Выслушав предложение Лысова, Корнила принял его решенье уйти из Черкасска как признак слабости разинцев и от радости боялся себе поверить. — Отвык я сидеть в войсковой избе… Может, иной кто сядет… — лукаво поигрывая глазами, заикнулся он.
И вдруг все дружелюбие разом слетело с Лысова.
— Степан Тимофеич тебе указал, так ты и владай своим войском! — сурово одернул Лысов. — Сиди себе в понизовье, в азовскую сторону высылай дозоры; если неладно будет, то к нам вести шли. А как выше Кагальницкого городка по Дону полезешь и с боярами станешь ссылаться, то так и ведай — побьем!
Но Корнила уже смирился, поняв, что главное дело — остаться опять атаманом в Черкасске, где уже скопилось достаточно казаков, отставших от Разина. Теперь, опасаясь боярской расправы, они не селились в верховьях, а жались в низа. Привлечь только их — и тогда Кагальник не посмеет пикнуть перед Черкасском…
Корнила смиренно принял ключи войсковой избы и часть войсковой казны, которую оставил ему Лысов. Печать Великого Войска Донского и городские ключи Черкасска Лысов удержал у себя.
Тотчас, услышав, что снова сидит в атаманах Корнила, в Черкасск явились послы от азовцев. Они хлопотали устроить мир с Донским Войском. Корнила их принял, как когда-то прежде, со всей атаманской пышностью: с брусем в руках, с есаулами, под войсковым бунчуком, с важностью выслушал их и отказал.
— Воры покуда еще сильны, — тайно, через своих ближних, — сказал он. — Мы докончанье напишем, а воры его порушат. Вы тогда скажете, что Корнила Ходнев своей клятвы не держит. Постойте, вот скоро время настанет… — значительно обещал он, словно уже заранее знал, когда придет это время.
Уже через месяц черкасские перестали впускать на торга больше полсотни кагальницких казаков зараз. По ночам совсем никого не впускали в ворота, сидели, точно в осаде. Но, не впуская к себе кагальницких, они не отгоняли людей, приходивших из верховых станиц, хотя у самих было голодно.
Сделалось людно. Голодные шли в войсковую избу проситься в набег на татар. Корнила их отклонял от войны; если видел, что кто-то из казаков может влиять на других, того приручал: давал ему хлеба, которого было довольно у старого атамана по тайным ямам в степях, где паслись овцы, давал и овец.
— Казак казака выручай. Сыто станет — вы мне отдадите. Весь Дон накормить не смогу, а доброго атамана в беде не покину, — ласково говорил Корнила.
До Разина дошел слух, что между понизовой старшиной идут раздоры, что Самаренин и Семенов требуют созыва круга для выборов нового атамана, но Корнила не хочет уступить атаманства. Говорили, что в Черкасске уже достраивают вместо сгоревшей новую церковь, раздобыли где-то попа и хотят ее к рождеству освятить.
Разин призвал и себе Прокопа. С тех пор как Наумов признался, что рыбак его уговаривал не оставлять под Симбирском крестьянское войско на растерзание боярам, Степан стал ему особенно доверяться. Прокоп казался ему умным, хитрым и преданным человеком. К тому же он мог в Черкасске найти приют у казаков, близких к Корниле…
— В Черкасск не страшишься, рыбак? — спросил его Разин.
— А что мне страшиться!
— Значные силу там взяли. Наши все тут. Домовитым в Черкасске теперь раздолье, с легкой руки Семена Лысова…
— А я, братка, всем домовитым своек. У них дворы да хоромы, а у меня ни кола. Чего им со мною делить! — удало сказал Прокоп.
— А ну схватят тебя?
— Устрашаться, Степан Тимофеевич, не посмеют! — возразил убежденно рыбак. — А пошто мне в Черкасск? — удивленно спросил он.
— Разведай, чем пахнет у них. Погостишь, знакомцев былых повидаешь… В новой церкви помолишься богу…
— Ничего ведь они не откроют мне. Что тайно, то кто же мне скажет!
— Пес с ним, с тайным! Нам хоть явное ведать! — сказал Степан. — Ступай-ка на праздник туда, поживи да послушай, о чем там народ говорит.
Прокоп поехал.
Астрахань наконец прислала к Степану посланца — деда Ивана Красулю. Белоголовый старик в сопровождении сотни астраханских стрельцов и казаков приехал в Кагальник. Они навезли балыков, икры, семги, соленых арбузов, калмыцкого сыру да, помня, что любит Степан, дикого вепря…
Старик Красуля смотрел на атамана по-мальчишески задорными, молодыми глазами.
