Это различие есть, так сказать, различие
между "любовью к ближнему" и "любовью к дальнему" в пределах общей
народнической этики. Нужно сказать прямо: ныне почти забытый, довольно
редкий и во всяком случае вытесненный из центра общественного внимания тип
так называемого "культурного работника", т. е. интеллигента, который,
воодушевленный идеальными побуждениями, шел "в народ", чтобы помогать
крестьянину в его текущих насущных нуждах своими знаниями и своей любовью,
-- этот тип есть высший, самый чистый и морально-ценный плод нашего
народничества. Собственно "культурными деятелями" эти люди назывались по
недоразумению; если в программу их деятельности входило, как существенный
пункт, распространение народного образования, то здесь, как и всюду в
народничестве, культура понималась исключительно утилитарно; их вдохновляла
не любовь к чистому знанию, а живая любовь к людям, и народное образование
ценилось лишь как одно из средств (хотя бы и важнейшее) к поднятию народного
благосостояния; облегчение народной нужды во всех ее формах и каждодневных
явлениях было задачей жизни этих бескорыстных, исполненных любовью людей. В
этом движении было много смешного, наивного, одностороннего и даже
теоретически и морально ошибочного. "Культурный работник" разделял все
заблуждения и односторонности, присущие народнику вообще; он часто шел в
народ, чтобы каяться и как бы отмаливать своей деятельностью "грех" своего
прежнего участия в более культурных формах жизни; его общение с народом
носило отчасти характер сознательного слияния с мужицкой стихией,
руководимого верой, что эта стихия есть вообще идеальная форма человеческого
существования; поглощенный своей задачей, он, как монах, с осуждением
смотрел на суетность всех стремлений, направленных на более отдаленные и
широкие цели. Но все это искупалось одним: непосредственным чувством живой
любви к людям. В этом типе народническая мораль выявила и воплотила все, что
в ней было положительного и плодотворного; он как бы вобрал в себя и
действенно развил самый питательный корень народничества -- альтруизм. Такие
люди, вероятно, еще рассеяны поодиночке в России; но общественно-моральное
течение, их создавшее, давно уже иссякло и было частью вытеснено, частью
искажено и поглощено другой разновидностью народничества -- религией
абсолютного осуществления народного счастья. Мы говорим о том воинствующем
народничестве, которое сыграло такую неизмеримо важную роль в общественной
жизни последних десятилетий в форме революционного социализма. Чтобы понять
и оценить эту самую могущественную и, можно сказать, роковую для современной
русской культуры форму народничества, нужно проследить те духовные
соединительные пути, через которые моральный источник интеллигентского
умонастроения вливается в русло социализма и революционизма.
Нигилистический морализм или утилитаризм русской интеллигенции есть не
только этическое учение или моральное настроение, он состоит не в одном лишь
установлении нравственной обязанности служения народному благу,
психологически он сливается также с мечтой или верой, что цель нравственных
усилий -- счастье народа -- может быть осуществлена, и притом в абсолютной и
вечной форме. Эта вера психологически действительно аналогична религиозной
вере и в сознании атеистической интеллигенции заменяет подлинную религию.
