И цвета… Эйха, что за цвета! Ядовитые, режущие глаз. Сарио знал, что такие цвета существуют, но никогда ими не пользовался, ибо предпочитал мягкие тона. Разглядывая ковер, он узнавал под ветхим ворсом краски чужой страны: густую желтизну окиси железа, нежность розового песчаника, сочный, на грани фиолетового цвета, багрянец, синие и зеленые швы – невидимые, даже если всмотреться, но ощутимые. Как искусство… Как страсть…
Взор Сарио, привычный к приглушенным тонам вездесущих кирпичных стен, к мейа-суэртским глине и булыжникам, к выбеленной солнцем лепнине, к охре, жемчугу и слоновой кости, снова и снова возвращался к ковру. Юный художник изучал цвет, композицию, тему… Нет, тема ему не давалась. Хоть он и знал, что она есть. На это указывали повтор некоторых элементов, а также вереницы дуг из переплетенных растений – настолько рельефных, что можно было разглядеть стебли, листья, лепестки. Сарио чувствовал, что способен понять, уловить тему. Все-таки он годами учился видеть целое в огромных скоплениях самых что ни на есть замысловатых символов.
Внезапно пришло инстинктивное утилитарное решение: “Мне бы это пригодилось”. А затем родилось открытие: в полутонах силы не меньше, чем в ярких красках.
Разум уже нашел себе работу: набросок к новой картине. Блеклый, унылый фон, слабые тона – совсем не такие, как те, которые он изображал раньше. Если писать портрет, с цветом и оттенками кожи придется повозиться особо. “Милая Матерь… – Он провел пальцем по стеблю, вьющемуся от его колена. – Как бы мне это все пригодилось…"
Сарио глянул на полог, за которым раздавался шум. И сквозь рядно увидел окружающий мир. И старика с Сааведрой.
От его рассеянности, отрешенности не осталось и следа. Опять – смятение, тревога, непонятный страх и наряду со всем этим растущая противоестественная тяга. “Что он говорил?.. Что он мне сказал?” Но рассудок оказался бессилен ответить – его обуревали новые мысли, странные мысли, обрывочные, сумбурные, дерзкие. “Что мне говорил этот муалим?.."
Муалим? Нет! Эстранхиеро. Иноземец. Чудаковатый и загадочный старик, ведущий странные речи.
Муалим. Да… Что объяснял старик? Цвета? Узоры? Сарио вновь опустил глаза. “Он меня учил. С помощью этого ковра”.
Шатер был достаточно необычен и живописен, чтобы привлечь внимание юноши. Когда же перед ним появился старик и любезно предложил войти, он сначала удивился, а вскоре согласился с восхищением и благодарностью. Потом сказал чужеземцу, что по пути заметил в толпе Сааведру, и старик отправился за ней.
И вот она здесь, и у Сарио гораздо спокойнее на душе. Она его поймет.
Старик поднял полог и галантно указал на вход, но она колебалась. Сарио встал; яркие солнечные лучи ворвались в шатер, и Сарио заморгал.
"Ведра всегда меня понимала”.
Полог упал, и снова воцарился рассеянный свет – мягкий, бессовестно льстивый. Сарио увидел целую гамму чувств на ее лице: в красивых серых глазах, высоких, резко очерченных скулах, четких контурах подбородка. Густые черные брови выдавали озабоченность, а поджатые губы – непривычную суровость. Ему вдруг захотелось, чтобы это лицо смягчилось, чтобы исчезла тревога.
– Луса до'Орро, – прошептал он. – Надо же, совсем забыл. Излишняя сосредоточенность и целеустремленность мешали ему смотреть глазами мужчины, а не художника.
Но он-то знал. Его тело знало. Разве он ребенок, разве он неуклюжий, простодушный меннино, чтобы этого не замечать? С тех пор как его Признали по канонам семьи, прошли целые годы, в его постели побывали четыре женщины, способные рожать, каждая провела с ним несколько ночей, и ни одна не зачала от него. Однако все они остались им довольны.
Он стерилен, но не бессилен. Так и сказал ей однажды. Снова и снова доказывал это себе – всякий раз, когда желал провести ночь с женщиной, – даже слишком часто, чтобы сила чресел успевала переплавиться в силу творчества.
Только она его понимала. Одна в целом мире. Сарио вознамерился было рассказать, что произошло, что сообщил ему старик; привычно поделиться с ней новостями и мыслями. Но не успел. Сааведра настороженно покосилась на старика, а затем посмотрела на Сарио в упор. И он понял, что ей страшно.
– Тебя вызывают, – торопливо сказала она. – Семинно Раймон.
– Подождет, – буркнул он. Сааведра опешила.
