Имея простой и верный ключ к универсальному спасению
человечества, социалистическое народничество не может смотреть иначе чем с
пренебрежением и осуждением на будничную и не знающую завершения
деятельность, руководимую непосредственным альтруистическим чувством. Это
отношение столь распространено и интенсивно в русской интеллигенции, что и
сами "культурные работники" по большей части уже стыдятся открыто признать
простой, реальный смысл своей деятельности и оправдываются ссылкой на ее
пользу для общего дела всемирного устроения человечества.
Теоретически в основе социалистической веры лежит тот же
утилитаристический альтруизм -- стремление к благу ближнего; но отвлеченный
идеал абсолютного счастья в отдаленном будущем убивает конкретное
нравственное отношение человека к человеку, живое чувство любви к ближним, к
современникам и их текущим нуждам. Социалист -- не альтруист; правда, он
также стремится к человеческому счастью, но он любит уже не живых людей, а
лишь свою идею -- именно идею всечеловеческого счастья. Жертвуя ради этой
идеи самим собой, он не колеблется приносить ей в жертву и других людей. В
своих современниках он видит лишь, с одной стороны, жертвы мирового зла,
искоренить которое он мечтает, и с другой стороны -- виновников этого зла.
Первых он жалеет, но помочь им непосредственно не может, так как его
деятельность должна принести пользу лишь их отдаленным потомкам; поэтому в
его отношении к ним нет никакого действенного аффекта; последних он
ненавидит и в борьбе с ними видит ближайшую задачу своей деятельности и
основное средство к осуществлению своего идеала. Это чувство ненависти к
врагам народа и образует конкретную и действенную психологическую основу его
жизни. Так из великой любви к грядущему человечеству рождается великая
ненависть к людям, страсть к устроению земного рая становится страстью к
разрушению, и верующий народник-социалист становится революционером.
Тут необходимо сделать оговорку. Говоря о революционности как типичной
черте умонастроения русской интеллигенции, мы разумеем не участие ее в
политической революции и вообще не думаем о ее партийно-политической
физиономии, а имеем в виду исключительно ее морально-общественное
мировоззрение. Можно участвовать в революции, не будучи революционером по
мировоззрению, и, наоборот, можно быть принципиально революционером и, по
соображениям тактики и целесообразности, отвергать необходимость или
своевременность революционных действий. Революция и фактическая
деятельность, преследующая революционные в отношении существующего строя
цели, суть явления политического порядка и в качестве таковых лежат всецело
за пределами нашей темы. Здесь же мы говорим о революционности лишь в смысле
принципиального революционизма, разумея под последним убеждение, что
основным и внутренне необходимым средством к осуществлению
морально-общественного идеала служит социальная борьба и насильственное
разрушение существующих общественных форм. Это убеждение входит, как
существенная сторона, в мировоззрение социалистического народничества и
имеет в нем силу религиозного догмата. Нельзя понять моральной жизни русской
интеллигенции, не учтя этого догмата и не поняв его связи с другими
сторонами интеллигентской profession de foi[53].
В основе революционизма лежит тот же мотив, который образует и движущую
силу социалистической веры: социальный оптимизм и опирающаяся на него
механико-рационалистическая теория счастья. Согласно этой теории, как мы
только что заметили, внутренние условия для человеческого счастья всегда
налицо и причины, препятствующие устроению земного рая, лежат не внутри, а
вне человека -- в его социальной обстановке, в несовершенствах общественного
механизма. И так как причины эти внешние, то они и могут быть устранены
внешним, механическим приемом. Таким образом, работа над устроением
человеческого счастья, с этой точки зрения, есть по самому своему существу
не творческое или созидательное, в собственном смысле, дело, а сводится к
расчистке, устранению помех, т. е. к разрушению. Эта теория -- которая,
кстати сказать, обыкновенно не формулируется отчетливо, а живет в умах как
бессознательная, самоочевидная и молчаливо подразумеваемая истина, --
предполагает, что гармоническое устройство жизни есть как бы естественное
состояние, которое неизбежно и само собой должно установиться, раз будут
отметены условия, преграждающие путь к нему; и прогресс не требует,
собственно, никакого творчества или положительного построения, а лишь ломки,
разрушения противодействующих внешних преград. "Die Lust der Zerstцrung ist
auch aine schaffende Lust"[54], -- говорил Бакунин; но из этого
афоризма давно уже исчезло ограничительное "auch[55]", -- и
разрушение признано не только одним из приемов творчества, а вообще
отождествлено с творчеством или, вернее, целиком заняло его место. Здесь
перед нами отголосок того руссоизма, который вселял в Робеспьера
уверенность, что одним лишь беспощадным устранением врагов отечества можно
установить царство разума. Революционный социализм исполнен той же веры.
