— Не слишком-то вы приветливы, — ответил сокрушенно розовый, — а все потому, что гордитесь много и превыше всех себя ставите.
Он сложил головку на плечо и с укоризной посмотрел на Ивана. Тот накрылся узорчатой от грязи простыней и одним только красным глазом смотрел, мигая часто, на непрошенного собеседника. Розовый продолжал:
— Эх вы, люди, людишки, людики, люденятки! Возомнили, вознеслись — мы цари, мы владыки, мы венец творения. Да что вы можете знать о творении. Скажите по-дружески, почтеннейший, вы — венец? Иван что-то залепетал, глухо и долго.
— Скажите-ка, например, сколько по-вашему, по-людски, месяцев в году?
Иван рассмеялся и произнес. Ясно и четко:
— Не обманешь, нечисть, не обманешь. Двенадцать их, двенадцать. Я говорю тебе, говорю. Знаю, я знаю.
— Допустим. — Розовый сменил интонацию и сделался учителем или судьей: — А сколько в вашем году дней?
Иван задумался.
— Это допрос? — поинтересовался он.
— Ну что вы. Самый искренний, самый дружеский... допрос, конечно, но без пристрастия. Вам ведь больно?
— Больно, — сознался Иван, — хотя и неловко об этом говорить.
— Ну вот видите! — Розовый ликовал. — Итак, сколько же деньков в вашем году?
Иван снова задумался: «Семь? Нет — февраль, понедельник пасха...»
Он загибал пальцы с таким усердием, что пот прошиб. Потом воспрянул:
— Дайте календарь, я сосчитаю.
Розовый замахал ножками, но уже от возмущения.
— Ваши календари! Я теряю сон из-за расстройства нервов, только привидится лишь один. Знаете, не поминайте-ка их к ночи, почтеннейший, вот что я вам скажу. Вот вам грифельная доска.
Розовый полез за пазуху, достал оттуда чистейший носовой платок, .сушеную жабу, веточку сирени, коробочку.
— Надо же, — бормотал он. — Какая незадача! Куда же я ее подевал? Такие волнения при моей чувствительной натуре, при моих нервах!
Он раскрыл коробочку, достал оттуда таблетку, положил под язык. Ивану стало жалко розового. Он сказал:
— Не мучься, я вспомнил. Их триста шестьдесят пять.
Розовый от радости сглотнул и снова засучил ножками.
— Как же, — сказал он иезуитским тоном, — как же мы поделим их, чтобы каждому из месяцев досталось поровну? Строго поровну — в том справедливость.
Чертили долго. Иван пальцем на стенке над кроватью, розовый — пальцем в воздухе. Иван сказал:
— Готово. Изволь взглянуть.
Розовый дунул. На стенке проступили огромные кривые знаки:
«365 : 12 = 30, 41666666...»
— Нет, — сказал розовый, — это нельзя так. Что за точки?
— Дробь, — ответил Иван.
— Дроби не бывает, — категоричнозаявил розовый. — Дробями не поровну. Надо поровну.
Иван чертил, чертил, чертил шестерки дальше и не заметил, что розовый исчез.
Приходили синенькие в форме шестерок. Они, по обыкновению, кувыркались и хрюкали, но ни на полслова не становились даже девятками. Серенькие группировались и строили напротив Ивана три большие, подвижные и противные шестерки. Иван плакал, и слезы лились, оставляя кляксы: «6-6-6-6-6-6». Он брал ботинок и маркой резиновой подошвой, стачивая ее до дыр, во всех углах рисовал шестерки, все ждал — избавление ли придет, ответ ли. Мешал шкаф. Иван изрисовал его снаружи, изнутри, с боков, сверху, а положив дверцей вниз — сзади и снизу. От перемены положения шкафа на стене открылось чистое пространство — Иван покрыл шестерками и его. Травмировал, раздражал, угнетал, оскорблял, унижал, бесил своей белизной потолок. Умоляемые зелененькие кувыркались на нем шестерками, следов не оставляя. Иван лил на разные предметы чернила в виде цифры шесть и подбрасывал их к потолку. Иные запечатлевались. Иван успокаивался и порой кокетливо задирал ноги, пригибая к ним голову. Он казался себе самой возвышенной шестеркой на свете. И даже обезьянничанье нагло задиравших ножки синеньких мало задевало его.
Навещал розовый. Он следил за деяниями Ивана в целом одобрительно, но с растущим разочарованием. Когда живого места не осталось на стенах, на полу, на потолке, на мебели и на самом Иване (себя метил красным карандашом, куда только Доставала рука), не выдержал, вздохнул и произнес:
— Эх-ма, человеки, человечки, человечишки! Ненадолго же вас хватает.
Иван, охваченный духом гордости и противоречия, взял последний представляющий еще положительную величину карандаш и в похожие на амбарные замки шестерки с хрустом вписал новые — маленькие, как замочные скважины.
— Отдохните, — милостиво предложил розовый, и Иван затеял дискуссию:
— Ты ведь пришел по мою душу? Так зачем было избирать такой занудный способ искушения? Мне и неприятно и обидно.
— Чего же вам угодно, почтеннейший? — спросил, в свою очередь, розовый. — Лучший метод искушения — тот, который действует. Та истина верней, которая лучше в употреблении. А у вас клеймят философию прагматизма. Нам это тоже неприятно и обидно.
Иван рассмеялся.
— Показал бы хоть что-нибудь этакое... — и шепотом добавил: — Порнографическое.
— Порнографии, почтеннейший, вокруг вас предостаточно и без моего участия.
— Я в смысле — возбуждающего...
Розовый поднял руку — и зелененькие возбуждающе запрыгали. Иван в ужасе закричал:
— У-бери, у-бери это, не-не надо!
Розовый рассердился, буркнул: — Так занимайся же своими шестерками!
И исчез.
Устав от шестерок, Иван задумался. И какая-то мысль, еще неясная, не давала ему покоя: «По поводу шестерок...»
По поводу шестерок опять заглянул розовый. И как-то само собой сказалось:
— А ведь в ином году бывает и на день больше. Раз в четыре года. Один на четыре... Это четвертинка выходит. Надо бы четвертинку прибавить... .
Розовый рассердился невероятно.
— О, людищи, человечищи! Идеальным, идеальным пужаешь их, вникаешь, стараешься — а им четвертинку подай! Вы попрошайка, почтеннейший!
И розовый с негромким треском лопнул.
Иван зажмурил глаза, открыл — на том месте, где сидел розовый, прохладным блеском отливала четвертинка. Иван подошел нетвердо — зелененькие запищали, — приложился, хлебнул. Исчезли и синенькие, и зелененькие. Последний серенький замер, свесившись с люстры и превратившись в непарный носок.
Иван хлебнул еще раз — и провалился куда-то. А когда вынырнул, ему захотелось умереть. Над ним склонилось чье-то страшное лицо, и разбойничий голос прохрипел:
— Эк тебя однако! Совсем закис, я погляжу. Реанимацию вызывали? Я вот тут доктора Галактиона привел — лучший реаниматор!
Иван со стоном приподнялсяи в тумане увидел, что перед ним сидит его знакомец, поэт Горбань, а рядом... Господи, тот же розовый, только покрупнее и почему-то с усами.
— Галактион почти Табидзе, — представился розовый. — Полечимся, да?
И стал доставать откуда-то снизу бутылку за бутылкой...
— Стаканчики-то, стаканчики где у тебя? — засуетился Горбань, а почти Табидзе все доставал — теперь уже какие-то банки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119