Кинулся борзо в сарай где, про всякий случай, лежал кол обструганный, заточенный. Так, как увидал захожий тот кол, со всех ног и побежал со двора. А все почему? Упырь! Упыря только колом в спину убить и можно. Упырь только кола и боится.
— А если стрелой серебряной? — Чтоб не показаться совершеннейшим профаном, вспомнив прочитанное, поинтересовался Сигмонд:
— Ну, если серебряной, это дело, — уважительно, вот ведь, что высокородность-то значит, отвечал рассказчик. Но с поселянской рассудительностью добавил, — да кто ж на всякую нечисть серебро-то изводить станет. Нам по-мужицки сподручней будет колом.
— А все стршно. — Грустно качая головой раздумчиво добавил старый поселянин. — Мы уж и омелу на коньке вешаем и колеса на дверь прибиваем и чеснок по всем окнам развешиваем.
— Молодцы. — Похвалила сенешалевна. — Упырь чеснока боиться, как таракан любистка или чистодомного гриба.
— Вот и оно-то. — Дед оперся щекою на ладонь. — Да все одно жуть берет, особливо по ночной поре. Из избы по нужде вылезти боязно — хош до свету терпи.
Помолчали все горестно. Трактирщик еще разнес по столам кружки с пивом, Сигмонду с молоком. Попили, повздыхали.
— Это все были цветочки, а нынче ягодка вызрела. Объявился в тех пустошах поганых, — таинственным шепотом продолжал прежний рассказчик, — страшнючий кабанище. Так люди его и прозвали — Сатановский Вепрь. Не как иначе, из самой Валгаллы прислали его к нам боги. И то верно, кому он там, такой свирепец, надобен. Нету с ним никакой мочи. Творит разорения и потравы, почитай, каждую ночь. Как не всю репу со свеклой изгрызет, то поперероет огород, попередавит овощ. Хоть и не сажай ничего.
— О-хо-хо. — Согласно все головами качали.
— От недалече, на хуторе, один человек живет, свиней на откорм держит. Так позавчерась, только его хозяйка отрубей напарила. Только остудила, собралась животину кормить, свинки-то уже визжать принялись, глядь — а перед ней боров стоит и прямо к корыту рылом сунется. Баба с испугу вся и обомлела. А веприще клятый, жратву, на целое стадо приготовленное, враз вычавкал, пса цепного насмерть подрал, да и полез в свинарник, давай лех портить. Пришел хозяин, видит такое разорение, схватил рогатину, ну зверя шугать. Куды там! Тот только свирепо глазами зыркнул, да как восхрюкнет! Мужик-то опосля бахвалился, мол выгнал таки зверюгу с подворья. Да брешет мужик.
— Брешет, ой брешет! — подхватили многие из слушавших.
— Ясно дело, брешет. Видали люди, во дворе у дома развешены на просушку портки стираные. Зачем бы их стирать? Значит нужда была.
— Эт точно, значит была. Нужда нечаянная. Видать по той нужде прямо в портки сходил. — Подхватили люди в трактире, за бока хватаясь. Хоть и знаком им этот рассказ, все, в который уже раз, потешались над незадачливым свинарем. Сам трактирщик, слезу полой передника утирая, ухохатывался расплдескивая пиво:
— Так может и прогнал. Так насмердел, что и скотина не вынесла, сбежала. У-ха-ха!
— У-ха-ха-ха! — Вторили посетители, за животы держались. Только Гильда не веселилась, погрустнела даже, о чем-то задумалась. А Сигмонд ее настроение угадывая, поискал причину, найти не смог. Поражался таинству женской души вообще, а тутошней в особенности. Сама же история с дикой свиньей не показалась особо интересной. Не в новинку ему легенды о страшном вепре. Еще со времен Геракла, вечно где-то объявлялся скотинюра, вечно с ним не было сладу простым людям. Но слушал дальше.
А поселянин, посмеявшись, больше с горя, чем с радости, продолжал свою сказку:
— В том, что с тем хуторянином приключилось, зазорного ничего нетути. Да и дело обернулось, можно сказать, счастливо. А вот в этом самом трактире, раз трое псов войны вечеряли. Своими геройствами ратными бахвалились. Может и не зря — мужики как на подбор, здоровые, мясистые, казной трясли. Только пошли они в Сатановскую пустошь, да не ушли далече. Другим днем сыскали люди что от них осталось. Даже схоронить толком нечего было. А вокруг останков — следы кабаньи огромные.
— Так и живем. — Сказал и тяжко вздохнул. — А вы в самое логово нечисти идти собираетесь. Жалко нам вас, хорошие вы люди, пропадете почем зря.
— Пустое сказываешь. — Возмутилась леди Гильда. — Витязю ли Небесного Кролика, всякой нечисти бояться. У него, вот, амулет есть, реликвия всесильная. — И, сняв с шеи Сигмонда талисман, подняла вверх, всем показывая. — Смотрите, лапка Зверя-Кролика!
