Поданные же бюллетени не обеспечивали ему и одного места в сенате.
Стил объявил о своей отставке и отдал из полумиллиона полученных им голосов две трети Уэнделлу и треть Доновану. Таким образом, популисты и трудовики добились еще по нескольку мест.
В результате шестьдесят два места в сенате распределились так: абсолютное большинство – тридцать два голоса – оказалось у популистов. Из оставшихся тридцати мест шестнадцать досталось трудовикам, десять – «джентльменам» и только четыре – церковникам.
– С кем же будет блокироваться Донован? – интересуется Мартин.
– Его охотно поддержат все популисты, прошедшие в сенат с помощью голосов беднейших слоев населения. Раскол среди популистов – необратимый процесс, он продолжится и на скамьях сената. Будет еще немало вариантов, типичных для многопартийной парламентской демократии, но левые в конце концов образуют свое правительство. Мердок тоже будет ждать своего часа. Диктатором ему не бывать, зато у него есть газета и деньги. Вероятнее всего, такой и понадобится потерявшим голоса «джентльменам». Пусть нувориш, но кому-то надо играть и нечистыми картами. Здешние аристократы, мой милый, далеко не безгрешны.
На этом и заканчивается наше обсуждение послевыборных городских перспектив.
Я вынимаю и пересчитываю оставшиеся у нас деньги. Не брать же их с собой: все равно ни один музей не возьмет, а Зернов и так поверит.
– Может, закатим банкет в «Веселом петухе» на прощание? – предлагает Мартин.
Вспоминаю лысого старика Вильсона, его котлеты на вонючем сале.
– Мне еще за рулем сидеть, если машина цела, – говорю я, шагая мимо знакомого медного петуха над деревянным крыльцом.
Я выбрасываю пачку здешних банкнотов по ветру, они летят и катятся, их никто не подбирает, потому что мы уже за Городом и никого, даже пирожника, поблизости нет.
У нас осталось всего по «полтиннику», по одной стертой монетке в двадцать пять франков. Пусть они будут памятью о шестидесятых годах первого века чужой, но так похожей на земную, цивилизации. Не искусственной, а живой и по-настоящему человеческой.
Вот и дюны впереди, у океанского берега, и знакомые колючие заросли «альгарробо». Где-то должно быть место нашего «приземления», куда нас перебросили с крымской автомобильной дороги.
– Кажется, тут, – говорит Мартин, – и песок примят, как будто кто-то сидел.
– Думаешь, сохранятся следы при таком ветре, да еще на прибрежном песке?
– Все-таки присядем.
Присели. Огляделись. Серо-зеленый океан блеснул вдруг васильковой голубизной и провалился куда-то вниз.
…Мы сидим на краю обрыва у крымской дороги, вьющейся серпантином среди виноградников от серых скал Яйлы к синему-синему Черному морю. Мой «жигуленок» стоит с полуоткрытой дверцей чуть в стороне от нас, и пиджаки наши с деньгами и документами лежат на сиденьях. Только вокруг машины с озабоченным видом ходит инспектор ГАИ – старший лейтенант лет тридцати. Рядом – милицейская «Волга» с равнодушным старшиной у руля.
Я кашлянул, старший лейтенант обернулся и застыл, будто увидел что-то явно противозаконное.
– Вы откуда? – спрашивает он.
Мы молчим. Мы улыбаемся. Мы – дома.
– Как вы здесь очутились? Минуту назад тут никого не было, – наступает на нас инспектор ГАИ.
– А мы поднялись вон оттуда. – Я указываю на обрыв.
– Чья это машина?
– Моя. Разрешите? – Я подхожу к машине, вынимаю из лежащего там пиджака права и паспорт.
Инспектор внимательно изучает документы.
– Так почему же вы ее бросили?
– А мы не бросили, мы отлучились.
– Куда? – выдохнул инспектор.
– Мы погулять пошли, – мямлю я, не в силах придумать ничего более умного.