– Сарио…
– Ведра, он подождет. – Сарио хотел произнести вовсе не это и вовсе не таким тоном, резким, как удар хлыста. Но его уже несло; он чувствовал, видел завершенность, целостность – словно картина, уже кем-то созданная до него, а потом разорванная в клочья, вдруг восстановилась. Он с недоумением заметил на лице старика удовлетворение и спокойствие. – Этот человек кое-что рассказал…
– Что? На тайном языке? В его тайном шатре?
– Тайный шатер? Ведра, что тут тайного?
– Я его не видела, пока не вошла.
– А я видел. С конца улицы.
– Да, ты видел, – кивнул старик. – Акуюб одарил тебя внутренним оком.
– Тебя вызывают, – повторила Сааведра непререкаемым тоном. – Матра Дольча, Сарио, да неужели ты забыл, кто ты такой? – Легким движением головы она указала на его цепочку с Ключом, зарывшимся в грязные, мятые кружева рубашки. – У нас обязанности перед семьей, нельзя ими пренебрегать.
– И зачем же я так срочно понадобился семинно Раймону? Она снова бросила на старика настороженный взгляд и неохотно ответила:
– Не знаю. Но он был совершенно не в себе.
– Он – Вьехо Фрато. Кто из них в себе?
– Сарио! – Ее нежно-розовое лицо покрылось густым багрянцем, зато побледнели желваки. – Этот человек – эстранхиеро!
– Но не здесь, – спокойно и твердо сказал старик. – Не у себя дома. Там. – Он указал на полог. – Да, я эстранхиеро, как и вы, между прочим. Ведь вы – моей крови.
– Твоей крови?! – Изумление. Гнев. Смятение. – Я Грихальва…
– И чи'патро, – напомнил Сааведре старик. – Вы оба чи'патро. А я – нет. Я могу назвать все поколения моих предков, вплоть до Великого Шатра Акуюба. Но на самом деле вы не те, кем себя считаете. Вы – нечто большее.
– Тза'аб, – прошептала Сааведра. – Вот кто ты. Я узнала тюрбан, видела такой же на картине… Пьедро, “Смерть Верро Грихальвы”. Только твой – другого цвета.
– Ай! Я разоблачен! – Оказывается, старик сохранил большинство зубов. И теперь они блеснули в ухмылке. – Цев'рейна, умоляю, дай мне время…
– Нет у меня времени!
Наметанный глаз художника уловил, что Сааведра одновременно побледнела и почернела: побледнели кожа и губы, почернели зрачки.
– И у него нет времени. – Она резко обернулась к Сарио. – Тебя зовет семинно Раймон.
– Подождет, – донесся старческий голос, словно запоздалое эхо. – Честное слово, вы увидите во всем этом смысл. Обещаю.
– А чего стоят твои обещания? – Сарио не помнил, чтобы Сааведра вела себя так грубо и капризно со старшими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Взор Сарио, привычный к приглушенным тонам вездесущих кирпичных стен, к мейа-суэртским глине и булыжникам, к выбеленной солнцем лепнине, к охре, жемчугу и слоновой кости, снова и снова возвращался к ковру. Юный художник изучал цвет, композицию, тему… Нет, тема ему не давалась. Хоть он и знал, что она есть. На это указывали повтор некоторых элементов, а также вереницы дуг из переплетенных растений – настолько рельефных, что можно было разглядеть стебли, листья, лепестки. Сарио чувствовал, что способен понять, уловить тему. Все-таки он годами учился видеть целое в огромных скоплениях самых что ни на есть замысловатых символов.
Внезапно пришло инстинктивное утилитарное решение: “Мне бы это пригодилось”. А затем родилось открытие: в полутонах силы не меньше, чем в ярких красках.
Разум уже нашел себе работу: набросок к новой картине. Блеклый, унылый фон, слабые тона – совсем не такие, как те, которые он изображал раньше. Если писать портрет, с цветом и оттенками кожи придется повозиться особо. “Милая Матерь… – Он провел пальцем по стеблю, вьющемуся от его колена. – Как бы мне это все пригодилось…"
Сарио глянул на полог, за которым раздавался шум. И сквозь рядно увидел окружающий мир. И старика с Сааведрой.
От его рассеянности, отрешенности не осталось и следа. Опять – смятение, тревога, непонятный страх и наряду со всем этим растущая противоестественная тяга. “Что он говорил?.. Что он мне сказал?” Но рассудок оказался бессилен ответить – его обуревали новые мысли, странные мысли, обрывочные, сумбурные, дерзкие. “Что мне говорил этот муалим?.."
Муалим? Нет! Эстранхиеро. Иноземец. Чудаковатый и загадочный старик, ведущий странные речи.
Муалим. Да… Что объяснял старик? Цвета? Узоры? Сарио вновь опустил глаза. “Он меня учил. С помощью этого ковра”.
Шатер был достаточно необычен и живописен, чтобы привлечь внимание юноши. Когда же перед ним появился старик и любезно предложил войти, он сначала удивился, а вскоре согласился с восхищением и благодарностью. Потом сказал чужеземцу, что по пути заметил в толпе Сааведру, и старик отправился за ней.
