Ранним утром, когда последний из гостей, шатаясь, брел к своей машине, он поведал мне историю своей дружбы с миссис Эстон в последние двадцать лет ее жизни – она умерла от пневмонии в возрасте сорока четырех лет. Наконец, он подвел меня к огромному, высотой до потолка, шкафу в спальне (которая предназначалась мне) и показал горы свернутых в трубки рукописей, писем, связанных в пакеты, и тяжелых черных папок.
– Вы найдете здесь много материалов Донелли, – сказал он и оставил меня одного рассматривать это богатство.
Было уже четыре часа утра, в комнате было прохладно, несмотря на электрический камин. Я слишком много выпил, и у меня слегка побаливала голова. Но я начал вытаскивать бумаги из шкафа, стараясь найти среди них рукописи Эсмонда. После того, как я вспугнул нескольких пауков и поднял облако залежавшейся пыли, я нашел связку писем, адресованных Уильяму Эстону. Я уже освободил большинство книжных полок шкафа. В самом углу я нашел два тома в черных обложках. Я вытащил их и стал перелистывать один из них: почерк был явно Эсмонда. Я просмотрел первую страницу, она начиналась на середине абзаца. Я раскрыл другой томик, он состоял из страниц в осьмушку листа, сшитых вместе, на первой странице я прочел следующее:
11 октября 1764 года
Я часто думал о том, что должен вести дневник, куда буду записывать свои ежедневные дела, но все никак не мог собраться, чтобы выполнить это намерение. Я утратил навсегда столько интересных воспоминаний о многих случаях из моей жизни, что наконец я окончательно решил воплотить давно задуманное в жизнь, чего бы мне это ни стоило…
Я разделся, натянул пижаму и забрался в постель, хотя сна не было ни в одном глазу. В 1764 году Эсмонду было шестнадцать лет, следовательно, это была самая ранняя его рукопись. Мой триумф был столь велик, что я испытал искушение немедленно поспешить в спальню доктора О'Хефернана и разделить с ним свою радость. Меня удержало только то, что, как я подозревал, он делит ложе с пухленькой молодой особой, которая вела его домашнее хозяйство. Меня крайне удивило, что он ни словом не упомянул об этих рукописях. Он сказал мне только о письмах Донелли. Он даже не подозревал о существовании дневника Донелли. А когда на следующее утро я спросил его об этом, он подтвердил, что ничего об этом дневнике не знал. Дневники англизированного протестанта-ирландца, жившего в восемнадцатом веке, совершенно его не интересовали, так как он сам был католиком и патриотом, и он испытывал такие же чувства к Кромвелю, какие у сегодняшних немцев возникают при упоминании имени Гитлера.
Я читал до самого рассвета, потом поспал около грех часов, пока хозяин не разбудил меня, принеся мне в постель чай. Затем я снова натянул халат поверх пижамы и вернулся к шкафу. Через полчаса я обнаружил еще три связки писем, два дневника и рукопись «путевых заметок» Донелли. Когда вошел доктор О'Хефернан и сказал, что завтрак уже на столе, он нашел меня, окруженного грудой бумаг и покрытого с головы до ног пылью, сидящего рядом с пустым шкафом. Когда я показал ему дневники Донелли, он улыбнулся и сказал:
– Прекрасно. Я рад, что ваше пребывание у меня не оказалось напрасным.
Я воспользовался возможностью и задал ему вопрос, вертевшийся у меня в голове всю ночь:
– Вы имеете в виду, что я могу воспользоваться всеми этими материалами?
– Конечно. Почему бы и нет?
– Вы предпочли бы, чтобы я работал здесь, или я смогу взять их у вас на время?
– О, как вам будет угодно. А сейчас пойдемте вниз и чего-нибудь перекусим.
И он удалился в своих шлепанцах и халате, а я, обезумевший от радости, остался сидеть там, рядом с опустевшим шкафом.
