А войсковой атаман Степан Тимофеич из-под Саратова в Пензу будет и наскоре к нам обещал, да указал атаман до его приходу по-прежнему города брать и воевод и всех ненавистников кажнить».
— Брехня! — сказал Долгорукий. — Как же он в Кадом зовет, когда в Кадоме воевода наш Бутурлин?! Врака все, Петр Семеныч. Да все же ты вора пытать укажи, дознаваться — отколе вести, что Разин к ним будет.
— И сам я так мыслил, боярин, что все брехня, да все же ум ладно, а два ума лучше! Не обессудь, что поздно тебя потревожил!
Боярин встал со свечой проводить до дверей Урусова, но окольничий не успел выйти за дверь. Засыпанный снегом, с сосульками в бороде и усах, с бледным, несмотря на мороз, лицом, перепачканным кровью, перед ними стоял Дмитрий Аристов, бывший кадомский воевода, а сейчас воеводский товарищ окольничего воеводы Афанасия Бутурлина…
— Боярин Юрий Олексич! Воровской атаман Харитонов… отбил назад Кадом, — со сведенной от холода челюстью невнятно пробормотал Аристов.
Новая дума
Крепкое тело Степана все-таки не сдало. Он очнулся. Но тупая боль с назойливой нудностью сверлила в голове. Очнувшись, он никому не сказал ни единого слова, упорно думая о своем.
В первые дни, когда он очнулся, Алена с плачем молила его словечка. Степан отвернулся к стене. Тогда она унялась. «Отмучится душа, оттоскуется и отойдет, — раздумывала она. — Бывает, что хлеб прихватит в горячей печи и корка на нем заскорузнет, а после водичкой сбрызнешь, укроешь потепле — глядишь, и отмякла!»
Она набралась терпенья, окружая его заботой и нежностью, не допуская к нему никого. Кругом была монастырская тишина, которая не мешала Степану думать часами. Он не хотел сдаваться, искал себе новых путей. Все, что творилось вокруг него, было как сон. Негромкие разговоры жены и детей журчали в соседней комнате, не доходя до его сознания…
И вдруг потянуло морозом и чьи-то чужие и непривычные голоса нарушили строй его мыслей:
— Дозволь к атаману, Алена Никитична! Горько нам! Столько верст мы к нему пробирались. Не по себе шли — народ посылал!..
— Идите, идите отселе, он спит, — зашептала Алена.
Степан всколыхнулся. Словно какой-то свежей волной окатило его с головы до ног. Радостный холод прошел по спине. Он сам не заметил, как, скинувши на пол ноги, сел на скамью, на которой все время лежал.
— Алеша! — раздался его неожиданно крепкий и звучный голос. — Зови всех сюда, кто пришел издалека!..
Но Алена уже успела всех вытолкать из землянки. Растерянная, вбежала она к Степану.
— Куды же их всех-то!.. Ты ведаешь, сколько их там! — беспокойно заговорила она.
— Гришатка! — окликнул Степан. — Давай пособи одеваться…
— Степанушка! — в страхе вскричала Алена.
Но Степан уже был на ногах. Он слегка пошатнулся, схватился за край стола, сел на скамью и все-таки поднялся снова.
— Давай, — поощрял он Гришатку. — Рубаху давай, кафтан… Сапоги-то я сам не взую… Валены дай мне… Ну, саблю теперь, пистоли давай — все, как атаману пристало… Голова-то… Вот шапку боюсь… Ну, давай потихоньку…
Опершись о плечо Гришатки, сиявшего гордостью, он вышел к народу…
Весь городок облетела, как молния, весть о выздоровлении атамана. Народ вылезал из бурдюг, натягивая на плечи, на ноги кому что попало, бежали к нему навстречу… Их были сотни…
— Здрав буди, батька!
