Особенно помогал во всем астраханец Федор Шелудяк, которому хорошо был известен город.
— В иных городах весь доход — напойные кабацкие деньги, а Астрахань, батька, богата иным: иноземных купцов тут довольно, с них нам пошлину брать за товар, — объяснял Шелудяк. — Да, батька, еще: у нас три дни уже торгу нет в городе. Все истощались. Я указал, чтоб купцов привели во Приказну. Ты настрого им накажи, а то ить народу худо.
Ввели купцов. Одни из них робко жались, другие шли смело, помня, как прошлый год Разин платил за товар, не жалея денег.
— Пришли, гости? — спросил атаман. — Праздник праздником, а пора за работу. Завтра с утра чтобы торг!
— Батька, у нас, по указу, с утра лишь татаре торгуют, а мы ввечеру. Знойко утром, — смело сказал один из купцов.
— Мне все едино — татаре ли, русские. Всем торговать! А кто торг не учнет, тому будет худо.
— А грабить казаки не станут? — с опаской спросил все тот же купец.
— Не разбойники, дура! — одернул его Шелудяк. — Кто станет грабить, того ведите ко мне. — Он сказал и осекся, несмело взглянув на Разина — как примет тот его самозванство.
— Верно, Федор. Бери на себя сие дело. Пускай по татьбе да по торгу тебе докучают. Ты и управу чини, — согласился Разин.
Купцы ушли.
— Слышь, Федор! — обратился Разин к Шелудяку. — Станешь посулы брать от купцов воеводским обычаем — хоть кроху возьмешь, узнаю о том, то тебя показню.
— Да что ты, Степан Тимофеич! — воскликнул тот.
— Ведаю, Федор, что ты казак добрый. Астрахань взяли без бою — заслуга во многом твоя. Да с купцами всегда корысть; а тебе для острастки заранее молвил…
Потом говорили о том, чтобы взять на войско добро казненных изменников. Назначили письменных людей к описи всяких пожитков.
Сидели так до утра. Тут же пили, ели и спали и снова вели беседы и споры. К утру у всех покраснели глаза.
— Ну, а город-то как же, братцы? Сами городом завладели, да некогда и поглядеть на него! Кто со мною — поскачем по улицам, что ли, размяться! — сказал Степан.
Он шумно двинул скамью, поднимаясь.
В это время вошел Сукнин. Он был черней, чем вчера.
— Слышь, Разин, будет! — глухо и твердо сказал он. — Оба мы с Настей молим: пусти воеводских детей. Не может она оторваться. Сидит на стене возле них да воет волчихой… У младшего голова как котел. Она убивается дюже. Боюсь я — ума решится…
Степан упрямо взглянул исподлобья на Сукнина, не ответил.
— Ну, ты младшего только, — взмолился Сукнин.
— Ладно, — отрывисто бросил Степан. — Прежде лозой постегать, чтобы смолоду помнил на всю свою жизнь… Потом боярыне да монахам отдать, а того… собачонка… скинуть к чертям вниз с раската вослед его батьке!..
Сукнин тотчас вышел из горницы.
Разин снял свою красную шапку, тряхнул волосами.
— Ну, кто со мной едет на Астрахань-город глянуть? — громче, чем нужно, окликнул он.
Поднялись толпой есаулы.
— Казаки! Коней атаманам! — грянул Разин с крыльца на всю еще сонную, хоть уже залитую утренним солнцем площадь.
— Иех, утро-о! На Волгу купаться поедем, робята, так, что ли?! — садясь на коня, задорно воскликнул он, как будто и не на нем лежала вся та великая тяжесть, которую народ взвалил на него вместе с честью и славой.
Вместе с Чикмазом, засланным впереди войска в Астрахань, к атаману пришел и Никита Петух.
