За одне мени журба, що не взял я в ту ничь черкасские стины!.. Тоди б мы им показали, де ракы…
Палачи повалили Панаса.
— Прощай, Стенько! — выкрикнул Черевик так, словно, вскочив в седло, собрался куда-то поехать.
— Прощай, диду! — хрипло ответил Степан.
Горло его сжималось.
Дело его казнили, душу его казнили на этой плахе.
За дедом взошел на помост Дрон Чупрыгин.
— Что ж вы глазеете молча, казаки, как домовитые головы нам секут? Али руки ослабли за сабли взяться? — спросил он у всей толпы…
— Кончать его! — крикнул Самаренин.
— Все помнишь, как я тебя плеткой по морде? — спросил его Дрон. — Прощай, Степан Тимофеич! — крикнул он.
— Да что ж вы стоите, народ?! — прорвался Степан. — И вас так же завтра порубят. Хватайте!.. Валите на плаху Корнилу…
— Колдуй, колдуй! Не возьмешь теперь больше! — в общем молчанье послышался голос Петрухи.
— Батько! Бисов поп настращал казаков проклятием! Злякалысь!.. — крикнул с помоста Максим Забийворота.
— А хай нас кляне патриарх! Не дадим губыть кращих товарищив! — неожиданно грянул старый Ерема Клин, сидевший в седле рядом с донскою старшиной. — Рубай домовитых!
Он выхватил саблю, но сзади его схватили сразу несколько рук, вырвали саблю, сорвали его с седла и потащили смелого старика к помосту.
— Руби ему руки и ноги! — приказал палачам Петруха.
— Знать, Стенька, крепко ты проклят. Нет нашей силы, — громко признал Ерема.
Ерему мучили долго.
«Хотят устрашить народ, — думал Степан. — Эх, каб сила, не так бы я их самих устрашил!.. А мы-то жалели казацкой крови. Тезка сколь говорил — показнить к сатане все старшинство… Каб жив был Наумыч, не допустил бы он казни такой. Войско целое поднял бы на старшину, нашел бы людей. Знать, убили его…»
— Тимофеич! — внезапно услышал он голос Наумова.
«Тезка! Жив! Не убит!» — безотчетной радостью промелькнуло в уме Степана, прежде чем понял он, что Наумов стоит на помосте среди палачей. Степан отрезвился.
— Наумыч!
— Нас показнят, а тебя не посмеют, Степан! Чую, что ты еще полетишь!.. Наберешь есаулов… не хуже… — Наумов уже барахтался, вырываясь из рук палачей, чтобы успеть сказать другу последнее слово: — Не хуже, чем мы!..
Свалка шла на помосте. Помощники палача отлетели прочь. Палач сам подходил к Наумову, но тот успел ткнуть его ногою в живот…
— Казни тогда, Тимофеич, всех… домовитых!.. — кричал Наумов. — Помстись… за своих… казаков…
Палачи одолели Наумова, повалили.
— Прощай! — крикнул он.
— Наумыч!.. Наумыч!.. — воскликнул Разин. Горе его опьянило… Удар топора в этот раз прозвучал у него в ушах, как выстрел из пушки.
— Прокляты вы, сучье племя! Боярские потаскухи! — со всей прежней мощью грянул Степан. — Распроклят весь город Черкасск! Пусть огнем погорит он за нашу казацкую кровь!.. Пусть ваши дети подохнут… Проклятые бабы ваши пусть преют и смрадом смердят вам в постелях!..
Толпа замерла.
Разин рванулся вперед, громыхнув железом. Он дернул цепь так, что шатнулся бревенчатый сруб церковного притвора и железный пробой сломался. Степан стал в дверях, потрясая оборванной цепью на истекающих кровью руках.
Громовой голос, страшный блеск его глаз, зловещее громыханье вырванной из стены цепи оледенили сердца толпы страхом.
— Расковался, колдун, — взвизгнул кто-то.
— Проклянет нас…
— Бежим!
И вдруг, обуянные страхом, люди бросились врассыпную с площади по дворам.
— Устрашились?! — рычал на всю площадь Степан, размахивая концом цепи и, в припадке отчаянной ярости, сам уже веря в неодолимую силу своих проклятий.
Он находил их, одно страшнее другого, призывая на головы домовитых все беды мира: небесный гром и болезни, безумье и нищету, слепоту и уродство, трусость, позор и бесчестье…
Петруха Ходнев опомнился первым. С десятком таких же лихих казаков он кинулся усмирять Степана. Они плескали ему в лицо ведрами холодную воду, били его по чему попало древками длинных пик, загоняя на место в церковный притвор. Но, весь в крови, встрепанный и пылающий, он продолжал клокотать, извергая проклятия.
— Буде казнить… Остальных гони в яму, — смятенно пробормотал Корнила, пряча в широкой ладони дрожащий седой ус.
Казаки окружили толпу оставшихся пленников и погнали ударами пик и плетей с площади.
В это время кто-то из молодых атаманских сынков сунул на пике горящий факел в лицо продолжавшего метаться Степана.
