Оно завораживает их ум и парализует совесть: все освящается, что
заканчивается смертью, все дозволено тому, кто идет на смерть, кто ежедневно
рискует своей головой. Всякие возражения сразу пресекаются одной фразой: в
вас говорит буржуазный страх за свою шкуру.
Самые крайние и последовательные, максималисты, бросили в лицо даже
социалистам-революционерам упрек в кадетизме, в буржуазности, даже в
реакционности (см., например, брошюру максималистского теоретика Е. Таг-ина
"Ответ Виктору Чернову"). "Социализм в конечной цели, -- говорит Е. Таг-ин,
-- ни для кого не опасен. Буржуазные демократы легко могут сделаться ее (т.
е. партии социалистов-революционеров) идеологами и совратить ее с истинного
пути... Мы повторяем: крестьянин и рабочий, когда ты идешь бороться и
умирать в борьбе, иди и борись и умирай, но за свои права, за свои нужды".
Вот в этом "иди и умирай" и лежит центр тяжести.
Принцип "иди и умирай!", пока он руководил поступками немногих,
избранных людей, мог еще держать их на огромной нравственной высоте, но,
когда круг "обреченных" расширился, внутренняя логика неизбежно должна была
привести к тому, что в России и случилось: ко всей этой грязи, убийствам,
грабежам, воровству, всяческому распутству и провокации. Не могут люди жить
одной мыслью о смерти и критерием всех своих поступков сделать свою
постоянную готовность умереть. Кто ежеминутно готов умереть, для того,
конечно, никакой ценности не могут иметь ни быт, ни вопросы нравственности,
ни вопросы творчества и философии сами по себе. Но ведь это есть не что
иное, как самоубийство, и бесспорно, что в течение многих лет русская
интеллигенция являла собой своеобразный монашеский орден людей, обрекших
себя на смерть, и притом на возможно быструю смерть. Если цель состоит в
принесении себя в жертву, то какой смысл выжидать зрелого возраста? Не лучше
ли подвинуть на жертву молодежь, благо она более возбудима? Если эта
"обреченность" и придавала молодежи особый нравственный облик, то ясно
все-таки, что построить жизнь на идеале смерти нет никакой возможности.
Понятно, что я говорю пока только о тех интеллигентах, у которых слово не
расходилось с делом. Нравственное положение множества остальных, которые
"сочувствовали" и даже подталкивали, но сами на смерть не шли, было, без
сомнения, трагическим и ужасным. Не мудрено, что "раскаяние",
"самообличение" и проч., и проч. составляют постоянную принадлежность
русского интеллигента, особенно в периоды специфического возбуждения. Само
собою понятно, что человек, сознающий, что он "не имеет права жить",
чувствующий постоянный разлад между своими словами, идеями и поступками, не
мог создать достойных форм человеческой жизни, не мог явиться истинным
вождем своего народа. Но и люди бесконечно искренние, кровью запечатлевшие
свою искренность, тоже не могли сыграть такой роли: ибо они учили не жить, а
только умирать.
Все, конечно, имеет свои причины. И психическое состояние русской
интеллигенции имеет свои глубокие исторические причины. Но одно из двух:
либо всей России суждено умереть и погибнуть и нет средств спасения, либо в
этой основной и, по моему мнению, глубочайшей черте психического склада
русской интеллигенции должен произойти коренной перелом, всесторонний
переворот. Вместо любви к смерти основным мотивом деятельности должна стать
любовь к жизни, общей с миллионами своих соотчичей. Любовь к жизни вовсе не
равносильна страху смерти. Смерть неизбежна, и надо учить людей встречать ее
спокойно и с достоинством. Но это совершенно другое, чем учить людей искать
смерти, чем ценить каждое, деяние, каждую мысль с той точки зрения, грозит
ли за нее смерть или нет. В этой повышенной оценке смерти не скрывается ли
тоже своеобразный страх ее?
Глубокое идейное брожение охватило теперь русское образованное
общество. Оно будет плодотворным и творческим только в том случае, если
родит новый идеал, способный пробудить в русском юношестве любовь к жизни.
В этом -- основная задача нашего времени.