– Где же здесь гулять? – удивляется инспектор. – По этим кручам?
– Вот-вот! – подхватываю я. – Замучил меня приятель. Любит горы.
– А кто этот ваш приятель? – строго спрашивает инспектор, оглядывая Мартина.
Я отвечаю почти шепотом:
– Американский турист, товарищ инспектор. Корреспондент из Нью-Йорка. Очень интересуется советским автотуризмом. Мартин, покажи ему твое удостоверение, – прибавляю я по-английски.
Мартин вынимает из своего пиджака документ, свидетельствующий о его законном пребывании в СССР, и корреспондентскую карточку.
– Спасибо. Карашо, – говорит он с дурацкой улыбкой. Сразу понял, как надо сыграть.
Инспектор, мельком взглянув на документы, возвращает их Мартину.
– Как же так, граждане? – произносит он уже менее грозно. – Нам сообщили, что машина ваша с утра здесь стоит. Дверцы не заперты, и ни водителя, ни пассажиров. А мы из Севастополя сюда ехали, чтобы машину вывезти и владельца искать. Ведь ее и угнать могли.
– Что вы, товарищ инспектор, какие здесь жулики?
Инспектор почему-то усмехается и смотрит на мои высокие башмаки.
– Где сапоги покупали? – спрашивает он.
– В Калифорнии, товарищ инспектор, – радуюсь я перемене темы. – Дональд Мартин покупал. Себе и мне.
– Можете следовать дальше, – сухо козыряет инспектор, садится в машину рядом с водителем и уезжает вверх по шоссе к Байдарским воротам.
А мы хохочем и не можем остановиться. И не над инспектором, и не над собой, а просто потому, что мы стоим на Земле, на Земле с большой буквы, с какой пишется имя нашей родной планеты.
Я подбросил на ладони серебряную монету в двадцать пять «райских» франков, действительно похожую на наш полтинник, – тусклую монетку, стертую, – единственное доказательство нашего пребывания в «раю без памяти».
Сотрет время и «серебряный вариант», который мы пережили на горной крымской дороге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Стил объявил о своей отставке и отдал из полумиллиона полученных им голосов две трети Уэнделлу и треть Доновану. Таким образом, популисты и трудовики добились еще по нескольку мест.
В результате шестьдесят два места в сенате распределились так: абсолютное большинство – тридцать два голоса – оказалось у популистов. Из оставшихся тридцати мест шестнадцать досталось трудовикам, десять – «джентльменам» и только четыре – церковникам.
– С кем же будет блокироваться Донован? – интересуется Мартин.
– Его охотно поддержат все популисты, прошедшие в сенат с помощью голосов беднейших слоев населения. Раскол среди популистов – необратимый процесс, он продолжится и на скамьях сената. Будет еще немало вариантов, типичных для многопартийной парламентской демократии, но левые в конце концов образуют свое правительство. Мердок тоже будет ждать своего часа. Диктатором ему не бывать, зато у него есть газета и деньги. Вероятнее всего, такой и понадобится потерявшим голоса «джентльменам». Пусть нувориш, но кому-то надо играть и нечистыми картами. Здешние аристократы, мой милый, далеко не безгрешны.
На этом и заканчивается наше обсуждение послевыборных городских перспектив.
Я вынимаю и пересчитываю оставшиеся у нас деньги. Не брать же их с собой: все равно ни один музей не возьмет, а Зернов и так поверит.
– Может, закатим банкет в «Веселом петухе» на прощание? – предлагает Мартин.
Вспоминаю лысого старика Вильсона, его котлеты на вонючем сале.
– Мне еще за рулем сидеть, если машина цела, – говорю я, шагая мимо знакомого медного петуха над деревянным крыльцом.
Я выбрасываю пачку здешних банкнотов по ветру, они летят и катятся, их никто не подбирает, потому что мы уже за Городом и никого, даже пирожника, поблизости нет.