— Ба-а-тя-а! Ба-тя-а-аня! — услышал Степан пронзительный возглас Гришки из толпы угоняемых с площади разинцев.
Степан хотел ему крикнуть ответно, но вдруг поперхнулся и не мог больше выдавить ни единого звука из горла…
Окровавленные цепями большие, сильные руки повисли, и молча, без сил, опустился он на землю. Тотчас же шею его охватила веревочная петля, и его повалили.
— Кузнеца! Кузнеца давай живо! За шею его приковать… Эк, медведь, чуть всю церковь не своротил! — голосил Петруха.
Разину заклепывали железный ошейник. Теперь его приковали к стене так, что он не мог отойти даже на три шага и не мог во весь рост подняться…
Целых пять дней Степан сидел неподвижно и молча, в тяжком задумчивом оцепенении. Лишь на шестой день спросил он у звонаря, принесшего воду, что с Гришкой.
— Ушел он из ямы, Степан Тимофеич. Искали — не сыщет никто. Куды делся? — таинственно прошептал звонарь.
«Сам ли ушел, домовитые ли украли его да задавили тайно, чтобы дитя не казнить принародно?» — думал Степан.
Старый звонарь был единственным человеком, который каждый день подходил к нему, принося хлеб и квас. Время от времени он сообщал Степану короткую весточку о том, что творится. И вдруг он передал от кого-то мясо, кус пирога… Подмигнул. Степан пытался спросить его, от кого он принес, но звонарь отмолчался.
— Всяко даяние благо. Молчи знай да силу копи, — сказал он.
И невнятные слова старика вдруг бросили Разина в жар…
«Силу копи! Не конец! — думал он. — Придет еще время!.. Придет!» И с этого дня Разин стал крепнуть духом…
Он сам чувствовал с каждым днем, как нарастает в нем, как наливается сила… Уже через несколько дней ее было столько, сколько не ощущал он в себе никогда. К тому же теперь он так ясно видел, так многое понимал, что ему казалось: только бы снова подняться — и уж тогда никто его не осилит…
— Гонец из Москвы, Тимофеич, — шепнул звонарь. — Челны смолят, — говорят, что тебя везти… Федор Каторжный…
Старик хотел сказать что-то еще, но стража стояла близко. Он подал обычный кувшин с квасом и ушел, гремя костылем…
С утра закипели сборы. Не стесняясь Степана, между собой говорили казаки о походе, о том, что Петруха расплавил нательный крест и слил из него пулю на колдуна, говорили, что тем, кто назначен в Москву, Корнила велел выдать из войсковой казны серебряных денег для зарядки мушкетов, чтобы колдовская сила была бессильна против их выстрелов…
Но Степан их не слушал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
Палачи повалили Панаса.
— Прощай, Стенько! — выкрикнул Черевик так, словно, вскочив в седло, собрался куда-то поехать.
— Прощай, диду! — хрипло ответил Степан.
Горло его сжималось.
Дело его казнили, душу его казнили на этой плахе.
За дедом взошел на помост Дрон Чупрыгин.
— Что ж вы глазеете молча, казаки, как домовитые головы нам секут? Али руки ослабли за сабли взяться? — спросил он у всей толпы…
— Кончать его! — крикнул Самаренин.
— Все помнишь, как я тебя плеткой по морде? — спросил его Дрон. — Прощай, Степан Тимофеич! — крикнул он.
— Да что ж вы стоите, народ?! — прорвался Степан. — И вас так же завтра порубят. Хватайте!.. Валите на плаху Корнилу…
— Колдуй, колдуй! Не возьмешь теперь больше! — в общем молчанье послышался голос Петрухи.
— Батько! Бисов поп настращал казаков проклятием! Злякалысь!.. — крикнул с помоста Максим Забийворота.
— А хай нас кляне патриарх! Не дадим губыть кращих товарищив! — неожиданно грянул старый Ерема Клин, сидевший в седле рядом с донскою старшиной. — Рубай домовитых!
Он выхватил саблю, но сзади его схватили сразу несколько рук, вырвали саблю, сорвали его с седла и потащили смелого старика к помосту.
— Руби ему руки и ноги! — приказал палачам Петруха.
— Знать, Стенька, крепко ты проклят. Нет нашей силы, — громко признал Ерема.
Ерему мучили долго.
«Хотят устрашить народ, — думал Степан. — Эх, каб сила, не так бы я их самих устрашил!.. А мы-то жалели казацкой крови. Тезка сколь говорил — показнить к сатане все старшинство… Каб жив был Наумыч, не допустил бы он казни такой. Войско целое поднял бы на старшину, нашел бы людей. Знать, убили его…»
— Тимофеич! — внезапно услышал он голос Наумова.
«Тезка! Жив! Не убит!» — безотчетной радостью промелькнуло в уме Степана, прежде чем понял он, что Наумов стоит на помосте среди палачей. Степан отрезвился.
— Наумыч!
— Нас показнят, а тебя не посмеют, Степан! Чую, что ты еще полетишь!.. Наберешь есаулов… не хуже… — Наумов уже барахтался, вырываясь из рук палачей, чтобы успеть сказать другу последнее слово: — Не хуже, чем мы!..