Общий, благоговейный вздох прокатился по залу трапезной, всех находившихся охватил священный трепет. Конечно, как они, лапотные, не подумали, кому ужасти эти сказывали, кого стращать намеревались! Самого лорда Сигмонда, с лапкой Кролика у сердца! Что ему эти мужицкие страсти, ему не то, что ведьмы с колдуньями, ему сам Сатановский вепрь, так, плюнуть да растереть.
— Витязь, защитник ты наш! Может управишься, когда на то твоя воля, со скотиной злобной! Нету нам от нее житья!
— Не досуг витязю вашими глупыми крестьянскими делами заниматься. — Неожиданно сердито заявила Гильда. — У лорда-то, чай дела и поважнее найдутся, чем за свиньями гоняться.
— Эх, опять не подумавши глупость брякнули, — приуныли бесхитростные поселяне. — Опять свою дурь дремучую выказали, невежды, неучи. Одно слово — лапотники.
С тем, в затылках почесывая, помалу и разошлись, каждый к себе домой.
* * *
Сатановская пустошь встретила путников тревожной горечью полыни, болезной желчностью сурепы, унылостью полей, лебедой да овсюгом покрытых, давно не паханых, не бороненных. Дороги позаросли травой. Среди крапивы да диких кустов, в силках плюща, чернели остовы печных труб, да на погостах изгнивали покосившиеся надгробья. Молодая лесная поросль, юным напором, глушила остатки фруктовых садов, да нелепо торчал одинокий колодязьный журавель над зловонным провалом забытого колодца.
Запустенье. Разруха.
Первыми насторожились чуткие волки-Ингрендсоны:
— Каб кто кричит в лесу.
Вскоре и Сигмонд услыхал приглушенные лесистой далью звуки. Двинулись на них. Миновав редколесье, отряд вышел к склону холма, теперь было ясно — кричит человек. Вскоре увидали и человека. Сидел тот на пагорбе, уцепившись за верхушку сосны и хрипло звал на помощь.
— Ой, люди добрые! Ой, спасайте!
— Ишь, бедняга, умаялся. Глотку, оручи, охрипил. — Щерясь усмешками, говорили гридни друг другу. Старший Ингредсон, подявши взгляд к мужику:
— И давно так кукуешь?
— Ой давно, браток. Ой сил моих больше нету! Спасайте, люди! Не покидайте головушку забубенную на воронье уедение!
А вороны, и вправду, уже на соседних соснах нетерпеливо по веткам ерзали, головами вертели, поглядывали на страдальца жадным взглядом нехорошим.
— Так слезай, тут невысоко. Не робей, лапотный.
А поселянин и дальше, хрипом и пеной слова исторгал, голосил сердешный:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— А если стрелой серебряной? — Чтоб не показаться совершеннейшим профаном, вспомнив прочитанное, поинтересовался Сигмонд:
— Ну, если серебряной, это дело, — уважительно, вот ведь, что высокородность-то значит, отвечал рассказчик. Но с поселянской рассудительностью добавил, — да кто ж на всякую нечисть серебро-то изводить станет. Нам по-мужицки сподручней будет колом.
— А все стршно. — Грустно качая головой раздумчиво добавил старый поселянин. — Мы уж и омелу на коньке вешаем и колеса на дверь прибиваем и чеснок по всем окнам развешиваем.
— Молодцы. — Похвалила сенешалевна. — Упырь чеснока боиться, как таракан любистка или чистодомного гриба.
— Вот и оно-то. — Дед оперся щекою на ладонь. — Да все одно жуть берет, особливо по ночной поре. Из избы по нужде вылезти боязно — хош до свету терпи.
Помолчали все горестно. Трактирщик еще разнес по столам кружки с пивом, Сигмонду с молоком. Попили, повздыхали.
— Это все были цветочки, а нынче ягодка вызрела. Объявился в тех пустошах поганых, — таинственным шепотом продолжал прежний рассказчик, — страшнючий кабанище. Так люди его и прозвали — Сатановский Вепрь. Не как иначе, из самой Валгаллы прислали его к нам боги. И то верно, кому он там, такой свирепец, надобен. Нету с ним никакой мочи. Творит разорения и потравы, почитай, каждую ночь. Как не всю репу со свеклой изгрызет, то поперероет огород, попередавит овощ. Хоть и не сажай ничего.
— О-хо-хо. — Согласно все головами качали.
— От недалече, на хуторе, один человек живет, свиней на откорм держит. Так позавчерась, только его хозяйка отрубей напарила. Только остудила, собралась животину кормить, свинки-то уже визжать принялись, глядь — а перед ней боров стоит и прямо к корыту рылом сунется. Баба с испугу вся и обомлела. А веприще клятый, жратву, на целое стадо приготовленное, враз вычавкал, пса цепного насмерть подрал, да и полез в свинарник, давай лех портить. Пришел хозяин, видит такое разорение, схватил рогатину, ну зверя шугать. Куды там! Тот только свирепо глазами зыркнул, да как восхрюкнет! Мужик-то опосля бахвалился, мол выгнал таки зверюгу с подворья. Да брешет мужик.
