И действительно, на Западе идеи социализма играют сейчас решающую
роль. Они постепенно превращают механическое столкновение в химический
процесс, с одной стороны, сплачивая рабочую массу, с другой -- медленно
разлагая идеологию буржуазии, т.е. одним внушая чувство правоты, у других
отнимая это чувство.
Между нами и нашим народом -- иная рознь. Мы для него -- не грабители,
как свой брат деревенский кулак; мы для него даже не просто чужие, как турок
или француз: он видит наше человеческое и именно русское обличие, но не
чувствует в нас человеческой души, и потому он ненавидит нас страстно,
вероятно с бессознательным мистическим ужасом, тем глубже ненавидит, что мы
свои. Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, --
бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть,
которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной.
V
Таковы мы были перед революцией, такими же с виду остаемся и теперь. Но
уже задолго до революции в интеллигентской психике начался глубокий перелом.
Этот внутренний распад личности был до такой степени противоестествен,
так угнетала беспорядочность и грубость собственного быта, не руководимого
сознанием, так изнурялся самый ум вечным раздражением
отвлеченно-нравственной мысли, что человек не мог оставаться здоровым. И
действительно, средний интеллигент, не опьяненный активной политической
деятельностью, чувствовал себя с каждым годом все больнее. Уже в половине
восьмидесятых годов ему жилось очень плохо: в длинной веренице
интеллигентских типов, зарисованных таким тонким наблюдателем, как Чехов,
едва ли найдется пять-шесть нормальных человек. Наша интеллигенция на девять
десятых поражена неврастенией; между нами почти нет здоровых людей, -- все
желчные, угрюмые, беспокойные лица, искаженные какой-то тайной
неудовлетворенностью; все недовольны, не то озлоблены, не то огорчены. То
совпадение профессии с врожденными свойствами личности, которое делает
работу плодотворной и дает удовлетворение человеку, для нас невозможно,
потому что оно осуществляется только тогда, когда личность выражена в
сознании; и стоят люди на самых святых местах, проклиная каждый свое
постылое место, и работают нехотя, кое-как. Мы заражаем друг друга
желчностью и сумели до такой степени насытить, кажется, самую атмосферу
нашим неврастеническим отношением к жизни, что свежий человек -- например,
те из нас, кто долго жил за границей, -- на первых порах задыхается, попав в
нашу среду.
Так шло, все усиливаясь, до конца 90-х годов. Общественное мнение,
столь властное в интеллигенции, категорически уверяло, что вся тяжесть жизни
происходит от политических причин: рухнет полицейский режим, и тотчас вместе
со свободой воцарятся и здоровье, и бодрость. Настоящей болезни никто не
подозревал; все слепо верили этому утверждению, снимавшему с личности всякую
вину. Это было одною из причин, придавших надеждам на революцию характер
религиозного хилиазма. Изменение политического строя помимо своих прямых
результатов должно было еще задним числом оправдать прошлое интеллигенции,
осмыслить ее мучительное существование -- и вместе с тем обновить личность,
ставшую в тягость самой себе. Интеллигент задыхался и думал, что задыхается
только оттого, что связан. Это был жестокий самообман. Народу революция
действительно могла дать все, что ему нужно для здоровой жизни: свободу
самоопределения и правовую обеспеченность. Но что дала бы политическая
свобода нам, интеллигенции? Освобождение есть только снятие оков, не больше;
а снять цепи с того, кто снедаем внутренним недугом, еще не значит вернуть
ему здоровье. Для нас свобода имела бы лишь тот смысл, что поставила бы нас
в более благоприятные условия для выздоровления.
И потому я думаю, что неудача революции принесла интеллигенции почти
всю ту пользу, которую могла бы принести ее удача. Этот ужасный удар потряс
интеллигентскую душу до самых оснований. Пока еще в публицистике шли споры о
том, кто виноват, и партии с пеной у рта уличали друг друга в ошибках, за их
спиною произошло нечто неожиданное: слушатели понемногу разбрелись, оставляя
спорщиков одних. Интеллигенция не мыслью, а всем существом поняла, что
причина неудачи -- не в программах и тактике, а в чем-то другом. Да она и
мало думала об этих причинах. Тут была не просто материальная неудача --
результат неравенства, сил или неверного расчета; даже моральная сторона
поражения почувствовалась не так остро: на первый план выступил панический
ужас чисто личного, почти физического самосохранения, когда оказалось, что
всеобщее исцеление не произошло и что, значит, каждому надо и впредь, еще
неизвестно сколько времени, влачить свое больное существование. Если до сих
пор, под гипнозом общественного мнения, люди еще терпели свою жизнь в
надежде на политическую панацею, то теперь, когда надежда по крайней мере на
обозримое время, изменила, ждать больше стало невтерпеж. Напрасно публицисты
крича ли бегущим, что это -- только временная отсрочка, что исцеление
непременно состоится; интеллигенция в ужасе разбегалась, как испуганное
стадо. Чувство личной болезненности было так остро, что помутило мысль.
Интеллигентский разброд после революции был психологической реакцией
личности, а не поворотом общественного сознания; гипноз общественности, под
которым столько лет жила интеллигенция, вдруг исчез, и личность очутилась на
свободе.
VI
Потомки оценят важность момента, который мы переживаем, но горе тем,
кто ныне обречен осуществлять собственной жизнью этот исторический перелом.
Великая растерянность овладела интеллигенцией. Формально она все еще
теснится вокруг старого знамени, но прежней веры уже нет. Фанатики
общественности не могут достаточно надивиться на вялость и равнодушие,
которые обнаруживает интеллигентская масса к вопросам политики и вообще
общественного строительства. Реакция торжествует, казни не прекращаются, --
в обществе гробовое молчание; политическая литература исчезла с рынка за
полным отсутствием покупателей, вопросы кооперации никого не занимают. Зато
вне политики интеллигентская мысль мечется лихорадочно и с жадностью
набрасывается на всякую новинку. Вчерашнего твердокаменного радикала не
узнать: пред модернистской поэзией широко открылись двери, проповеди
христианства внимают не только терпимо, но и с явным сочувствием, вопрос о
поле оказался способным надолго приковать к себе внимание публики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67