо с индейкой, швырнул его об шкаф. Дрожа от страха, смотрела Нелл, как жир и соус, медленно стекая, образуют лужицу на полу…
И вот теперь тот же страх сотрясал тело Элинор, когда она смотрела, как струйками стекает по стене соус. Она услышала, как за Билли хлопнула входная дверь. Она все еще отказывалась поверить, что, как и мать, связала свою жизнь с деспотом и хамом, но выходки Билли повергали ее в такой же ужас и ту же безнадежность, что и – в свое время – выходки отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Когда Билли, закончив править бритву, оглянулся, Элинор по-прежнему лежала, томно раскинувшись в постели. Она улыбнулась мужу:
– Все-таки я никогда не видела других таких глаз, как твои: они у тебя цвета морской воды над светлым песчаным дном, и в них полно тайн. Потому-то все наши сестры милосердия и были влюблены в тебя без памяти. Но повезло только мне.
Поймав в зеркальце взгляд Элинор, Билли усмехнулся. Он понял ее приглашение. Он стер со щек мыльную пену, повернулся и направился к постели.
С каждым новым месяцем беременности Элинор Билли становился все более раздражительным. Она, разумеется, считала виноватой себя, поскольку теперь не могла доставлять мужу столь же полное удовлетворение в постели, как раньше. Однако на самом деле она никогда не могла дать ему того, в чем он действительно нуждался: самоуважения.
Если первое время Билли просто ходил мрачный, то чем дальше, тем чаще у него стали возникать резкие смены настроения; он срывался сам и срывал зло на Элинор, вполне сознательно стараясь задеть ее как своим тоном, так и словами. А Элинор от этого все больше терялась, и голова у нее шла кругом. Что стало с этим человеком, который сумел сделать для нее любовь такой реальной, почти осязаемой? А теперь, казалось, он вовсе не любил ее, и это настолько мучило и угнетало Элинор, что ей стоило огромного труда заставлять себя делать какую-то работу. Еще год назад она ни за что и никому не позволила бы обращаться с собой подобным образом, но теперь ей и в голову не приходило взбунтоваться – Билли и беременность заполнили собой все, не оставляя места даже мысли о сопротивлении. И понемногу былая живость и энергия Элинор исчезали, уступая место отчаянию.
Билли, поглощенный – почти по-детски – исключительно собой и собственными делами, стал для Элинор хозяином и господином. Если он хотел, чтобы она сделала что-либо, она знала, что должна немедленно бросить все, чем бы ни была занята в тот момент, и кинуться выполнять желание Билли; в противном случае он становился злым и угрюмым. Кроме того, Билли, мучимый неуверенностью в себе, все время должен был самоутверждаться и делал это, напоминая жене о том, что он, мужчина, обладает жизненным опытом и знаниями, которых она, женщина, не имеет. Он издевался над ее скромным происхождением и однажды, знакомя Элинор с каким-то своим другом, сказал: „А это моя американская деревенщина". Билли прямо-таки наслаждался ее беззащитностью и неспособностью сразиться с ним его же оружием – метким, легким, рассчитанно жестоким словом.
Элинор только и оставалось, что терпеливо, молча наблюдать, как сражается Билли со своими демонами, все чаще находя утешение в выпивке. Напившись, бывший неотразимый плейбой становился плаксивым и агрессивным, принимался оскорблять жену – по счастью, только словесно. Однако на другой день с по-детски искренним раскаянием молил ее о прощении – и всегда выглядел удивленным и обиженным, если Элинор не прощала его сразу.
Сокрушенный вид мужа трогал Элинор, а его мальчишеские ухватки смешили; и вот этими двумя средствами Билли всегда добивался от жены того, чего хотел. Когда же (что случалось весьма редко) они не срабатывали, Билли напускал на себя угрюмость, и Элинор тут же буквально съеживалась под его суровым взглядом. Иногда ее робость раздражала Билли, иногда возбуждала, но в любом случае подобные эпизоды заканчивались одинаково – в постели. Там Билли всегда получал прощение.
Однако, несмотря ни на что, не было средства, способного заставить его перестать чувствовать себя неудачником и вновь поверить в свои силы.
За пределами дома Билли ощущал себя никчемным и беспомощным и компенсировал это, становясь диктатором в его стенах. Подобно тому как, когда начальник кричит на секретаршу, а секретарша срывает зло на мальчишке-рассыльном, тот, не имея других жертв, дает пинка ни в чем не повинной кошке, Билли изливал свою злость и отчаяние на единственного человека, готового сносить его выходки, – на свою жену. И презирал ее за то, что она позволяет ему это.
Элинор же еще от матери, безропотно переносившей тиранию мужа, усвоила, что мужчина наделен властью изначально – просто в силу своей мужской природы, и поняла, хотя и не вполне отчетливо, что если бородатый Бог – это высшая вселенская власть, перед которой склоняется все и вся, то в масштабе дома такой властью является муж. От матери усвоила Элинор и то, что каждой женщине нужен мужчина и что лучше иметь рядом деспота и хама, чем не иметь никого. В конце концов, утешала она себя, Билли никогда не поднимал на нее руку, как делал в свое время ее отец; во всяком случае, теперь жизнь ее гораздо менее ужасна, чем в детстве и ранней юности.
Однажды Билли опоздал к воскресному обеду – главному семейному событию за неделю – и пришел уже под вечер, когда закрылись все пивные. Элинор, вынув из духовки баранью ногу, пересушившуюся от долгого ожидания, подала ее на стол.
– Это я есть не собираюсь, – проговорил Билли, делая упор на слове „это". Он подхватил баранью ногу и швырнул ее об стену.
Молча, широко раскрытыми глазами смотрела Элинор на жирные темные пятна на обоях и на струйки соуса, стекающие по стене. И вдруг она вспомнила, что такое уже случалось в ее жизни.
Был День благодарения, и одиннадцатилетняя Нелл помогала матери готовить праздничный обед. Заметив, что младший братишка собирается сунуть палец в миску с клюквенным соусом, она шлепнула его по руке, и Пол заорал так, что прибежал из амбара отец.
Увидев ревущего сына, Мариус бросился к Нелл и залепил ей пару пощечин. Когда он повернулся к Полу, чтобы успокоить его, Нелл хотела незаметно выбраться из кухни, но Мариус рванул ее за плечо.
– Куда это ты собралась?! – рявкнул он. Сняв свой кожаный ремень, он сел, бросил Нелл к себе на колено и грубо содрал с нее панталоны.
– Она не виновата! – закричала мать. – Не надо! Сегодня ведь День благодарения!
Однако отец, не обратив никакого внимания на ее слова, вытянул Нелл ремнем. Девочка вскрикнула от боли – отец всегда порол ее основательно. Мать, расплакавшись, выбежала из кухни.
– Смотри, дрянь, что ты наделала! – крикнул Мариус дочери. – Ты испортила нам весь День благодарения! – И, схватив со стола блюдо с индейкой, швырнул его об шкаф. Дрожа от страха, смотрела Нелл, как жир и соус, медленно стекая, образуют лужицу на полу…
И вот теперь тот же страх сотрясал тело Элинор, когда она смотрела, как струйками стекает по стене соус. Она услышала, как за Билли хлопнула входная дверь. Она все еще отказывалась поверить, что, как и мать, связала свою жизнь с деспотом и хамом, но выходки Билли повергали ее в такой же ужас и ту же безнадежность, что и – в свое время – выходки отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86