— Не чаяли видеть в живых-то, солнышко наше!.. — кричали ему…
Опять донские и запорожские шапки, кафтаны, тулупы и полушубки, зипуны, армяки, котыги, сапоги и лаптишки…
Нет, не проклял его народ за казачью измену!
Есаулы сбились возле Степана: Федор Каторжный, Ежа, Дрон Чупрыгин, Хома Ерик, дед Панас Черевик… вынесли войсковой бунчук, развевавшийся по ветру.
— А где же Наумыч? — спросил Степан.
— Прогнал ты его. Я звал — не идет, — отозвался Прокоп, — тебя прогневить страшится.
— Что было, то было, быльем поросло. После, может, его на осине повешу, а ныне он надобен… Кличьте живей…
И все закипело.
Разин велел пересчитать войсковую казну, все оружие, порох, запасы пищи, указал посреди городка очистить широкую площадь для починки и осмолки челнов… Через час Степан утомился. Тяжело опираясь на Гришку, вернулся в землянку и лег. Голова болела, но он был радостен… С этого дня здоровье вливалось в него потоком.
Он разослал гонцов с письмами — на Украину к атаману Сирку, к Фролу Минаеву на Донец, в Царицын и в Астрахань к атаманам, к брату Фролке в верховья Дона — всем сказать, что он жив, что не кончил борьбы, что поражение под Симбирском не заставило его покориться. Снова всем заявить себя атаманом великой народной рати спешил Степан.
«И не так еще били Богдана, — возвращался он к старой и неотвязной мысли. — Искал Богдан новых путей. И мне поискать… Может, Волгой не лучший путь на Москву. Тяжела была Синбирская горка, а впереди-то Казань! Царь Иван Васильевич Грозный ходил под нее два раза, а с тех пор как укрепили ее! Не сразу возьмешь… А далее Нижний — богатых купцов полно. Устрашатся моих-то: все деньги свои отдадут воеводам, лишь бы город держали. Дальше, сказывают, Владимир да Муром… Поди-ка пройди сквозь такую защиту больших городов!.. Каб иных доискаться путей!..»
В астраханской Приказной палате Степан взял большой воеводский чертеж Московского государства. Ему приходилось и прежде глядеть чертежи во время войны с Польшей. Теперь он велел Прокопу спросить про чертеж у Наумова. Наумов все еще избегал заходить к нему, но чертеж прислал.
Разин бережно развернул его перед собою, придвинув свечу, низко склонился к нему головой, разбирая реки и города.
«Вон ведь куды меня заносило! — раздумывал он, следя за изгибами Волги. — Да, густо тут городов… Силы много пойдет на каждый!.. А где взять иного пути? По Донцу прикинуть?.. И тут их немало — ишь, лепятся дружка на дружку!»
Степан разбирал названия городов, и чем больше он их разбирал, тем яснее делалось на душе: Маяцкий, Изюм, Тор, Чугуев, Змиев, Царев-Борисов, Балыклея, Мелефа — все это были города, в которых вместо воевод сидели теперь разинские есаулы, города, которые крепкой рукой держал атаман Фрол Минаев…
Разин искал пути на Москву. Но он не мог лежать долго, склонившись вниз головою. Рана его начинала болеть, наливалась кровью и билась, как будто гвоздили по голове кузнечной кувалдой… Атаман откинулся на спину, на подушку, чувствовал, как отливает от раны кровь, как легче становится голове, и опять возвращался к своему чертежу.
Острогожск, Ольшанск, Рыбный… Усерд… Вот Москва… Ольшанск, Рыбный, Новый Оскол… Этот путь был знаком Степану: этим путем проходили казаки в Польшу. Этим путем ехал он сам в войско к Ивану после ранения… Новый Оскол, Старый Оскол, Курск… Нет, он ехал тогда на Путивль, на Чернигов, а правее… И как по щучью веленью, открылась перед глазами широкая степь — от Нового Оскола до Тулы…
От радостного волнения снова ударила в голову кровь… Степан повалился на спину и лежал неподвижно, не смея поверить находке… Не рябит ли в глазах?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
— Брехня! — сказал Долгорукий. — Как же он в Кадом зовет, когда в Кадоме воевода наш Бутурлин?! Врака все, Петр Семеныч. Да все же ты вора пытать укажи, дознаваться — отколе вести, что Разин к ним будет.