— Брешет, ой брешет! — подхватили многие из слушавших.
— Ясно дело, брешет. Видали люди, во дворе у дома развешены на просушку портки стираные. Зачем бы их стирать? Значит нужда была.
— Эт точно, значит была. Нужда нечаянная. Видать по той нужде прямо в портки сходил. — Подхватили люди в трактире, за бока хватаясь. Хоть и знаком им этот рассказ, все, в который уже раз, потешались над незадачливым свинарем. Сам трактирщик, слезу полой передника утирая, ухохатывался расплдескивая пиво:
— Так может и прогнал. Так насмердел, что и скотина не вынесла, сбежала. У-ха-ха!
— У-ха-ха-ха! — Вторили посетители, за животы держались. Только Гильда не веселилась, погрустнела даже, о чем-то задумалась. А Сигмонд ее настроение угадывая, поискал причину, найти не смог. Поражался таинству женской души вообще, а тутошней в особенности. Сама же история с дикой свиньей не показалась особо интересной. Не в новинку ему легенды о страшном вепре. Еще со времен Геракла, вечно где-то объявлялся скотинюра, вечно с ним не было сладу простым людям. Но слушал дальше.
А поселянин, посмеявшись, больше с горя, чем с радости, продолжал свою сказку:
— В том, что с тем хуторянином приключилось, зазорного ничего нетути. Да и дело обернулось, можно сказать, счастливо. А вот в этом самом трактире, раз трое псов войны вечеряли. Своими геройствами ратными бахвалились. Может и не зря — мужики как на подбор, здоровые, мясистые, казной трясли. Только пошли они в Сатановскую пустошь, да не ушли далече. Другим днем сыскали люди что от них осталось. Даже схоронить толком нечего было. А вокруг останков — следы кабаньи огромные.
— Так и живем. — Сказал и тяжко вздохнул. — А вы в самое логово нечисти идти собираетесь. Жалко нам вас, хорошие вы люди, пропадете почем зря.
— Пустое сказываешь. — Возмутилась леди Гильда. — Витязю ли Небесного Кролика, всякой нечисти бояться. У него, вот, амулет есть, реликвия всесильная. — И, сняв с шеи Сигмонда талисман, подняла вверх, всем показывая. — Смотрите, лапка Зверя-Кролика!
Общий, благоговейный вздох прокатился по залу трапезной, всех находившихся охватил священный трепет. Конечно, как они, лапотные, не подумали, кому ужасти эти сказывали, кого стращать намеревались! Самого лорда Сигмонда, с лапкой Кролика у сердца! Что ему эти мужицкие страсти, ему не то, что ведьмы с колдуньями, ему сам Сатановский вепрь, так, плюнуть да растереть.
— Витязь, защитник ты наш! Может управишься, когда на то твоя воля, со скотиной злобной! Нету нам от нее житья!
— Не досуг витязю вашими глупыми крестьянскими делами заниматься. — Неожиданно сердито заявила Гильда. — У лорда-то, чай дела и поважнее найдутся, чем за свиньями гоняться.
— Эх, опять не подумавши глупость брякнули, — приуныли бесхитростные поселяне. — Опять свою дурь дремучую выказали, невежды, неучи. Одно слово — лапотники.
С тем, в затылках почесывая, помалу и разошлись, каждый к себе домой.
* * *
Сатановская пустошь встретила путников тревожной горечью полыни, болезной желчностью сурепы, унылостью полей, лебедой да овсюгом покрытых, давно не паханых, не бороненных. Дороги позаросли травой. Среди крапивы да диких кустов, в силках плюща, чернели остовы печных труб, да на погостах изгнивали покосившиеся надгробья. Молодая лесная поросль, юным напором, глушила остатки фруктовых садов, да нелепо торчал одинокий колодязьный журавель над зловонным провалом забытого колодца.
Запустенье. Разруха.
Первыми насторожились чуткие волки-Ингрендсоны:
— Каб кто кричит в лесу.
Вскоре и Сигмонд услыхал приглушенные лесистой далью звуки. Двинулись на них. Миновав редколесье, отряд вышел к склону холма, теперь было ясно — кричит человек. Вскоре увидали и человека. Сидел тот на пагорбе, уцепившись за верхушку сосны и хрипло звал на помощь.
— Ой, люди добрые! Ой, спасайте!
— Ишь, бедняга, умаялся. Глотку, оручи, охрипил. — Щерясь усмешками, говорили гридни друг другу. Старший Ингредсон, подявши взгляд к мужику:
— И давно так кукуешь?
— Ой давно, браток. Ой сил моих больше нету! Спасайте, люди! Не покидайте головушку забубенную на воронье уедение!
А вороны, и вправду, уже на соседних соснах нетерпеливо по веткам ерзали, головами вертели, поглядывали на страдальца жадным взглядом нехорошим.
— Так слезай, тут невысоко. Не робей, лапотный.
А поселянин и дальше, хрипом и пеной слова исторгал, голосил сердешный:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78