Чтобы установить идеальный порядок, нужно "экспроприировать
экспроприирующих", а для этого добиться "диктатуры пролетариата", а для
этого уничтожить те или другие политические и вообще внешние преграды. Таким
образом, революционизм есть лишь отражение метафизической абсолютизации
ценности разрушения. Весь политический и социальный радикализм русской
интеллигенции, ее склонность видеть в политической борьбе, и притом в
наиболее резких ее приемах -- заговоре, восстании, терроре и т. п., --
ближайший и важнейший путь к народному благу всецело исходит из веры, что
борьба, уничтожение врага, насильственное и механическое разрушение старых
социальных форм сами собой обеспечивают осуществление общественного идеала.
И это совершенно естественно и логично с точки зрения
механико-рационалистической теории счастья. Механика не знает творчества
нового в собственном смысле. Единственное, что человек способен делать в
отношении природных веществ и сил, это -- давать им иное, выгодное ему
распределение и разрушать вредные для него комбинации материи и энергии.
Если смотреть на проблему человеческой культуры как на проблему
механическую, то и здесь нам останутся только две задачи -- разрушение
старых вредных форм и перераспределение элементов, установление новых,
полезных комбинаций из них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
человечества, социалистическое народничество не может смотреть иначе чем с
пренебрежением и осуждением на будничную и не знающую завершения
деятельность, руководимую непосредственным альтруистическим чувством. Это
отношение столь распространено и интенсивно в русской интеллигенции, что и
сами "культурные работники" по большей части уже стыдятся открыто признать
простой, реальный смысл своей деятельности и оправдываются ссылкой на ее
пользу для общего дела всемирного устроения человечества.
Теоретически в основе социалистической веры лежит тот же
утилитаристический альтруизм -- стремление к благу ближнего; но отвлеченный
идеал абсолютного счастья в отдаленном будущем убивает конкретное
нравственное отношение человека к человеку, живое чувство любви к ближним, к
современникам и их текущим нуждам. Социалист -- не альтруист; правда, он
также стремится к человеческому счастью, но он любит уже не живых людей, а
лишь свою идею -- именно идею всечеловеческого счастья. Жертвуя ради этой
идеи самим собой, он не колеблется приносить ей в жертву и других людей. В
своих современниках он видит лишь, с одной стороны, жертвы мирового зла,
искоренить которое он мечтает, и с другой стороны -- виновников этого зла.
Первых он жалеет, но помочь им непосредственно не может, так как его
деятельность должна принести пользу лишь их отдаленным потомкам; поэтому в
его отношении к ним нет никакого действенного аффекта; последних он
ненавидит и в борьбе с ними видит ближайшую задачу своей деятельности и
основное средство к осуществлению своего идеала. Это чувство ненависти к
врагам народа и образует конкретную и действенную психологическую основу его
жизни. Так из великой любви к грядущему человечеству рождается великая
ненависть к людям, страсть к устроению земного рая становится страстью к
разрушению, и верующий народник-социалист становится революционером.
