..
Когда фонари желтые,
Свет тоже желтый....
— Как эти негры невыносимы! — проворчал Гуинетт.
Он подошел к двери, запер ее, потом вернулся к молодой женщине.
— Анна, возлюбленная моя, я должен у вас прощения просить.
Он взял у нее из рук документы. Тщательно разгладил их и разложил на столе.
— Вы дали мне урок смирения, Анна. Как я осмелился так грубо говорить с вами. Я негодяй. Но меня надо простить. Я сделаю то, что вы хотите, Анна. Я постараюсь помочь вам привести в порядок все это.
— Вы святой, вы святой, — повторяла она.
Она схватила его руки и поцеловала их.
— Ах, ты дорогое Божье создание, — сказал он. — Не вводи меня в худшее из искушений! Через неделю ты, с соизволения Всевышнего, будешь моею. А до этого времени пожалей меня!
Он усадил ее, запыхавшуюся, в кресло с подушками и поставил между нею и собою стол, на котором лежало разбросанным состояние полковника Ли.
— Давайте, дорогая Анна, поработаем, раз вы этого желаете.
Когда фонари черны,
Свет тоже черен...
Он не мог удержаться от нетерпеливого жеста. Аннабель позвонила. Пришла Роза.
— Зажги лампу, — приказала ей госпожа. — И не пойте больше.
Пастор быстро разложил в порядке документы.
— Сколько денег! — уныло бормотал он. — Сколько денег!
Он взглянул на молодую женщину и грустно улыбнулся.
— Дорогая Анна, это чрезмерное богатство налагает на меня долг не двинуться вперед ни на шаг, не изложив вам точное положение того, кому вы дали слово. Еще есть время взять его назад, дорогая моя; подумайте.
— Что вы хотите сказать? — спросила она.
— Что я хочу сказать, Анна? Вы это знаете. Земель у меня нет. Отец мой, почтенный пастор в Иллинойсе, дал мне только образование, которым я горжусь, но которое, конечно, не могу сравнить с богатствами, которые нахожу у вас. Вчера у меня как у военного священника было 750 долларов жалованья. Сегодня, так как мне по состоянию моего здоровья приходится отказаться от этой должности, у меня ничего нет, слышите, ничего.
— Что за важность? — спросила молодая женщина.
— Что за важность, Анна? Это очень важно. Вы говорите, как и подобает говорить такому благородному созданию. Но все не будут говорить так, как вы. Достаточно будет людей, любимая моя, которые будут повторять, что, женясь на вас, преподобный Гуинетт думал только о... Ах, какой позор!
— Эти! — сказала она стиснув зубы. — Пусть придут! Пусть только придут, и они увидят...
— Дитя, — нежно сказал пастор. — Вы совсем не знаете жизни.
— А что же мне делать? — спросила она, складывая руки.
— Ничего, моя любимая, — сказал Гуинетт. — Я должен действовать. Я сам был ребенком, когда уступил своему отвращению к чудовищной материальной несоразмерности наших положений. Но, когда трусишь перед действительностью, то этим ничего не выигрываешь. Я должен был вас просить о том, о чем вы меня просите. Я должен был требовать права — прежде всего привести в порядок инвентаризацию вашего состояния, чтобы знать, может ли это состояние разлучить два существа, предназначенные к самому тесному, самому возвышенному союзу.
Он взял лист белой бумаги и обмакнул перо в чернила.
— В этот час, потерянный для нашей любви, душа моя, посмотрим, чем мы можем искупить богатство, которое Господь повелевает нам принять. Подчинимся Божьей воле и будем работать.
Говоря таким образом, он провел пером черту сверху вниз по листу бумаги. С одной стороны он написал одно слово и с другой стороны написал слово.
— Будем работать по порядку, — сказал он. — Налево, вот ваше девичье имя — О’Бриен. Направо, имя вашего покойного супруга, Ли.
Он с удовольствием взглянул на белый лист, украсил арабесками среднюю черту, затем спросил:
— Какое было у вас отдельное имущество?
— Что такое? — спросила Аннабель.
— Я спрашиваю, какое у вас собственное имущество, или, правильнее: каково оно было, когда вы выходили замуж за полковника Ли?
— Но у меня не было никакого приданого, — сказала она.
Он улыбнулся.
— Наивное, милое дитя мое, наивное и бескорыстное. Приданое это одно, а отдельное имущество — другое. Я знаю, что у вас не было приданого. Но нет ли у вас от полковника О’Бриена, вашего отца, имений, которые должны перейти к вам, имений, которые, при жизни его, не находились под управлением полковника Ли, вашего супруга, и которые составляют именно то, что законодательства обоих материков называют исключительным имуществом замужней женщины?
— Имения? — задумалась Аннабель. — Не припоминаю. Впрочем, да, был замок; замок и фермы.
— Видите, вы вспоминаете, — сказал Гуинетт. — Когда работают, то нужно работать серьезно. Замок, говорите вы?