— Всю жизнь хотел попасть на казачий Дон, — говорил он. — Раз из Москвы убежал из стрельцов. Поймали, плетьми отлупили, на Олонец за побег послали служить. Я год послужил да опять дал тягу… Опять поймали, еще того пуще драли, да и в Яицкий город упекли… В Яицком городке я оженился. Хозяйку, робят не кинешь, надо кормить, поить. Стал я примерным стрельцом. Десятником сделали, в Астрахань отослали за добрую службу. А думка про Дон все жива. Вот и любо мне ваши казацкие земли видеть! — весело говорил он. — Жизнь прожил, а Дону не пил!
Разин приветил старого. Алена Никитична захлопоталась, принимая гостя: пекла пироги, варила, жарила — не посрамить казачек перед стрельчихами. Иван Красуля рассказывал об астраханском житье: рыба ловилась не хуже, чем при воеводах, татары кочевали вокруг города, пригоняли скот, привозили плоды.
Старый Красуля отечески сетовал Разину:
— Как тебя угораздило! Не воеводское дело стрять в сечу. И без тебя хватило бы ратных людей — неразумно дитя-то нашелся!
— Да пушки отбить, вишь, хотел! — объяснил просто Разин.
— А на что тебе пушки без головы! Воеводское дело: выбрал пригорочек али курган, забрался повыше да посылай вестовых казаков к есаулам: тот туды подавайся, тот тут заходи, ты тому пособи, на право крыло навались, тот пехоту веди из засады… А самому-то пошто!..
— Ладно, дед Иван, за науку спасибо! — весело подмигнул ему Разин. — Я более уж так не стану!
Красуля расхохотался.
— И то, я, старый дурак-то, учу! Кого научаю?! Да, может, в том сила твоя, что горяч… Воеводы-то все ладом-чередом, а покуда в седле ты сидел, устоять на тебя не умели! И то слава богу, что ныне цела голова, а там бейся, как праведно сердце твое повелело, от великой души атаманской!
Потом сели за стол, Алена поднесла старику чарку, пригубив сама. Красуля поцеловал ее в губы, выпил чарку и низенько поклонился.
— Мне бы эку жену — никуда бы в поход не ходил! — сказал он, утирая ширинкой свою белую бороду.
Степану не терпелось поговорить по-настоящему о делах, но старик упорно отстранялся от разговора.
— Не люблю я терпеть, когда в чарку чего не надо мешают! Вино — благодать господня: в нем радость и смех. А градские да ратные дела смеху не любят.
Когда уже кончилось угощенье, дед Иван начал плести чепуху, опьянел и стал клевать носом. Званные к столу есаулы поразошлись, остались Разин, дед Черевик и Красуля. Разин сказал деду Панасу устроить Красулю на ночь, но тот протрезвевшими, молодыми глазами со смехом взглянул на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
И вдруг все дружелюбие разом слетело с Лысова.
— Степан Тимофеич тебе указал, так ты и владай своим войском! — сурово одернул Лысов. — Сиди себе в понизовье, в азовскую сторону высылай дозоры; если неладно будет, то к нам вести шли. А как выше Кагальницкого городка по Дону полезешь и с боярами станешь ссылаться, то так и ведай — побьем!
Но Корнила уже смирился, поняв, что главное дело — остаться опять атаманом в Черкасске, где уже скопилось достаточно казаков, отставших от Разина. Теперь, опасаясь боярской расправы, они не селились в верховьях, а жались в низа. Привлечь только их — и тогда Кагальник не посмеет пикнуть перед Черкасском…
Корнила смиренно принял ключи войсковой избы и часть войсковой казны, которую оставил ему Лысов. Печать Великого Войска Донского и городские ключи Черкасска Лысов удержал у себя.
Тотчас, услышав, что снова сидит в атаманах Корнила, в Черкасск явились послы от азовцев. Они хлопотали устроить мир с Донским Войском. Корнила их принял, как когда-то прежде, со всей атаманской пышностью: с брусем в руках, с есаулами, под войсковым бунчуком, с важностью выслушал их и отказал.
— Воры покуда еще сильны, — тайно, через своих ближних, — сказал он. — Мы докончанье напишем, а воры его порушат. Вы тогда скажете, что Корнила Ходнев своей клятвы не держит. Постойте, вот скоро время настанет… — значительно обещал он, словно уже заранее знал, когда придет это время.
Уже через месяц черкасские перестали впускать на торга больше полсотни кагальницких казаков зараз. По ночам совсем никого не впускали в ворота, сидели, точно в осаде. Но, не впуская к себе кагальницких, они не отгоняли людей, приходивших из верховых станиц, хотя у самих было голодно.
Сделалось людно. Голодные шли в войсковую избу проситься в набег на татар. Корнила их отклонял от войны; если видел, что кто-то из казаков может влиять на других, того приручал: давал ему хлеба, которого было довольно у старого атамана по тайным ямам в степях, где паслись овцы, давал и овец.
— Казак казака выручай. Сыто станет — вы мне отдадите. Весь Дон накормить не смогу, а доброго атамана в беде не покину, — ласково говорил Корнила.