Огромное большинство нашей средней интеллигенции все-таки живет и хочет
жить, но в душе своей исповедует, что свято только стремление принести себя
в жертву. В этом -- трагедия русской интеллигенции. Глубокий духовный разлад
в связи с ее некультурностью, необразованностью, в связи со многими
отрицательными сторонами, порожденными веками рабства и отсутствием
серьезного воспитания, и сделали нашу среднюю интеллигенцию столь бессильной
и малополезной народу. Интеллигенты, кончающие курс школы и вступающие в
практическую жизнь, идейно и духовно не переходят в иную, высшую плоскость.
Напротив, сплошь и рядом они отрекаются от всяких духовных интересов.
Для неотрекающихся идеалом остается -- смерть, та революционная работа,
которая ведет к этому. При свете этого идеала всякие заботы обустройстве
своей личной жизни, об исполнении взятого на себя частного и общественного
дела, о выработке реальных норм для своих отношений к окружающим --
провозглашаются делом буржуазным. Человек живет, женится, плодит детей --
что поделать! -- это неизбежная, но маленькая частность, которая, однако, не
должна отклонять от основной задачи. Тоже самое и по отношению к "службе" --
она необходима для пропитания, если интеллигент не может сделаться
"профессиональным революционером", живущим на средства организации...
Нередко делаются попытки отождествить современных революционеров с
древними христианскими мучениками. Но душевный тип тех я других совершенно
различен. Различны и культурные плоды, рождаемые ими "Ибо мы знаем, -- писал
апостол Павел (2-е посл. к Коринфянам, гл. 5), -- что когда земной наш дом,
эта хижина разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом
нерукотворенный, вечный". Как известно, среди христианских мучеников было
много людей зрелого и пожилого возраста, тогда как среди современных
активных русских революционеров, кончающих жизнь на эшафоте, люди,
перешагнувшие за тридцать пять -- сорок лет, встречаются очень редко, как
исключение. В христианстве преобладало стремление научить человека спокойно,
с достоинством встречать смерть и только сравнительно редко пробивали дорогу
течения, побуждавшие человека искать смерти во имя Христово. У отцов церкви
мы встретим даже обличения в высокомерии: людей, ищущих смерти.
Я позволил себе это отступление потому, что оно уясняет мою мысль,
почему русская интеллигенция не могла создать серьезной культуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
заканчивается смертью, все дозволено тому, кто идет на смерть, кто ежедневно
рискует своей головой. Всякие возражения сразу пресекаются одной фразой: в
вас говорит буржуазный страх за свою шкуру.
Самые крайние и последовательные, максималисты, бросили в лицо даже
социалистам-революционерам упрек в кадетизме, в буржуазности, даже в
реакционности (см., например, брошюру максималистского теоретика Е. Таг-ина
"Ответ Виктору Чернову"). "Социализм в конечной цели, -- говорит Е. Таг-ин,
-- ни для кого не опасен. Буржуазные демократы легко могут сделаться ее (т.
е. партии социалистов-революционеров) идеологами и совратить ее с истинного
пути... Мы повторяем: крестьянин и рабочий, когда ты идешь бороться и
умирать в борьбе, иди и борись и умирай, но за свои права, за свои нужды".
Вот в этом "иди и умирай" и лежит центр тяжести.
Принцип "иди и умирай!", пока он руководил поступками немногих,
избранных людей, мог еще держать их на огромной нравственной высоте, но,
когда круг "обреченных" расширился, внутренняя логика неизбежно должна была
привести к тому, что в России и случилось: ко всей этой грязи, убийствам,
грабежам, воровству, всяческому распутству и провокации. Не могут люди жить
одной мыслью о смерти и критерием всех своих поступков сделать свою
постоянную готовность умереть. Кто ежеминутно готов умереть, для того,
конечно, никакой ценности не могут иметь ни быт, ни вопросы нравственности,
ни вопросы творчества и философии сами по себе. Но ведь это есть не что
иное, как самоубийство, и бесспорно, что в течение многих лет русская
интеллигенция являла собой своеобразный монашеский орден людей, обрекших
себя на смерть, и притом на возможно быструю смерть. Если цель состоит в
принесении себя в жертву, то какой смысл выжидать зрелого возраста? Не лучше
ли подвинуть на жертву молодежь, благо она более возбудима? Если эта
"обреченность" и придавала молодежи особый нравственный облик, то ясно
все-таки, что построить жизнь на идеале смерти нет никакой возможности.
