Уж в воздухе пушистый снег порхает,
Как будто медля, но еще немного –
И хлопья, отуманив даль, ложатся
На землю густо. Пажити родные
Сияют девственною белизною:
Все блещет, кроме темного потока,
В чьих струях тает снег.
Почему эти слова, подобно падающему снегу, приносят моей душе мир и покой, успокаивают мои чувства? Нет ли во мне какой-то тяги к возвышенному, которая сейчас заглушена утомленностью и скукой точно так же, как у меня отсутствует аппетит и подташнивает, если я съем слишком много сладких пирожных? И разве это стремление к возвышенному не просыпается во мне при воспоминании о зимних полях? Или от звонких сабельных ударов у Оссиана? Или от подрагивания нежных грудей девушки, взбегающей по лестнице? Где нам отыскать тот волшебный жезл, который смог бы пробить скалу нашей души, чтобы она хлынула наружу и разлилась широким и вольным потоком?
Эсмонд здесь выдвигает фундаментальную тему дневника – то, что мы сейчас называем скрытыми силами подсознательного. Эта проблема поглощает его целиком, он возвращается к ней снова и снова: «Силы природы окружают нас все время: мощный поток течения, канонада ветров, самый танец звезд на небесах, – чтобы сказать нам, что ничто в мире не стоит на месте, за исключением души несчастного, занятого бесплодными душевными терзаниями». Эсмонд постоянно вопрошает, почему разум человека должен исключать его из жизни вселенной, и размышляет, не в этом ли состоит смысл библейской истории об Адаме и Еве: само по себе познание, способность думать были тем, что отлучило человека от Бога. Уже в шестнадцать лет Донелли демонстрирует удивительно широкое знакомство с богословами XVIII века, даже цитирует Джорджа Герберта. А затем, на странице 48 первого тома, написанной за неделю до Рождества, тон резко меняется. Я подозреваю, что он перечитал свое предложение о жезле, ударяющем по каменным скалам души и высекающем ручей, который мощным потоком вырывается наружу, так как он снова говорит о пляшущих грудях. Груди, которые он имеет в виду, принадлежат его кузине Софии, остановившейся у них на каникулы вместе с матерью и отцом. София Монтагю, кузина Элизабет Монтагю (одной из оригинальных «синих чулков»), станет позже знаменитой красавицей тех лет, но даже теперь – когда ей едва исполнилось девятнадцать – она привлекала всеобщее внимание, когда приезжала в великосветский салон госпожи Мейфеир. Эсмонд был красивым мальчиком, но она, вероятно, считала его образованным деревенским кузеном. У Эсмонда был достаточно аналитичный ум, чтобы понять свои чувства к кузине: он ее не любил, так как писал: «Она дура, но красивая дура, в которой многое напоминает богиню». И позже он продолжает: «София сказала мне, что она слышала о споре мистера Босвелла и доктора Джонсона о полигамии, в пользу которой высказывался Босвелл, на что миссис Монтагю ответила, что в мире нет ни одной достаточно разумной женщины, чтобы она пожелала иметь „одновременно более одного мужа“». Идеи Босвелла обрели благодатную почву в душе Эсмонда. Так же подействовала на него «Новая Элоиза» Руссо, которую он читал по-французски, и «Кларисса Гарлоу» Ричардсона. В романе Руссо его герои – Джулия и ее наставник Сен-Пре – становятся любовниками, и Руссо утверждает, что это справедливо и естественно между двумя людьми, которые полюбили друг друга, но обстоятельства мешают им соединиться браком. По сравнению с Руссо роман Ричардсона кажется более нравственным: автор осуждает похищение и изнасилование добродетельной Клариссы распутником Ловласом, Кларисса умирает от унижения, а Ловласа убивают на дуэли. Эсмонд осыпает насмешками Ричардсона, защищая Руссо. Почему девушка должна погибнуть из-за того, что мужчина совершил с ней нечто совершенно естественное? Присутствие прекрасной кузины заставляло его постоянно думать о половых сношениях, а вскоре он стал высказывать такие суждения о сексе, которые заставили его хранить свои дневниковые записи в тайне. Подобно многим другим критикам, он подозревал, что Ричардсон относится к изнасилованию Клариссы противоречиво; открыто осуждая, он одновременно испытывает какое-то тайное наслаждение: «Ибо всякий испытывал бы удовольствие от совращения такой красивой девушки, особенно, если она без сознания и ничего не знает об этом». Он спрашивает, почему Ричардсон позволяет насиловать Клариссу, когда она находится под воздействием снотворного, вместо того, чтобы поступить так, как поступил Шекспир с Лукрецией в аналогичном положении, и отвечает: «Если девушка столь добродетельна, что готова уступить свое тело только при определенных условиях, тогда Ловлас прав, что избрал такой путь. Красота девушки, подобно красоте редкой тропической птицы, предназначена для привлечения самца, для возбуждения мужского секса: почему же в таком случае она жалуется, если столь хорошо преуспела в этом? Она жалуется, потому что ее цель – заполучить мужа в обмен на свою добродетель и целомудрие. Но, предположим, что будущий муж уже после свадьбы обнаружит, что женился на дуре и должен посвятить ей всю свою жизнь… Он присягает своей честью перед сделкой, не зная ее последствий. Почему бы ему не попытаться сорвать один цветок вместо того, чтобы покупать весь сад?»
Интересно отметить, что Эсмонд не отвечает фактически на вопрос, почему Ричардсон предпочел, чтобы Кларисса была без сознания, пока ее насилует Ловлас. Но этот вопрос постоянно волнует его. Он спрашивает: не потому ли, что чувство ответственности уменьшает у человека его наслаждение? «Разве я лишился бы удовольствия от бутылки вина, если бы знал заранее, что завтра за нее должен буду выложить пятьдесят фунтов?» Он продолжает оспаривать идею Босвелла о полигамии, утверждая, что это только иное выражение естественного желания мужчины исполнять предназначенный ему природой долг «путем излияния жидкости для производства потомства в соответствующее отверстие».
Интерес к Софии закончился ничем, но, по крайней мере, он заставил Эсмонда задуматься над вопросами секса, что привело к тому, что он написал интересный и полный отчет о своих первых сексуальных опытах, имевших место за шесть месяцев до приезда прекрасной кузины: его первая девушка была служанкой его старшей сестры Джудит, которая привезла ее с собой из Лиона. Он называет ее Миноу, хотя, вероятно, на самом деле ее звали Мэри.
Когда я вернулся из Дублина, Джудит жила дома уже около шести недель. Сначала я не обращал никакого внимания на ее служанку Миноу – уж очень заурядное у нее было лицо с большим подбородком и курносым носом. Но на второй день после моего приезда, когда я валялся на свежескошенной траве на берегу ручья, я услыхал ее смех, затем она сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107