— Да, замок Килдер, около Мейнута в Ирландии. Замок — это сильно сказано. Скорее большая постройка с сожженным солдатами Кромвеля левым крылом. Его никогда не отстраивали как из-за недостатка денег, так и потому, чтобы хранить ненависть и воспоминание.
— Странные взгляды в этой стране на управление имуществом, — заметил Гуинетт.
— Я уехала оттуда очень молодой, — пояснила Аннабель.
— Знаю, знаю. А замок этот омеблирован?
— Он был омеблирован еще в 1842 году, когда отец мой был казнен. Затем я уехала и ничего больше не знаю.
— Трудно установить при таких условиях серьезный инвентарь, — сказал пастор.
— Простите меня, — шепнула молодая женщина.
— Вы прощены, дорогая Анна. А фермы? Вы ведь сказали мне, что были фермы?
— Три, я думаю.
— А сколько земли?
— Не сумею вам точно сказать. Я только знаю, что когда отец мой был в отпуску, у него уходило целое утро на то, чтобы верхом объехать свои владения.
— Да это порядочное владение: самое меньшее десять тысяч акров.
— Приблизительно, — сказала молодая женщина. — Теперь я припоминаю: от десяти до двенадцати тысяч акров.
— Если припомнить, — продолжил преподобный, — что 120 тысяч акров маркиза Лэндсдоуна приносят ему 30 тысяч фунтов стерлингов, что 52 тысячи акров маркиза Кланрикарда приносят ему 20 тысяч фунтов, что 70 тысяч акров графа де Бантри приносят ему 14.000 фунтов, то можно принять для счета доходов с земли в Ирландии относительно их поверхности отношение приблизительно как три с половиной относятся к одному, и отсюда можно для интересующего нас случая вывести...
— Какой вы ученый! — сказала молодая женщина.
— Я изучал ирландский земельный вопрос, — небрежно сообщил он, — когда занимался работой о ресурсах англиканской церкви на этом острове. Вернемся, однако, к состоянию вашего батюшки; оно выразится годовым доходом в 2500 фунтов, что по 6 процентов составит капитал в 42 тысяч фунтов, приблизительно 210 тысяч долларов... (Я припоминаю раз навсегда для счета доллары, для того чтобы легче было привести в одно целое инвентарь имущества, оставленного полковником Ли.) Итак, в левой колонке я вписываю под именем О’Бриена 210 тысяч долларов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Когда фонари желтые,
Свет тоже желтый....
— Как эти негры невыносимы! — проворчал Гуинетт.
Он подошел к двери, запер ее, потом вернулся к молодой женщине.
— Анна, возлюбленная моя, я должен у вас прощения просить.
Он взял у нее из рук документы. Тщательно разгладил их и разложил на столе.
— Вы дали мне урок смирения, Анна. Как я осмелился так грубо говорить с вами. Я негодяй. Но меня надо простить. Я сделаю то, что вы хотите, Анна. Я постараюсь помочь вам привести в порядок все это.
— Вы святой, вы святой, — повторяла она.
Она схватила его руки и поцеловала их.
— Ах, ты дорогое Божье создание, — сказал он. — Не вводи меня в худшее из искушений! Через неделю ты, с соизволения Всевышнего, будешь моею. А до этого времени пожалей меня!
Он усадил ее, запыхавшуюся, в кресло с подушками и поставил между нею и собою стол, на котором лежало разбросанным состояние полковника Ли.
— Давайте, дорогая Анна, поработаем, раз вы этого желаете.
Когда фонари черны,
Свет тоже черен...
Он не мог удержаться от нетерпеливого жеста. Аннабель позвонила. Пришла Роза.
— Зажги лампу, — приказала ей госпожа. — И не пойте больше.
Пастор быстро разложил в порядке документы.
— Сколько денег! — уныло бормотал он. — Сколько денег!
Он взглянул на молодую женщину и грустно улыбнулся.
— Дорогая Анна, это чрезмерное богатство налагает на меня долг не двинуться вперед ни на шаг, не изложив вам точное положение того, кому вы дали слово. Еще есть время взять его назад, дорогая моя; подумайте.
— Что вы хотите сказать? — спросила она.
— Что я хочу сказать, Анна? Вы это знаете. Земель у меня нет. Отец мой, почтенный пастор в Иллинойсе, дал мне только образование, которым я горжусь, но которое, конечно, не могу сравнить с богатствами, которые нахожу у вас. Вчера у меня как у военного священника было 750 долларов жалованья. Сегодня, так как мне по состоянию моего здоровья приходится отказаться от этой должности, у меня ничего нет, слышите, ничего.
— Что за важность? — спросила молодая женщина.
— Что за важность, Анна? Это очень важно. Вы говорите, как и подобает говорить такому благородному созданию. Но все не будут говорить так, как вы. Достаточно будет людей, любимая моя, которые будут повторять, что, женясь на вас, преподобный Гуинетт думал только о... Ах, какой позор!