Здесь именно и обнаруживается, что интеллигенция, отвергая всякую религию и
метафизику, фактически всецело находится во власти некоторой социальной
метафизики, которая притом еще более противоречит ее философскому нигилизму,
чем исповедуемое ею моральное мировоззрение. Если мир есть хаос и
определяется только слепыми материальными силами, то как возможно надеяться,
что историческое развитие неизбежно приведет к царству разума и устроению
земного рая? Как мыслимо это "государство в государстве", эта покоряющая
сила разума среди стихии слепоты и безмыслия, этот безмятежный рай
человеческого благополучия среди всемогущего хаотического столкновения
космических сил, которым нет дела до человека, его стремлений, его бедствий
и радостей? Но жажда общечеловеческого счастья, потребность в метафизическом
обосновании морального идеала так велика, что эта трудность просто не
замечается и атеистический материализм спокойно сочетается с крепчайшей
верой в мировую гармонию будущего; в так называемом "научном социализме",
исповедуемом огромным большинством русской интеллигенции, этот
метафизический оптимизм мнит себя даже "научно доказанным". Фактически,
корни этой "теории прогресса" восходят к Руссо и к рационалистическому
оптимизму XVIII века. Современный социальный оптимизм, подобно Руссо,
убежден, что все бедствия и несовершенства человеческой жизни проистекают из
ошибок или злобы отдельных людей или классов. Природные условия для
человеческого счастья, в сущности, всегда налицо; нужно устранить только
несправедливость насильников или непонятную глупость насилуемого
большинства, чтобы основать царство земного рая. Таким образом, социальный
оптимизм опирается на механико-рационалистическую теорию счастья. Проблема
человеческого счастья есть, с этой точки зрения, проблема внешнего устроения
общества; а так как счастье обеспечивается материальными благами, то это
есть проблема распределения. Стоит отнять эти блага у несправедливо
владеющего ими меньшинства и навсегда лишить его возможности овладевать ими,
чтобы обеспечить человеческое благополучие. Таков несложный, но
могущественный ход мысли, который соединяет нигилистический морализм с
религией социализма. Кто раз был соблазнен этой оптимистической верой, того
уже не может удовлетворить непосредственное альтруистическое служение, изо
дня в день, ближайшим нуждам народа; он упоен идеалом радикального и
универсального осуществления народного счастья, -- идеалом, по сравнению с
которым простая личная помощь человека человеку, простое облегчение горестей
и волнений текущего дня не только бледнеет и теряет моральную
привлекательность, но кажется даже вредной растратой сил и времени на мелкие
и бесполезные заботы, изменой, ради немногих ближайших людей, всему
человечеству и его вечному спасению. И действительно, воинствующее
социалистическое народничество не только вытеснило, но и морально очернило
народничество альтруистическое, признав его плоской и дешевой
"благотворительностью".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
между "любовью к ближнему" и "любовью к дальнему" в пределах общей
народнической этики. Нужно сказать прямо: ныне почти забытый, довольно
редкий и во всяком случае вытесненный из центра общественного внимания тип
так называемого "культурного работника", т. е. интеллигента, который,
воодушевленный идеальными побуждениями, шел "в народ", чтобы помогать
крестьянину в его текущих насущных нуждах своими знаниями и своей любовью,
-- этот тип есть высший, самый чистый и морально-ценный плод нашего
народничества. Собственно "культурными деятелями" эти люди назывались по
недоразумению; если в программу их деятельности входило, как существенный
пункт, распространение народного образования, то здесь, как и всюду в
народничестве, культура понималась исключительно утилитарно; их вдохновляла
не любовь к чистому знанию, а живая любовь к людям, и народное образование
ценилось лишь как одно из средств (хотя бы и важнейшее) к поднятию народного
благосостояния; облегчение народной нужды во всех ее формах и каждодневных
явлениях было задачей жизни этих бескорыстных, исполненных любовью людей. В
этом движении было много смешного, наивного, одностороннего и даже
теоретически и морально ошибочного. "Культурный работник" разделял все
заблуждения и односторонности, присущие народнику вообще; он часто шел в
народ, чтобы каяться и как бы отмаливать своей деятельностью "грех" своего
прежнего участия в более культурных формах жизни; его общение с народом
носило отчасти характер сознательного слияния с мужицкой стихией,
руководимого верой, что эта стихия есть вообще идеальная форма человеческого
существования; поглощенный своей задачей, он, как монах, с осуждением
смотрел на суетность всех стремлений, направленных на более отдаленные и
широкие цели. Но все это искупалось одним: непосредственным чувством живой
любви к людям. В этом типе народническая мораль выявила и воплотила все, что
в ней было положительного и плодотворного; он как бы вобрал в себя и
действенно развил самый питательный корень народничества -- альтруизм. Такие
люди, вероятно, еще рассеяны поодиночке в России; но общественно-моральное
течение, их создавшее, давно уже иссякло и было частью вытеснено, частью
искажено и поглощено другой разновидностью народничества -- религией
абсолютного осуществления народного счастья. Мы говорим о том воинствующем
народничестве, которое сыграло такую неизмеримо важную роль в общественной
жизни последних десятилетий в форме революционного социализма. Чтобы понять
и оценить эту самую могущественную и, можно сказать, роковую для современной
русской культуры форму народничества, нужно проследить те духовные
соединительные пути, через которые моральный источник интеллигентского
умонастроения вливается в русло социализма и революционизма.