И вот она здесь, и у Сарио гораздо спокойнее на душе. Она его поймет.
Старик поднял полог и галантно указал на вход, но она колебалась. Сарио встал; яркие солнечные лучи ворвались в шатер, и Сарио заморгал.
"Ведра всегда меня понимала”.
Полог упал, и снова воцарился рассеянный свет – мягкий, бессовестно льстивый. Сарио увидел целую гамму чувств на ее лице: в красивых серых глазах, высоких, резко очерченных скулах, четких контурах подбородка. Густые черные брови выдавали озабоченность, а поджатые губы – непривычную суровость. Ему вдруг захотелось, чтобы это лицо смягчилось, чтобы исчезла тревога.
– Луса до'Орро, – прошептал он. – Надо же, совсем забыл. Излишняя сосредоточенность и целеустремленность мешали ему смотреть глазами мужчины, а не художника.
Но он-то знал. Его тело знало. Разве он ребенок, разве он неуклюжий, простодушный меннино, чтобы этого не замечать? С тех пор как его Признали по канонам семьи, прошли целые годы, в его постели побывали четыре женщины, способные рожать, каждая провела с ним несколько ночей, и ни одна не зачала от него. Однако все они остались им довольны.
Он стерилен, но не бессилен. Так и сказал ей однажды. Снова и снова доказывал это себе – всякий раз, когда желал провести ночь с женщиной, – даже слишком часто, чтобы сила чресел успевала переплавиться в силу творчества.
Только она его понимала. Одна в целом мире. Сарио вознамерился было рассказать, что произошло, что сообщил ему старик; привычно поделиться с ней новостями и мыслями. Но не успел. Сааведра настороженно покосилась на старика, а затем посмотрела на Сарио в упор. И он понял, что ей страшно.
– Тебя вызывают, – торопливо сказала она. – Семинно Раймон.
– Подождет, – буркнул он. Сааведра опешила.
– Сарио…
– Ведра, он подождет. – Сарио хотел произнести вовсе не это и вовсе не таким тоном, резким, как удар хлыста. Но его уже несло; он чувствовал, видел завершенность, целостность – словно картина, уже кем-то созданная до него, а потом разорванная в клочья, вдруг восстановилась. Он с недоумением заметил на лице старика удовлетворение и спокойствие. – Этот человек кое-что рассказал…
– Что? На тайном языке? В его тайном шатре?
– Тайный шатер? Ведра, что тут тайного?
– Я его не видела, пока не вошла.
– А я видел. С конца улицы.
– Да, ты видел, – кивнул старик. – Акуюб одарил тебя внутренним оком.
– Тебя вызывают, – повторила Сааведра непререкаемым тоном. – Матра Дольча, Сарио, да неужели ты забыл, кто ты такой? – Легким движением головы она указала на его цепочку с Ключом, зарывшимся в грязные, мятые кружева рубашки. – У нас обязанности перед семьей, нельзя ими пренебрегать.
– И зачем же я так срочно понадобился семинно Раймону? Она снова бросила на старика настороженный взгляд и неохотно ответила:
– Не знаю. Но он был совершенно не в себе.
– Он – Вьехо Фрато. Кто из них в себе?
– Сарио! – Ее нежно-розовое лицо покрылось густым багрянцем, зато побледнели желваки. – Этот человек – эстранхиеро!
– Но не здесь, – спокойно и твердо сказал старик. – Не у себя дома. Там. – Он указал на полог. – Да, я эстранхиеро, как и вы, между прочим. Ведь вы – моей крови.
– Твоей крови?! – Изумление. Гнев. Смятение. – Я Грихальва…
– И чи'патро, – напомнил Сааведре старик. – Вы оба чи'патро. А я – нет. Я могу назвать все поколения моих предков, вплоть до Великого Шатра Акуюба. Но на самом деле вы не те, кем себя считаете. Вы – нечто большее.
– Тза'аб, – прошептала Сааведра. – Вот кто ты. Я узнала тюрбан, видела такой же на картине… Пьедро, “Смерть Верро Грихальвы”. Только твой – другого цвета.
– Ай! Я разоблачен! – Оказывается, старик сохранил большинство зубов. И теперь они блеснули в ухмылке. – Цев'рейна, умоляю, дай мне время…
– Нет у меня времени!
Наметанный глаз художника уловил, что Сааведра одновременно побледнела и почернела: побледнели кожа и губы, почернели зрачки.
– И у него нет времени. – Она резко обернулась к Сарио. – Тебя зовет семинно Раймон.
– Подождет, – донесся старческий голос, словно запоздалое эхо. – Честное слово, вы увидите во всем этом смысл. Обещаю.
– А чего стоят твои обещания? – Сарио не помнил, чтобы Сааведра вела себя так грубо и капризно со старшими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100