Понятно, что я говорю пока только о тех интеллигентах, у которых слово не
расходилось с делом. Нравственное положение множества остальных, которые
"сочувствовали" и даже подталкивали, но сами на смерть не шли, было, без
сомнения, трагическим и ужасным. Не мудрено, что "раскаяние",
"самообличение" и проч., и проч. составляют постоянную принадлежность
русского интеллигента, особенно в периоды специфического возбуждения. Само
собою понятно, что человек, сознающий, что он "не имеет права жить",
чувствующий постоянный разлад между своими словами, идеями и поступками, не
мог создать достойных форм человеческой жизни, не мог явиться истинным
вождем своего народа. Но и люди бесконечно искренние, кровью запечатлевшие
свою искренность, тоже не могли сыграть такой роли: ибо они учили не жить, а
только умирать.
Все, конечно, имеет свои причины. И психическое состояние русской
интеллигенции имеет свои глубокие исторические причины. Но одно из двух:
либо всей России суждено умереть и погибнуть и нет средств спасения, либо в
этой основной и, по моему мнению, глубочайшей черте психического склада
русской интеллигенции должен произойти коренной перелом, всесторонний
переворот. Вместо любви к смерти основным мотивом деятельности должна стать
любовь к жизни, общей с миллионами своих соотчичей. Любовь к жизни вовсе не
равносильна страху смерти. Смерть неизбежна, и надо учить людей встречать ее
спокойно и с достоинством. Но это совершенно другое, чем учить людей искать
смерти, чем ценить каждое, деяние, каждую мысль с той точки зрения, грозит
ли за нее смерть или нет. В этой повышенной оценке смерти не скрывается ли
тоже своеобразный страх ее?
Глубокое идейное брожение охватило теперь русское образованное
общество. Оно будет плодотворным и творческим только в том случае, если
родит новый идеал, способный пробудить в русском юношестве любовь к жизни.
В этом -- основная задача нашего времени.
Огромное большинство нашей средней интеллигенции все-таки живет и хочет
жить, но в душе своей исповедует, что свято только стремление принести себя
в жертву. В этом -- трагедия русской интеллигенции. Глубокий духовный разлад
в связи с ее некультурностью, необразованностью, в связи со многими
отрицательными сторонами, порожденными веками рабства и отсутствием
серьезного воспитания, и сделали нашу среднюю интеллигенцию столь бессильной
и малополезной народу. Интеллигенты, кончающие курс школы и вступающие в
практическую жизнь, идейно и духовно не переходят в иную, высшую плоскость.
Напротив, сплошь и рядом они отрекаются от всяких духовных интересов.
Для неотрекающихся идеалом остается -- смерть, та революционная работа,
которая ведет к этому. При свете этого идеала всякие заботы обустройстве
своей личной жизни, об исполнении взятого на себя частного и общественного
дела, о выработке реальных норм для своих отношений к окружающим --
провозглашаются делом буржуазным. Человек живет, женится, плодит детей --
что поделать! -- это неизбежная, но маленькая частность, которая, однако, не
должна отклонять от основной задачи. Тоже самое и по отношению к "службе" --
она необходима для пропитания, если интеллигент не может сделаться
"профессиональным революционером", живущим на средства организации...
Нередко делаются попытки отождествить современных революционеров с
древними христианскими мучениками. Но душевный тип тех я других совершенно
различен. Различны и культурные плоды, рождаемые ими "Ибо мы знаем, -- писал
апостол Павел (2-е посл. к Коринфянам, гл. 5), -- что когда земной наш дом,
эта хижина разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом
нерукотворенный, вечный". Как известно, среди христианских мучеников было
много людей зрелого и пожилого возраста, тогда как среди современных
активных русских революционеров, кончающих жизнь на эшафоте, люди,
перешагнувшие за тридцать пять -- сорок лет, встречаются очень редко, как
исключение. В христианстве преобладало стремление научить человека спокойно,
с достоинством встречать смерть и только сравнительно редко пробивали дорогу
течения, побуждавшие человека искать смерти во имя Христово. У отцов церкви
мы встретим даже обличения в высокомерии: людей, ищущих смерти.
Я позволил себе это отступление потому, что оно уясняет мою мысль,
почему русская интеллигенция не могла создать серьезной культуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67