— Испей! — грубо и густо сказал Мироха, поднося ко рту Разина глиняную сулейку. — Во имя отца, — произнес Мироха, когда он сделал глоток, — и сына, — промолвил он, поднося сулейку для второго глотка, — и духа святого! — закончил Мироха, дав третий глоток.
Целебное, благостное тепло заструилось по телу Степана.
— Будь здрав, атаман! — произнес Мироха. — Насилу тебя отходили… Молчи, молчи! Спи! Заутра проснешься, тогда слово молвишь, а ныне ты сон чуешь: язык ленив слово молвить, глаза не хотят глядети — только б лежать да молчать, ничего не слышать, не помнить, и уши как ватой забиты, и памяти нет ни к чему. Спи! — повелительно заключил Мироха.
— Сон напускаешь?! — внезапно сказал Разин. — Брось! Не время мне спать!
— Время спать! — настойчиво возразил Мироха. — Ум смутен, зор тускл, и памяти нет…
— Брось баловать! Не тот я дался, чтобы голову мне заморочить! — упрямо воскликнул Степан.
— Когда врачеваться не хочешь, лечи себя сам, а я за тебя не ответчик! — с обидой сказал удивленный Мироха.
Сотни раненых казаков подчинялись велению его слова, а этот мятежник восстал…
— Отвяжись! — сказал Разин. — Гришатка! — позвал он, услышав, что скрипнула дверь со двора.
— Вреда себе хошь?! — с угрозой сказал Мироха.
— На тебе нет ответа. Ступай! — уже с досадою огрызнулся Степан.
Из соседней комнаты, услышав их голоса, не успев с мороза раздеться, вбежала Алена.
— Степанка! — вскричала она и, как была — в инее и в снегу на платке, кинулась на колени возле Степана, обняла его ноги, припала к нему головой… и не сдержалась: плечи ее затряслись от плача.
Степан провел по ее волосам ладонью.
— Вот и жив! — сказал он.
Мироха взглянул на них и, безнадежно махнув рукою, с обидой вышел.
— Гришка где? — слегка прижимая к себе голову Алены, спросил Разин.
— С Прокопом порченым подружил. Все проруби рубят да рыбу ловят… Страшусь: припадочный пес, утопит мальчонку! — сказала Алена, подняв лицо с полными слез, но сияющими от счастья глазами, в которых не было тени тревоги за Гришку.
Она взглянула на мужа, и снова лицо ее скрылось под низко упавшими волосами…
— Прокоп от рождения рыбак, — чего ему утопить! — возразил Степан. Он взглянул на Алену, припавшую снова к нему головой, усмотрел в волосах у нее седину. — Измучилась ты тут со мной. Сколь я долго без памяти был?
— Да уж дома шестую неделю, Степанушка! Лучше, да хуже, да лучше, да хуже… Не спали все возле тебя: Наумыч, Прокоп, да я, да Мироха… Сказывал он: как очнешься — блюсти тебя от невзгоды, слова лишня не молвить, а пуще… — Алена осеклась.
— …про ратны дела? — с усмешкой, чуть глянувшей из-под усов, подсказал он. — Ну, блюди… Ты блюди — мне скорей бы быть здраву! Тезка где? — внезапно спросил он.
— Ночь у тебя просидел. Спит, чай, дома…
— Взбуди его поживей, чтобы мигом сюда, да Прокопа тоже…
— Да что ты, Степанушка! — всполохнулась Алена, услышав холодный и повелительный голос мужа, каким она знала его в минувшее время. Этот резкий и требовательный голос, как признак его здоровья, Алену обрадовал, но в то же время обидел: «Едва на одну духовинку хватило его. Как кошку — погладил по волосам, да и „брысь, пошла с рук!“.
— Чтоб мигом! — твердо сказал Степан.
Но, извещенные лекарем о случившемся, казаки уже сами вбежали в землянку.
— Здоров, Тимофеич! Здоров, батька, сокол мой! Жив и здоров! — закричал Наумов.
— Сто лет тебе здравствовать! — сдержанно сказал за спиною его Прокоп.