Должен признаться, когда начал изучать эти дневники, я пожалел, что подписал контракт с Флейшером. Пятнадцать тысяч долларов, которые тогда показались мне огромной суммой, – явно недостаточное вознаграждение теперь, когда в мое распоряжение попали все эти материалы. Новые дневники рассеяли окончательно все мои сомнения в интеллектуальной значимости личности Донелли. Это был человек, которого всю жизнь преследовала мысль о неуловимой природе человеческого опыта. Но лучше я предоставлю слово ему самому:
Моя кузина Франсес говорит мне, что я слишком высокого мнения о своей особе, но я призываю небеса в свидетели, что это неправда. Я часто чувствую себя самым несчастным, жалким и ничтожным созданием под солнцем, и моя неудовлетворенность собой иногда достигает такой степени, что я испытываю соблазн пустить себе пулю в лоб. Я веду этот дневник для того, чтобы хоть как-то привнести порядок и последовательность в мою жизнь, так как до глубины души страдаю от своего собственного ничтожества. Женщины часто жалуются, что мужчины лишены постоянства, но почему мы должны быть постоянными в любви, если его нет во всех остальных формах мысли, чувства и желания? Вчера в нашей церкви читал проповедь знаменитый доктор Джиллис, и я был тронут его словами и поклялся, что буду вести свою дальнейшую жизнь согласно его рекомендациям и буду поступать только в согласии с моей совестью и чувством добродетели. Но сегодня слишком холодно и ветрено, чтобы отважиться выйти во двор, и в это утро я читал басни Гиллерта на немецком языке в течение часа, пока моя привычная хандра не одолела меня, и я погрузился в ужасную апатию. Я не могу понять, как моя совесть и чувство добродетели смогут совладать с этой пожирающей жизнь усталостью и скукой. Моя совесть может подсказать мне, как избежать дурных деяний, но она не может посоветовать, как избавиться от скуки. И есть ли еще что-нибудь более гибельное для существа, созданного по образу и подобию божьему, чем эта смертельная скука? Ибо есть Бог, поскольку он способен творить, поэтому человек, раздавленный скукой, не может уподобляться Богу.
Доктор Джиллис сделал бесхитростное сравнение между телом и разумом, сказав, что тело имеет свою собственную систему проявления расстройств или пагубных склонностей, как естественных, так и последствий болезни, в то время как у разума такой системы нет. Если я страдаю запором, мне поможет зеленое недозрелое яблоко, если у меня нарыв, то он пройдет сам по себе, но если я полон желчи или зависти, то никакое слабительное не поможет, если я сам не найду выход этим чувствам, или не избавлюсь от душевной болезни путем раскаяния. Тут нет естественных каналов, это должно быть, как у Макдуфа: «из материнского лона до срока вырван». И разве это не подходит к моему теперешнему состоянию апатии и скуки? Это запор в душе, нарыв, который сам не пройдет.
Я знаю, что не могу быть счастлив без ощущения, что моя деятельность ведет к какой-то цели, но я не знаю, как мне обрести эту цель. Полчаса назад я прочел стихотворение Томпсона «Зима»:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
– Вы найдете здесь много материалов Донелли, – сказал он и оставил меня одного рассматривать это богатство.
Было уже четыре часа утра, в комнате было прохладно, несмотря на электрический камин. Я слишком много выпил, и у меня слегка побаливала голова. Но я начал вытаскивать бумаги из шкафа, стараясь найти среди них рукописи Эсмонда. После того, как я вспугнул нескольких пауков и поднял облако залежавшейся пыли, я нашел связку писем, адресованных Уильяму Эстону. Я уже освободил большинство книжных полок шкафа. В самом углу я нашел два тома в черных обложках. Я вытащил их и стал перелистывать один из них: почерк был явно Эсмонда. Я просмотрел первую страницу, она начиналась на середине абзаца. Я раскрыл другой томик, он состоял из страниц в осьмушку листа, сшитых вместе, на первой странице я прочел следующее:
11 октября 1764 года
Я часто думал о том, что должен вести дневник, куда буду записывать свои ежедневные дела, но все никак не мог собраться, чтобы выполнить это намерение. Я утратил навсегда столько интересных воспоминаний о многих случаях из моей жизни, что наконец я окончательно решил воплотить давно задуманное в жизнь, чего бы мне это ни стоило…
Я разделся, натянул пижаму и забрался в постель, хотя сна не было ни в одном глазу. В 1764 году Эсмонду было шестнадцать лет, следовательно, это была самая ранняя его рукопись. Мой триумф был столь велик, что я испытал искушение немедленно поспешить в спальню доктора О'Хефернана и разделить с ним свою радость. Меня удержало только то, что, как я подозревал, он делит ложе с пухленькой молодой особой, которая вела его домашнее хозяйство. Меня крайне удивило, что он ни словом не упомянул об этих рукописях. Он сказал мне только о письмах Донелли. Он даже не подозревал о существовании дневника Донелли. А когда на следующее утро я спросил его об этом, он подтвердил, что ничего об этом дневнике не знал. Дневники англизированного протестанта-ирландца, жившего в восемнадцатом веке, совершенно его не интересовали, так как он сам был католиком и патриотом, и он испытывал такие же чувства к Кромвелю, какие у сегодняшних немцев возникают при упоминании имени Гитлера.