У нас осталось всего по «полтиннику», по одной стертой монетке в двадцать пять франков. Пусть они будут памятью о шестидесятых годах первого века чужой, но так похожей на земную, цивилизации. Не искусственной, а живой и по-настоящему человеческой.
Вот и дюны впереди, у океанского берега, и знакомые колючие заросли «альгарробо». Где-то должно быть место нашего «приземления», куда нас перебросили с крымской автомобильной дороги.
– Кажется, тут, – говорит Мартин, – и песок примят, как будто кто-то сидел.
– Думаешь, сохранятся следы при таком ветре, да еще на прибрежном песке?
– Все-таки присядем.
Присели. Огляделись. Серо-зеленый океан блеснул вдруг васильковой голубизной и провалился куда-то вниз.
…Мы сидим на краю обрыва у крымской дороги, вьющейся серпантином среди виноградников от серых скал Яйлы к синему-синему Черному морю. Мой «жигуленок» стоит с полуоткрытой дверцей чуть в стороне от нас, и пиджаки наши с деньгами и документами лежат на сиденьях. Только вокруг машины с озабоченным видом ходит инспектор ГАИ – старший лейтенант лет тридцати. Рядом – милицейская «Волга» с равнодушным старшиной у руля.
Я кашлянул, старший лейтенант обернулся и застыл, будто увидел что-то явно противозаконное.
– Вы откуда? – спрашивает он.
Мы молчим. Мы улыбаемся. Мы – дома.
– Как вы здесь очутились? Минуту назад тут никого не было, – наступает на нас инспектор ГАИ.
– А мы поднялись вон оттуда. – Я указываю на обрыв.
– Чья это машина?
– Моя. Разрешите? – Я подхожу к машине, вынимаю из лежащего там пиджака права и паспорт.
Инспектор внимательно изучает документы.
– Так почему же вы ее бросили?
– А мы не бросили, мы отлучились.
– Куда? – выдохнул инспектор.
– Мы погулять пошли, – мямлю я, не в силах придумать ничего более умного.
– Где же здесь гулять? – удивляется инспектор. – По этим кручам?
– Вот-вот! – подхватываю я. – Замучил меня приятель. Любит горы.
– А кто этот ваш приятель? – строго спрашивает инспектор, оглядывая Мартина.
Я отвечаю почти шепотом:
– Американский турист, товарищ инспектор. Корреспондент из Нью-Йорка. Очень интересуется советским автотуризмом. Мартин, покажи ему твое удостоверение, – прибавляю я по-английски.
Мартин вынимает из своего пиджака документ, свидетельствующий о его законном пребывании в СССР, и корреспондентскую карточку.
– Спасибо. Карашо, – говорит он с дурацкой улыбкой. Сразу понял, как надо сыграть.
Инспектор, мельком взглянув на документы, возвращает их Мартину.
– Как же так, граждане? – произносит он уже менее грозно. – Нам сообщили, что машина ваша с утра здесь стоит. Дверцы не заперты, и ни водителя, ни пассажиров. А мы из Севастополя сюда ехали, чтобы машину вывезти и владельца искать. Ведь ее и угнать могли.
– Что вы, товарищ инспектор, какие здесь жулики?
Инспектор почему-то усмехается и смотрит на мои высокие башмаки.
– Где сапоги покупали? – спрашивает он.
– В Калифорнии, товарищ инспектор, – радуюсь я перемене темы. – Дональд Мартин покупал. Себе и мне.
– Можете следовать дальше, – сухо козыряет инспектор, садится в машину рядом с водителем и уезжает вверх по шоссе к Байдарским воротам.
А мы хохочем и не можем остановиться. И не над инспектором, и не над собой, а просто потому, что мы стоим на Земле, на Земле с большой буквы, с какой пишется имя нашей родной планеты.
Я подбросил на ладони серебряную монету в двадцать пять «райских» франков, действительно похожую на наш полтинник, – тусклую монетку, стертую, – единственное доказательство нашего пребывания в «раю без памяти».
Сотрет время и «серебряный вариант», который мы пережили на горной крымской дороге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45