— И сам я так мыслил, боярин, что все брехня, да все же ум ладно, а два ума лучше! Не обессудь, что поздно тебя потревожил!
Боярин встал со свечой проводить до дверей Урусова, но окольничий не успел выйти за дверь. Засыпанный снегом, с сосульками в бороде и усах, с бледным, несмотря на мороз, лицом, перепачканным кровью, перед ними стоял Дмитрий Аристов, бывший кадомский воевода, а сейчас воеводский товарищ окольничего воеводы Афанасия Бутурлина…
— Боярин Юрий Олексич! Воровской атаман Харитонов… отбил назад Кадом, — со сведенной от холода челюстью невнятно пробормотал Аристов.
Новая дума
Крепкое тело Степана все-таки не сдало. Он очнулся. Но тупая боль с назойливой нудностью сверлила в голове. Очнувшись, он никому не сказал ни единого слова, упорно думая о своем.
В первые дни, когда он очнулся, Алена с плачем молила его словечка. Степан отвернулся к стене. Тогда она унялась. «Отмучится душа, оттоскуется и отойдет, — раздумывала она. — Бывает, что хлеб прихватит в горячей печи и корка на нем заскорузнет, а после водичкой сбрызнешь, укроешь потепле — глядишь, и отмякла!»
Она набралась терпенья, окружая его заботой и нежностью, не допуская к нему никого. Кругом была монастырская тишина, которая не мешала Степану думать часами. Он не хотел сдаваться, искал себе новых путей. Все, что творилось вокруг него, было как сон. Негромкие разговоры жены и детей журчали в соседней комнате, не доходя до его сознания…
И вдруг потянуло морозом и чьи-то чужие и непривычные голоса нарушили строй его мыслей:
— Дозволь к атаману, Алена Никитична! Горько нам! Столько верст мы к нему пробирались. Не по себе шли — народ посылал!..
— Идите, идите отселе, он спит, — зашептала Алена.
Степан всколыхнулся. Словно какой-то свежей волной окатило его с головы до ног. Радостный холод прошел по спине. Он сам не заметил, как, скинувши на пол ноги, сел на скамью, на которой все время лежал.
— Алеша! — раздался его неожиданно крепкий и звучный голос. — Зови всех сюда, кто пришел издалека!..
Но Алена уже успела всех вытолкать из землянки. Растерянная, вбежала она к Степану.
— Куды же их всех-то!.. Ты ведаешь, сколько их там! — беспокойно заговорила она.
— Гришатка! — окликнул Степан. — Давай пособи одеваться…
— Степанушка! — в страхе вскричала Алена.
Но Степан уже был на ногах. Он слегка пошатнулся, схватился за край стола, сел на скамью и все-таки поднялся снова.
— Давай, — поощрял он Гришатку. — Рубаху давай, кафтан… Сапоги-то я сам не взую… Валены дай мне… Ну, саблю теперь, пистоли давай — все, как атаману пристало… Голова-то… Вот шапку боюсь… Ну, давай потихоньку…
Опершись о плечо Гришатки, сиявшего гордостью, он вышел к народу…
Весь городок облетела, как молния, весть о выздоровлении атамана. Народ вылезал из бурдюг, натягивая на плечи, на ноги кому что попало, бежали к нему навстречу… Их были сотни…
— Здрав буди, батька!
— Не чаяли видеть в живых-то, солнышко наше!.. — кричали ему…
Опять донские и запорожские шапки, кафтаны, тулупы и полушубки, зипуны, армяки, котыги, сапоги и лаптишки…
Нет, не проклял его народ за казачью измену!