Я читал до самого рассвета, потом поспал около грех часов, пока хозяин не разбудил меня, принеся мне в постель чай. Затем я снова натянул халат поверх пижамы и вернулся к шкафу. Через полчаса я обнаружил еще три связки писем, два дневника и рукопись «путевых заметок» Донелли. Когда вошел доктор О'Хефернан и сказал, что завтрак уже на столе, он нашел меня, окруженного грудой бумаг и покрытого с головы до ног пылью, сидящего рядом с пустым шкафом. Когда я показал ему дневники Донелли, он улыбнулся и сказал:
– Прекрасно. Я рад, что ваше пребывание у меня не оказалось напрасным.
Я воспользовался возможностью и задал ему вопрос, вертевшийся у меня в голове всю ночь:
– Вы имеете в виду, что я могу воспользоваться всеми этими материалами?
– Конечно. Почему бы и нет?
– Вы предпочли бы, чтобы я работал здесь, или я смогу взять их у вас на время?
– О, как вам будет угодно. А сейчас пойдемте вниз и чего-нибудь перекусим.
И он удалился в своих шлепанцах и халате, а я, обезумевший от радости, остался сидеть там, рядом с опустевшим шкафом.
Должен признаться, когда начал изучать эти дневники, я пожалел, что подписал контракт с Флейшером. Пятнадцать тысяч долларов, которые тогда показались мне огромной суммой, – явно недостаточное вознаграждение теперь, когда в мое распоряжение попали все эти материалы. Новые дневники рассеяли окончательно все мои сомнения в интеллектуальной значимости личности Донелли. Это был человек, которого всю жизнь преследовала мысль о неуловимой природе человеческого опыта. Но лучше я предоставлю слово ему самому:
Моя кузина Франсес говорит мне, что я слишком высокого мнения о своей особе, но я призываю небеса в свидетели, что это неправда. Я часто чувствую себя самым несчастным, жалким и ничтожным созданием под солнцем, и моя неудовлетворенность собой иногда достигает такой степени, что я испытываю соблазн пустить себе пулю в лоб. Я веду этот дневник для того, чтобы хоть как-то привнести порядок и последовательность в мою жизнь, так как до глубины души страдаю от своего собственного ничтожества. Женщины часто жалуются, что мужчины лишены постоянства, но почему мы должны быть постоянными в любви, если его нет во всех остальных формах мысли, чувства и желания? Вчера в нашей церкви читал проповедь знаменитый доктор Джиллис, и я был тронут его словами и поклялся, что буду вести свою дальнейшую жизнь согласно его рекомендациям и буду поступать только в согласии с моей совестью и чувством добродетели. Но сегодня слишком холодно и ветрено, чтобы отважиться выйти во двор, и в это утро я читал басни Гиллерта на немецком языке в течение часа, пока моя привычная хандра не одолела меня, и я погрузился в ужасную апатию. Я не могу понять, как моя совесть и чувство добродетели смогут совладать с этой пожирающей жизнь усталостью и скукой. Моя совесть может подсказать мне, как избежать дурных деяний, но она не может посоветовать, как избавиться от скуки. И есть ли еще что-нибудь более гибельное для существа, созданного по образу и подобию божьему, чем эта смертельная скука? Ибо есть Бог, поскольку он способен творить, поэтому человек, раздавленный скукой, не может уподобляться Богу.
Доктор Джиллис сделал бесхитростное сравнение между телом и разумом, сказав, что тело имеет свою собственную систему проявления расстройств или пагубных склонностей, как естественных, так и последствий болезни, в то время как у разума такой системы нет. Если я страдаю запором, мне поможет зеленое недозрелое яблоко, если у меня нарыв, то он пройдет сам по себе, но если я полон желчи или зависти, то никакое слабительное не поможет, если я сам не найду выход этим чувствам, или не избавлюсь от душевной болезни путем раскаяния. Тут нет естественных каналов, это должно быть, как у Макдуфа: «из материнского лона до срока вырван». И разве это не подходит к моему теперешнему состоянию апатии и скуки? Это запор в душе, нарыв, который сам не пройдет.
Я знаю, что не могу быть счастлив без ощущения, что моя деятельность ведет к какой-то цели, но я не знаю, как мне обрести эту цель. Полчаса назад я прочел стихотворение Томпсона «Зима»:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107