— Эти! — сказала она стиснув зубы. — Пусть придут! Пусть только придут, и они увидят...
— Дитя, — нежно сказал пастор. — Вы совсем не знаете жизни.
— А что же мне делать? — спросила она, складывая руки.
— Ничего, моя любимая, — сказал Гуинетт. — Я должен действовать. Я сам был ребенком, когда уступил своему отвращению к чудовищной материальной несоразмерности наших положений. Но, когда трусишь перед действительностью, то этим ничего не выигрываешь. Я должен был вас просить о том, о чем вы меня просите. Я должен был требовать права — прежде всего привести в порядок инвентаризацию вашего состояния, чтобы знать, может ли это состояние разлучить два существа, предназначенные к самому тесному, самому возвышенному союзу.
Он взял лист белой бумаги и обмакнул перо в чернила.
— В этот час, потерянный для нашей любви, душа моя, посмотрим, чем мы можем искупить богатство, которое Господь повелевает нам принять. Подчинимся Божьей воле и будем работать.
Говоря таким образом, он провел пером черту сверху вниз по листу бумаги. С одной стороны он написал одно слово и с другой стороны написал слово.
— Будем работать по порядку, — сказал он. — Налево, вот ваше девичье имя — О’Бриен. Направо, имя вашего покойного супруга, Ли.
Он с удовольствием взглянул на белый лист, украсил арабесками среднюю черту, затем спросил:
— Какое было у вас отдельное имущество?
— Что такое? — спросила Аннабель.
— Я спрашиваю, какое у вас собственное имущество, или, правильнее: каково оно было, когда вы выходили замуж за полковника Ли?
— Но у меня не было никакого приданого, — сказала она.
Он улыбнулся.
— Наивное, милое дитя мое, наивное и бескорыстное. Приданое это одно, а отдельное имущество — другое. Я знаю, что у вас не было приданого. Но нет ли у вас от полковника О’Бриена, вашего отца, имений, которые должны перейти к вам, имений, которые, при жизни его, не находились под управлением полковника Ли, вашего супруга, и которые составляют именно то, что законодательства обоих материков называют исключительным имуществом замужней женщины?
— Имения? — задумалась Аннабель. — Не припоминаю. Впрочем, да, был замок; замок и фермы.
— Видите, вы вспоминаете, — сказал Гуинетт. — Когда работают, то нужно работать серьезно. Замок, говорите вы?
— Да, замок Килдер, около Мейнута в Ирландии. Замок — это сильно сказано. Скорее большая постройка с сожженным солдатами Кромвеля левым крылом. Его никогда не отстраивали как из-за недостатка денег, так и потому, чтобы хранить ненависть и воспоминание.
— Странные взгляды в этой стране на управление имуществом, — заметил Гуинетт.
— Я уехала оттуда очень молодой, — пояснила Аннабель.
— Знаю, знаю. А замок этот омеблирован?
— Он был омеблирован еще в 1842 году, когда отец мой был казнен. Затем я уехала и ничего больше не знаю.
— Трудно установить при таких условиях серьезный инвентарь, — сказал пастор.
— Простите меня, — шепнула молодая женщина.
— Вы прощены, дорогая Анна. А фермы? Вы ведь сказали мне, что были фермы?
— Три, я думаю.
— А сколько земли?
— Не сумею вам точно сказать. Я только знаю, что когда отец мой был в отпуску, у него уходило целое утро на то, чтобы верхом объехать свои владения.
— Да это порядочное владение: самое меньшее десять тысяч акров.
— Приблизительно, — сказала молодая женщина. — Теперь я припоминаю: от десяти до двенадцати тысяч акров.
— Если припомнить, — продолжил преподобный, — что 120 тысяч акров маркиза Лэндсдоуна приносят ему 30 тысяч фунтов стерлингов, что 52 тысячи акров маркиза Кланрикарда приносят ему 20 тысяч фунтов, что 70 тысяч акров графа де Бантри приносят ему 14.000 фунтов, то можно принять для счета доходов с земли в Ирландии относительно их поверхности отношение приблизительно как три с половиной относятся к одному, и отсюда можно для интересующего нас случая вывести...
— Какой вы ученый! — сказала молодая женщина.
— Я изучал ирландский земельный вопрос, — небрежно сообщил он, — когда занимался работой о ресурсах англиканской церкви на этом острове. Вернемся, однако, к состоянию вашего батюшки; оно выразится годовым доходом в 2500 фунтов, что по 6 процентов составит капитал в 42 тысяч фунтов, приблизительно 210 тысяч долларов... (Я припоминаю раз навсегда для счета доллары, для того чтобы легче было привести в одно целое инвентарь имущества, оставленного полковником Ли.) Итак, в левой колонке я вписываю под именем О’Бриена 210 тысяч долларов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51