Есаулы сбились возле Степана: Федор Каторжный, Ежа, Дрон Чупрыгин, Хома Ерик, дед Панас Черевик… вынесли войсковой бунчук, развевавшийся по ветру.
— А где же Наумыч? — спросил Степан.
— Прогнал ты его. Я звал — не идет, — отозвался Прокоп, — тебя прогневить страшится.
— Что было, то было, быльем поросло. После, может, его на осине повешу, а ныне он надобен… Кличьте живей…
И все закипело.
Разин велел пересчитать войсковую казну, все оружие, порох, запасы пищи, указал посреди городка очистить широкую площадь для починки и осмолки челнов… Через час Степан утомился. Тяжело опираясь на Гришку, вернулся в землянку и лег. Голова болела, но он был радостен… С этого дня здоровье вливалось в него потоком.
Он разослал гонцов с письмами — на Украину к атаману Сирку, к Фролу Минаеву на Донец, в Царицын и в Астрахань к атаманам, к брату Фролке в верховья Дона — всем сказать, что он жив, что не кончил борьбы, что поражение под Симбирском не заставило его покориться. Снова всем заявить себя атаманом великой народной рати спешил Степан.
«И не так еще били Богдана, — возвращался он к старой и неотвязной мысли. — Искал Богдан новых путей. И мне поискать… Может, Волгой не лучший путь на Москву. Тяжела была Синбирская горка, а впереди-то Казань! Царь Иван Васильевич Грозный ходил под нее два раза, а с тех пор как укрепили ее! Не сразу возьмешь… А далее Нижний — богатых купцов полно. Устрашатся моих-то: все деньги свои отдадут воеводам, лишь бы город держали. Дальше, сказывают, Владимир да Муром… Поди-ка пройди сквозь такую защиту больших городов!.. Каб иных доискаться путей!..»
В астраханской Приказной палате Степан взял большой воеводский чертеж Московского государства. Ему приходилось и прежде глядеть чертежи во время войны с Польшей. Теперь он велел Прокопу спросить про чертеж у Наумова. Наумов все еще избегал заходить к нему, но чертеж прислал.
Разин бережно развернул его перед собою, придвинув свечу, низко склонился к нему головой, разбирая реки и города.
«Вон ведь куды меня заносило! — раздумывал он, следя за изгибами Волги. — Да, густо тут городов… Силы много пойдет на каждый!.. А где взять иного пути? По Донцу прикинуть?.. И тут их немало — ишь, лепятся дружка на дружку!»
Степан разбирал названия городов, и чем больше он их разбирал, тем яснее делалось на душе: Маяцкий, Изюм, Тор, Чугуев, Змиев, Царев-Борисов, Балыклея, Мелефа — все это были города, в которых вместо воевод сидели теперь разинские есаулы, города, которые крепкой рукой держал атаман Фрол Минаев…
Разин искал пути на Москву. Но он не мог лежать долго, склонившись вниз головою. Рана его начинала болеть, наливалась кровью и билась, как будто гвоздили по голове кузнечной кувалдой… Атаман откинулся на спину, на подушку, чувствовал, как отливает от раны кровь, как легче становится голове, и опять возвращался к своему чертежу.
Острогожск, Ольшанск, Рыбный… Усерд… Вот Москва… Ольшанск, Рыбный, Новый Оскол… Этот путь был знаком Степану: этим путем проходили казаки в Польшу. Этим путем ехал он сам в войско к Ивану после ранения… Новый Оскол, Старый Оскол, Курск… Нет, он ехал тогда на Путивль, на Чернигов, а правее… И как по щучью веленью, открылась перед глазами широкая степь — от Нового Оскола до Тулы…
От радостного волнения снова ударила в голову кровь… Степан повалился на спину и лежал неподвижно, не смея поверить находке… Не рябит ли в глазах?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130