— Славно, славно, робята, вы тут повернули! — одобрил Степан. — Садитесь к столу, атаманские гости. Будем пир пировать…
Степан сам наливал им чарки, расспрашивал их о том, как сумели они поднять стрельцов против воеводы, вызнавал, кто из астраханских стрельцов помогал им больше других, с оживлением слушал рассказы своих посланцев и вдруг, нахмурясь, угрюмо уставился на Никиту.
— А теперь расскажи, Никита, как ты мне Тимофея сгубил…
— Да нешто я погубил его, батька?! — побелев, задрожавшим голосом глухо воскликнул Никита.
— Башку отвернуть тебе надо за то, — сурово сказал атаман.
— Тимошка-то млад, неразумен был, батька, оттого и горяч и сам себя погубил! — возразил Никита. — И мне его жалко ведь, батька. Слезами я плакал! — Искреннее горе послышалось в его голосе.
— Любил я его, — печально сказал Степан. — Пятерых бы я дал за него… А ты, я слыхал, воеводского брата дорвался убил?
— Дорвался, — сказал Никита.
— Тот тебе грех отпускаю, что ты не сумел мне Тимошу сберечь. А не могу тебя видеть. Взгляну на тебя — вижу: справный казак, а кажется мне, что ты погубил Тимошку. Хочу не хочу, а блазнится мне, что на тебе его кровь, его гибель. Хоть верю, что ты не виновен, а в другой раз под горячую руку мне попадешь — порублю ни за что… Уходи с моих глаз да более не попадайся. За мною в поход не ходи, живи тут. Отныне и тут казацкие земли. Станешь тех, кто новый придет, обучать пищальному бою и сабле. Вот перстень тебе от меня на счастье за службу. Пей чарку еще на дорогу — и вот те порог… А то захмелею, тогда ты живым от меня не уйдешь…
Разин подал Никите перстень, сдернутый тут же с пальца, сам налил ему последнюю чарку вина.
— Во здравье твое, Степан Тимофеич! — сказал Никита, подняв свою чарку. — Неправедно гонишь меня от себя. Да все же спасибо за все. Когда тебе надобен станет Никита, лишь кликни — прискочет твой рыжий и душу свою за тебя положит!
Степан посмотрел на него пристально, испытующе, махнул рукою и отвернулся.
— Иди! — в нетерпенье повторил он. — Коли ты вправду виновен, то пусть и тебе загинуть такой же смертью…
Никита поднялся, вышел.
— Напрасно ты, батька, его разобидел, — сказал Чикмаз, жалея Никитку. — Мы с ним во всем вместе были. Малый он смелый…
— Вот то и я мыслю, что малый-то смелый, а тут оробел, не посмел оправдаться. Много ли, мало ли винен, а кабы невинным был, не терпел бы такой обиды.
— Да, батька, ведь от тебя! — воскликнул Наумов. — От тебя и другие терпят!
— Напраслину терпят, что ли?! — спросил Разин. — Кому никому — никогда не спущу напраслины, тезка! — твердо сказал Степан.
Поп Василий только на пятый день пребывания казаков в Астрахани пришел к атаману. Он явился одетый в казацкое платье — в кафтане и с саблей.
— Здоров, сынок Тимофеич! Лукавый ты сын! — с укоризной воскликнул поп. — Испытал ты приверженность друга, да чуть не сгубил!..
— Поп, здорово! — вскочив с места, радостно отозвался Разин. — Прости, поп! Ведь чуть не сгубил тебя… Не ты и не я в том винны, а ваша поповска порода. Вражды от вас много и всякого дурна! Искал я тебя в казематах. Нигде не сыскал. Где ж ты был?
— У владыки митрополита Иосифа на покаянье! Старый пес изо всех казематов нашел для меня каземат. С монастырской казной засадил в подвалы, где злато, да жемчуг, да ризы хранятся. Издох бы я там, каб не добрый отец казначей, старец тоже Иосиф… Кормил, поил и винца не жалел, спасибо ему!