Тут необходимо сделать оговорку. Говоря о революционности как типичной
черте умонастроения русской интеллигенции, мы разумеем не участие ее в
политической революции и вообще не думаем о ее партийно-политической
физиономии, а имеем в виду исключительно ее морально-общественное
мировоззрение. Можно участвовать в революции, не будучи революционером по
мировоззрению, и, наоборот, можно быть принципиально революционером и, по
соображениям тактики и целесообразности, отвергать необходимость или
своевременность революционных действий. Революция и фактическая
деятельность, преследующая революционные в отношении существующего строя
цели, суть явления политического порядка и в качестве таковых лежат всецело
за пределами нашей темы. Здесь же мы говорим о революционности лишь в смысле
принципиального революционизма, разумея под последним убеждение, что
основным и внутренне необходимым средством к осуществлению
морально-общественного идеала служит социальная борьба и насильственное
разрушение существующих общественных форм. Это убеждение входит, как
существенная сторона, в мировоззрение социалистического народничества и
имеет в нем силу религиозного догмата. Нельзя понять моральной жизни русской
интеллигенции, не учтя этого догмата и не поняв его связи с другими
сторонами интеллигентской profession de foi[53].
В основе революционизма лежит тот же мотив, который образует и движущую
силу социалистической веры: социальный оптимизм и опирающаяся на него
механико-рационалистическая теория счастья. Согласно этой теории, как мы
только что заметили, внутренние условия для человеческого счастья всегда
налицо и причины, препятствующие устроению земного рая, лежат не внутри, а
вне человека -- в его социальной обстановке, в несовершенствах общественного
механизма. И так как причины эти внешние, то они и могут быть устранены
внешним, механическим приемом. Таким образом, работа над устроением
человеческого счастья, с этой точки зрения, есть по самому своему существу
не творческое или созидательное, в собственном смысле, дело, а сводится к
расчистке, устранению помех, т. е. к разрушению. Эта теория -- которая,
кстати сказать, обыкновенно не формулируется отчетливо, а живет в умах как
бессознательная, самоочевидная и молчаливо подразумеваемая истина, --
предполагает, что гармоническое устройство жизни есть как бы естественное
состояние, которое неизбежно и само собой должно установиться, раз будут
отметены условия, преграждающие путь к нему; и прогресс не требует,
собственно, никакого творчества или положительного построения, а лишь ломки,
разрушения противодействующих внешних преград. "Die Lust der Zerstцrung ist
auch aine schaffende Lust"[54], -- говорил Бакунин; но из этого
афоризма давно уже исчезло ограничительное "auch[55]", -- и
разрушение признано не только одним из приемов творчества, а вообще
отождествлено с творчеством или, вернее, целиком заняло его место. Здесь
перед нами отголосок того руссоизма, который вселял в Робеспьера
уверенность, что одним лишь беспощадным устранением врагов отечества можно
установить царство разума. Революционный социализм исполнен той же веры.
Чтобы установить идеальный порядок, нужно "экспроприировать
экспроприирующих", а для этого добиться "диктатуры пролетариата", а для
этого уничтожить те или другие политические и вообще внешние преграды. Таким
образом, революционизм есть лишь отражение метафизической абсолютизации
ценности разрушения. Весь политический и социальный радикализм русской
интеллигенции, ее склонность видеть в политической борьбе, и притом в
наиболее резких ее приемах -- заговоре, восстании, терроре и т. п., --
ближайший и важнейший путь к народному благу всецело исходит из веры, что
борьба, уничтожение врага, насильственное и механическое разрушение старых
социальных форм сами собой обеспечивают осуществление общественного идеала.
И это совершенно естественно и логично с точки зрения
механико-рационалистической теории счастья. Механика не знает творчества
нового в собственном смысле. Единственное, что человек способен делать в
отношении природных веществ и сил, это -- давать им иное, выгодное ему
распределение и разрушать вредные для него комбинации материи и энергии.
Если смотреть на проблему человеческой культуры как на проблему
механическую, то и здесь нам останутся только две задачи -- разрушение
старых вредных форм и перераспределение элементов, установление новых,
полезных комбинаций из них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67