Нигилистический морализм или утилитаризм русской интеллигенции есть не
только этическое учение или моральное настроение, он состоит не в одном лишь
установлении нравственной обязанности служения народному благу,
психологически он сливается также с мечтой или верой, что цель нравственных
усилий -- счастье народа -- может быть осуществлена, и притом в абсолютной и
вечной форме. Эта вера психологически действительно аналогична религиозной
вере и в сознании атеистической интеллигенции заменяет подлинную религию.
Здесь именно и обнаруживается, что интеллигенция, отвергая всякую религию и
метафизику, фактически всецело находится во власти некоторой социальной
метафизики, которая притом еще более противоречит ее философскому нигилизму,
чем исповедуемое ею моральное мировоззрение. Если мир есть хаос и
определяется только слепыми материальными силами, то как возможно надеяться,
что историческое развитие неизбежно приведет к царству разума и устроению
земного рая? Как мыслимо это "государство в государстве", эта покоряющая
сила разума среди стихии слепоты и безмыслия, этот безмятежный рай
человеческого благополучия среди всемогущего хаотического столкновения
космических сил, которым нет дела до человека, его стремлений, его бедствий
и радостей? Но жажда общечеловеческого счастья, потребность в метафизическом
обосновании морального идеала так велика, что эта трудность просто не
замечается и атеистический материализм спокойно сочетается с крепчайшей
верой в мировую гармонию будущего; в так называемом "научном социализме",
исповедуемом огромным большинством русской интеллигенции, этот
метафизический оптимизм мнит себя даже "научно доказанным". Фактически,
корни этой "теории прогресса" восходят к Руссо и к рационалистическому
оптимизму XVIII века. Современный социальный оптимизм, подобно Руссо,
убежден, что все бедствия и несовершенства человеческой жизни проистекают из
ошибок или злобы отдельных людей или классов. Природные условия для
человеческого счастья, в сущности, всегда налицо; нужно устранить только
несправедливость насильников или непонятную глупость насилуемого
большинства, чтобы основать царство земного рая. Таким образом, социальный
оптимизм опирается на механико-рационалистическую теорию счастья. Проблема
человеческого счастья есть, с этой точки зрения, проблема внешнего устроения
общества; а так как счастье обеспечивается материальными благами, то это
есть проблема распределения. Стоит отнять эти блага у несправедливо
владеющего ими меньшинства и навсегда лишить его возможности овладевать ими,
чтобы обеспечить человеческое благополучие. Таков несложный, но
могущественный ход мысли, который соединяет нигилистический морализм с
религией социализма. Кто раз был соблазнен этой оптимистической верой, того
уже не может удовлетворить непосредственное альтруистическое служение, изо
дня в день, ближайшим нуждам народа; он упоен идеалом радикального и
универсального осуществления народного счастья, -- идеалом, по сравнению с
которым простая личная помощь человека человеку, простое облегчение горестей
и волнений текущего дня не только бледнеет и теряет моральную
привлекательность, но кажется даже вредной растратой сил и времени на мелкие
и бесполезные заботы, изменой, ради немногих ближайших людей, всему
человечеству и его вечному спасению. И действительно, воинствующее
социалистическое народничество не только вытеснило, но и морально очернило
народничество альтруистическое, признав его плоской и дешевой
"благотворительностью".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67