— Чего же ты сразу не вышел ко мне?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
— В иных городах весь доход — напойные кабацкие деньги, а Астрахань, батька, богата иным: иноземных купцов тут довольно, с них нам пошлину брать за товар, — объяснял Шелудяк. — Да, батька, еще: у нас три дни уже торгу нет в городе. Все истощались. Я указал, чтоб купцов привели во Приказну. Ты настрого им накажи, а то ить народу худо.
Ввели купцов. Одни из них робко жались, другие шли смело, помня, как прошлый год Разин платил за товар, не жалея денег.
— Пришли, гости? — спросил атаман. — Праздник праздником, а пора за работу. Завтра с утра чтобы торг!
— Батька, у нас, по указу, с утра лишь татаре торгуют, а мы ввечеру. Знойко утром, — смело сказал один из купцов.
— Мне все едино — татаре ли, русские. Всем торговать! А кто торг не учнет, тому будет худо.
— А грабить казаки не станут? — с опаской спросил все тот же купец.
— Не разбойники, дура! — одернул его Шелудяк. — Кто станет грабить, того ведите ко мне. — Он сказал и осекся, несмело взглянув на Разина — как примет тот его самозванство.
— Верно, Федор. Бери на себя сие дело. Пускай по татьбе да по торгу тебе докучают. Ты и управу чини, — согласился Разин.
Купцы ушли.
— Слышь, Федор! — обратился Разин к Шелудяку. — Станешь посулы брать от купцов воеводским обычаем — хоть кроху возьмешь, узнаю о том, то тебя показню.
— Да что ты, Степан Тимофеич! — воскликнул тот.
— Ведаю, Федор, что ты казак добрый. Астрахань взяли без бою — заслуга во многом твоя. Да с купцами всегда корысть; а тебе для острастки заранее молвил…
Потом говорили о том, чтобы взять на войско добро казненных изменников. Назначили письменных людей к описи всяких пожитков.
Сидели так до утра. Тут же пили, ели и спали и снова вели беседы и споры. К утру у всех покраснели глаза.
— Ну, а город-то как же, братцы? Сами городом завладели, да некогда и поглядеть на него! Кто со мною — поскачем по улицам, что ли, размяться! — сказал Степан.
Он шумно двинул скамью, поднимаясь.
В это время вошел Сукнин. Он был черней, чем вчера.
— Слышь, Разин, будет! — глухо и твердо сказал он. — Оба мы с Настей молим: пусти воеводских детей. Не может она оторваться. Сидит на стене возле них да воет волчихой… У младшего голова как котел. Она убивается дюже. Боюсь я — ума решится…
Степан упрямо взглянул исподлобья на Сукнина, не ответил.
— Ну, ты младшего только, — взмолился Сукнин.
— Ладно, — отрывисто бросил Степан. — Прежде лозой постегать, чтобы смолоду помнил на всю свою жизнь… Потом боярыне да монахам отдать, а того… собачонка… скинуть к чертям вниз с раската вослед его батьке!..
Сукнин тотчас вышел из горницы.
Разин снял свою красную шапку, тряхнул волосами.
— Ну, кто со мной едет на Астрахань-город глянуть? — громче, чем нужно, окликнул он.
Поднялись толпой есаулы.
— Казаки! Коней атаманам! — грянул Разин с крыльца на всю еще сонную, хоть уже залитую утренним солнцем площадь.
— Иех, утро-о! На Волгу купаться поедем, робята, так, что ли?! — садясь на коня, задорно воскликнул он, как будто и не на нем лежала вся та великая тяжесть, которую народ взвалил на него вместе с честью и славой.
Вместе с Чикмазом, засланным впереди войска в Астрахань, к атаману пришел и Никита Петух.