До Разина дошел слух, что между понизовой старшиной идут раздоры, что Самаренин и Семенов требуют созыва круга для выборов нового атамана, но Корнила не хочет уступить атаманства. Говорили, что в Черкасске уже достраивают вместо сгоревшей новую церковь, раздобыли где-то попа и хотят ее к рождеству освятить.
Разин призвал и себе Прокопа. С тех пор как Наумов признался, что рыбак его уговаривал не оставлять под Симбирском крестьянское войско на растерзание боярам, Степан стал ему особенно доверяться. Прокоп казался ему умным, хитрым и преданным человеком. К тому же он мог в Черкасске найти приют у казаков, близких к Корниле…
— В Черкасск не страшишься, рыбак? — спросил его Разин.
— А что мне страшиться!
— Значные силу там взяли. Наши все тут. Домовитым в Черкасске теперь раздолье, с легкой руки Семена Лысова…
— А я, братка, всем домовитым своек. У них дворы да хоромы, а у меня ни кола. Чего им со мною делить! — удало сказал Прокоп.
— А ну схватят тебя?
— Устрашаться, Степан Тимофеевич, не посмеют! — возразил убежденно рыбак. — А пошто мне в Черкасск? — удивленно спросил он.
— Разведай, чем пахнет у них. Погостишь, знакомцев былых повидаешь… В новой церкви помолишься богу…
— Ничего ведь они не откроют мне. Что тайно, то кто же мне скажет!
— Пес с ним, с тайным! Нам хоть явное ведать! — сказал Степан. — Ступай-ка на праздник туда, поживи да послушай, о чем там народ говорит.
Прокоп поехал.
Астрахань наконец прислала к Степану посланца — деда Ивана Красулю. Белоголовый старик в сопровождении сотни астраханских стрельцов и казаков приехал в Кагальник. Они навезли балыков, икры, семги, соленых арбузов, калмыцкого сыру да, помня, что любит Степан, дикого вепря…
Старик Красуля смотрел на атамана по-мальчишески задорными, молодыми глазами.
— Всю жизнь хотел попасть на казачий Дон, — говорил он. — Раз из Москвы убежал из стрельцов. Поймали, плетьми отлупили, на Олонец за побег послали служить. Я год послужил да опять дал тягу… Опять поймали, еще того пуще драли, да и в Яицкий город упекли… В Яицком городке я оженился. Хозяйку, робят не кинешь, надо кормить, поить. Стал я примерным стрельцом. Десятником сделали, в Астрахань отослали за добрую службу. А думка про Дон все жива. Вот и любо мне ваши казацкие земли видеть! — весело говорил он. — Жизнь прожил, а Дону не пил!
Разин приветил старого. Алена Никитична захлопоталась, принимая гостя: пекла пироги, варила, жарила — не посрамить казачек перед стрельчихами. Иван Красуля рассказывал об астраханском житье: рыба ловилась не хуже, чем при воеводах, татары кочевали вокруг города, пригоняли скот, привозили плоды.
Старый Красуля отечески сетовал Разину:
— Как тебя угораздило! Не воеводское дело стрять в сечу. И без тебя хватило бы ратных людей — неразумно дитя-то нашелся!
— Да пушки отбить, вишь, хотел! — объяснил просто Разин.
— А на что тебе пушки без головы! Воеводское дело: выбрал пригорочек али курган, забрался повыше да посылай вестовых казаков к есаулам: тот туды подавайся, тот тут заходи, ты тому пособи, на право крыло навались, тот пехоту веди из засады… А самому-то пошто!..
— Ладно, дед Иван, за науку спасибо! — весело подмигнул ему Разин. — Я более уж так не стану!
Красуля расхохотался.
— И то, я, старый дурак-то, учу! Кого научаю?! Да, может, в том сила твоя, что горяч… Воеводы-то все ладом-чередом, а покуда в седле ты сидел, устоять на тебя не умели! И то слава богу, что ныне цела голова, а там бейся, как праведно сердце твое повелело, от великой души атаманской!
Потом сели за стол, Алена поднесла старику чарку, пригубив сама. Красуля поцеловал ее в губы, выпил чарку и низенько поклонился.
— Мне бы эку жену — никуда бы в поход не ходил! — сказал он, утирая ширинкой свою белую бороду.
Степану не терпелось поговорить по-настоящему о делах, но старик упорно отстранялся от разговора.
— Не люблю я терпеть, когда в чарку чего не надо мешают! Вино — благодать господня: в нем радость и смех. А градские да ратные дела смеху не любят.
Когда уже кончилось угощенье, дед Иван начал плести чепуху, опьянел и стал клевать носом. Званные к столу есаулы поразошлись, остались Разин, дед Черевик и Красуля. Разин сказал деду Панасу устроить Красулю на ночь, но тот протрезвевшими, молодыми глазами со смехом взглянул на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130