— Входи, входи, атаманы, садитесь, цедите вина али браги, чем там казачка богата…
— Я мигом, Степанушка! — отозвалась Алена, уже хлопоча с закуской.
Но Степан перебил ее:
— Ты, Алена, покуда сойди на часок к соседке.
— Степан Тимофеич! — взмолилась она.
— Выйди, выйди, — настойчиво повторил он.
И когда она вышла, Степан испытующе посмотрел на своих гостей.
— Ну, сказывай все, атаманы, без кривды — как было, когда меня порубал драгун?
— А что же как было, — сказал Наумов. — Схватили тебя, увезли из боя да в челн… То и было…
— Что ты брешешь? — подозрительно процедил Степан. — Я об чем спрошаю?!
— Об том и я говорю! — смущенно вывернулся Наумов. — Войско без головы — уж не войско. Тебя порубили, Сергея ты видел сам, Бобу, срубили и Наливайку, Алешу Протакина пуля уж ночью достала. Митяя — и саблей и в сердце копьем, Пинчейку-татарина — топором пополам, как полено. Серебрякова в челне везли казаки, по пути скончался… А так-то уж что…
— Мужики как? Татары? Чуваши?.. — перебил его Разин. — Побиты все?
— Всяк сам по себе спасался, — глухо сказал Наумов.
— Эх-х вы… есаулы… поганая рвань!.. — без голоса прошипел Степан, глядя ему в глаза.
— Батька, я… — заикнулся Прокоп.
— Не сгорел от срама — сиди да молчи, урод паскудный! — прикрикнул Разин.
Прокоп взглянул на него с обидой, моргнул и смолчал.
— Я во всем винен, Степан Тимофеич, — потупясь, признался Наумов. — Порченый мне говорил, что тебя увезет, а я б остался за атамана, казаков удержал бы и мужиков не покинул… А я не послушал. Мыслил: перво голову золотую твою упасти, а войско найдется…
Прокоп с достоинством промолчал.
— Ну, руби уж сплеча! — обратился к Наумову Разин.
Тот побледнел и повел рассказ обо всем без утайки. Когда он дошел до того, как решил обмануть крестьян, чтобы они стояли у стен, ожидая напрасно казацкой помощи, и воевода считал бы, что войско готово к бою, а сам Наумов в это время велел отходить казакам, — Степан не сдержался: огонь свечи сверкнул в гнутом лезвии сабли, висевшей над его головой. Острый клинок ее с силою врезался в край стола… Наумов успел отскочить. Разин упал на подушку. Тупым, помутившимся взором смотрел он на продолжавшую трепетать от удара воткнутую в доску гибкую сталь…
Прокоп подошел, с силой выдернул саблю из толстой дубовой доски и, дотянувшись через Степана, молча вложил ее в ножны.
— Да как же земля тебя держит, Июда! Чего ты на шею себе не надел веревку? В хозяйстве, что ль, не нашлось?! — прохрипел Степан, в упор глядя в лицо Наумову. — Иди с моих глаз, не могу тебя видеть, поганая тварь!.. Уходи…
Наумов молча пошел к двери, а за ним и Прокоп.
— Прокоп, ты останься, — остановил его Разин.
Спрятав сверкнувший в глазах торжествующий желтенький огонек, рыбак опустился на лавку.
— Любит тебя он, батька! — кивнув на дверь вслед ушедшему, мягко сказал Прокоп.

Оставшись вдвоем с атаманом, Прокоп рассказал, как Наумов увел от крестьян караулы и как уж после они узнали о безнаказанном нападенье дворян на крестьянскую рать, об избиениях и казнях тысяч крестьян у Симбирска. Он рассказал, как Наумов велел отпустить по течению челны, чтобы не было на низовья погони, и как в ужасе бежавшие от избиения крестьяне и часть казаков, переполнив оставшиеся струги, шли от тяжести ко дну, как схватывались они колоться между собой за места на стругах и как боярская рать, загоняя их в Волгу, сотнями топила в осенней леденящей воде…
Но больше всего поразила Степана мысль о том, что бегство Наумова было ненужным:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130