Свалка шла на помосте. Помощники палача отлетели прочь. Палач сам подходил к Наумову, но тот успел ткнуть его ногою в живот…
— Казни тогда, Тимофеич, всех… домовитых!.. — кричал Наумов. — Помстись… за своих… казаков…
Палачи одолели Наумова, повалили.
— Прощай! — крикнул он.
— Наумыч!.. Наумыч!.. — воскликнул Разин. Горе его опьянило… Удар топора в этот раз прозвучал у него в ушах, как выстрел из пушки.
— Прокляты вы, сучье племя! Боярские потаскухи! — со всей прежней мощью грянул Степан. — Распроклят весь город Черкасск! Пусть огнем погорит он за нашу казацкую кровь!.. Пусть ваши дети подохнут… Проклятые бабы ваши пусть преют и смрадом смердят вам в постелях!..
Толпа замерла.
Разин рванулся вперед, громыхнув железом. Он дернул цепь так, что шатнулся бревенчатый сруб церковного притвора и железный пробой сломался. Степан стал в дверях, потрясая оборванной цепью на истекающих кровью руках.
Громовой голос, страшный блеск его глаз, зловещее громыханье вырванной из стены цепи оледенили сердца толпы страхом.
— Расковался, колдун, — взвизгнул кто-то.
— Проклянет нас…
— Бежим!
И вдруг, обуянные страхом, люди бросились врассыпную с площади по дворам.
— Устрашились?! — рычал на всю площадь Степан, размахивая концом цепи и, в припадке отчаянной ярости, сам уже веря в неодолимую силу своих проклятий.
Он находил их, одно страшнее другого, призывая на головы домовитых все беды мира: небесный гром и болезни, безумье и нищету, слепоту и уродство, трусость, позор и бесчестье…
Петруха Ходнев опомнился первым. С десятком таких же лихих казаков он кинулся усмирять Степана. Они плескали ему в лицо ведрами холодную воду, били его по чему попало древками длинных пик, загоняя на место в церковный притвор. Но, весь в крови, встрепанный и пылающий, он продолжал клокотать, извергая проклятия.
— Буде казнить… Остальных гони в яму, — смятенно пробормотал Корнила, пряча в широкой ладони дрожащий седой ус.
Казаки окружили толпу оставшихся пленников и погнали ударами пик и плетей с площади.
В это время кто-то из молодых атаманских сынков сунул на пике горящий факел в лицо продолжавшего метаться Степана.
— Ба-а-тя-а! Ба-тя-а-аня! — услышал Степан пронзительный возглас Гришки из толпы угоняемых с площади разинцев.
Степан хотел ему крикнуть ответно, но вдруг поперхнулся и не мог больше выдавить ни единого звука из горла…
Окровавленные цепями большие, сильные руки повисли, и молча, без сил, опустился он на землю. Тотчас же шею его охватила веревочная петля, и его повалили.
— Кузнеца! Кузнеца давай живо! За шею его приковать… Эк, медведь, чуть всю церковь не своротил! — голосил Петруха.
Разину заклепывали железный ошейник. Теперь его приковали к стене так, что он не мог отойти даже на три шага и не мог во весь рост подняться…
Целых пять дней Степан сидел неподвижно и молча, в тяжком задумчивом оцепенении. Лишь на шестой день спросил он у звонаря, принесшего воду, что с Гришкой.
— Ушел он из ямы, Степан Тимофеич. Искали — не сыщет никто. Куды делся? — таинственно прошептал звонарь.
«Сам ли ушел, домовитые ли украли его да задавили тайно, чтобы дитя не казнить принародно?» — думал Степан.
Старый звонарь был единственным человеком, который каждый день подходил к нему, принося хлеб и квас. Время от времени он сообщал Степану короткую весточку о том, что творится. И вдруг он передал от кого-то мясо, кус пирога… Подмигнул. Степан пытался спросить его, от кого он принес, но звонарь отмолчался.
— Всяко даяние благо. Молчи знай да силу копи, — сказал он.
И невнятные слова старика вдруг бросили Разина в жар…
«Силу копи! Не конец! — думал он. — Придет еще время!.. Придет!» И с этого дня Разин стал крепнуть духом…
Он сам чувствовал с каждым днем, как нарастает в нем, как наливается сила… Уже через несколько дней ее было столько, сколько не ощущал он в себе никогда. К тому же теперь он так ясно видел, так многое понимал, что ему казалось: только бы снова подняться — и уж тогда никто его не осилит…
— Гонец из Москвы, Тимофеич, — шепнул звонарь. — Челны смолят, — говорят, что тебя везти… Федор Каторжный…
Старик хотел сказать что-то еще, но стража стояла близко. Он подал обычный кувшин с квасом и ушел, гремя костылем…
С утра закипели сборы. Не стесняясь Степана, между собой говорили казаки о походе, о том, что Петруха расплавил нательный крест и слил из него пулю на колдуна, говорили, что тем, кто назначен в Москву, Корнила велел выдать из войсковой казны серебряных денег для зарядки мушкетов, чтобы колдовская сила была бессильна против их выстрелов…
Но Степан их не слушал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130