— Славно, славно, робята, вы тут повернули! — одобрил Степан. — Садитесь к столу, атаманские гости. Будем пир пировать…
Степан сам наливал им чарки, расспрашивал их о том, как сумели они поднять стрельцов против воеводы, вызнавал, кто из астраханских стрельцов помогал им больше других, с оживлением слушал рассказы своих посланцев и вдруг, нахмурясь, угрюмо уставился на Никиту.
— А теперь расскажи, Никита, как ты мне Тимофея сгубил…
— Да нешто я погубил его, батька?! — побелев, задрожавшим голосом глухо воскликнул Никита.
— Башку отвернуть тебе надо за то, — сурово сказал атаман.
— Тимошка-то млад, неразумен был, батька, оттого и горяч и сам себя погубил! — возразил Никита. — И мне его жалко ведь, батька. Слезами я плакал! — Искреннее горе послышалось в его голосе.
— Любил я его, — печально сказал Степан. — Пятерых бы я дал за него… А ты, я слыхал, воеводского брата дорвался убил?
— Дорвался, — сказал Никита.
— Тот тебе грех отпускаю, что ты не сумел мне Тимошу сберечь. А не могу тебя видеть. Взгляну на тебя — вижу: справный казак, а кажется мне, что ты погубил Тимошку. Хочу не хочу, а блазнится мне, что на тебе его кровь, его гибель. Хоть верю, что ты не виновен, а в другой раз под горячую руку мне попадешь — порублю ни за что… Уходи с моих глаз да более не попадайся. За мною в поход не ходи, живи тут. Отныне и тут казацкие земли. Станешь тех, кто новый придет, обучать пищальному бою и сабле. Вот перстень тебе от меня на счастье за службу. Пей чарку еще на дорогу — и вот те порог… А то захмелею, тогда ты живым от меня не уйдешь…
Разин подал Никите перстень, сдернутый тут же с пальца, сам налил ему последнюю чарку вина.
— Во здравье твое, Степан Тимофеич! — сказал Никита, подняв свою чарку. — Неправедно гонишь меня от себя. Да все же спасибо за все. Когда тебе надобен станет Никита, лишь кликни — прискочет твой рыжий и душу свою за тебя положит!
Степан посмотрел на него пристально, испытующе, махнул рукою и отвернулся.
— Иди! — в нетерпенье повторил он. — Коли ты вправду виновен, то пусть и тебе загинуть такой же смертью…
Никита поднялся, вышел.
— Напрасно ты, батька, его разобидел, — сказал Чикмаз, жалея Никитку. — Мы с ним во всем вместе были. Малый он смелый…
— Вот то и я мыслю, что малый-то смелый, а тут оробел, не посмел оправдаться. Много ли, мало ли винен, а кабы невинным был, не терпел бы такой обиды.
— Да, батька, ведь от тебя! — воскликнул Наумов. — От тебя и другие терпят!
— Напраслину терпят, что ли?! — спросил Разин. — Кому никому — никогда не спущу напраслины, тезка! — твердо сказал Степан.
Поп Василий только на пятый день пребывания казаков в Астрахани пришел к атаману. Он явился одетый в казацкое платье — в кафтане и с саблей.
— Здоров, сынок Тимофеич! Лукавый ты сын! — с укоризной воскликнул поп. — Испытал ты приверженность друга, да чуть не сгубил!..
— Поп, здорово! — вскочив с места, радостно отозвался Разин. — Прости, поп! Ведь чуть не сгубил тебя… Не ты и не я в том винны, а ваша поповска порода. Вражды от вас много и всякого дурна! Искал я тебя в казематах. Нигде не сыскал. Где ж ты был?
— У владыки митрополита Иосифа на покаянье! Старый пес изо всех казематов нашел для меня каземат. С монастырской казной засадил в подвалы, где злато, да жемчуг, да ризы хранятся. Издох бы я там, каб не добрый отец казначей, старец тоже Иосиф… Кормил, поил и винца не жалел, спасибо ему!
— Чего же ты сразу не вышел ко мне?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130