Мы жахотим – уйдем! Шкажи шпашибо, у наш швой ум ешть!
Алена Калашникова в это время вбежала в казарму и сказала Матрене, что Семен с капитаном у магазина дерется.
– Да что же это он, на виселицу захотел! – испугалась Матрена. Пока она бежала к магазину, Невельской и казак некоторое время о чем-то говорили, держа друг друга за руки, и потом мирно разошлись.
– Ты что, дурак, камчадал проклятый! – стала бить Семена жена кулаками по голове. – Ково же ты лезешь, дурь ты собачья! Ах ты, тварь!
– Мы штараемшя, они думают – от штраха. Нет, их можем перевешать и уйти. Наш любой джонка вожмет.
– Это ты сказал ему?
– Шкажал! Он всех порет, а шамого Невельшкого надо бичом жа такие экшпедичии!
– Ты и это сказал?
– Шкажал! А он: мол, я, Шемен, отдал вше, што было, штаралшя… «Тебя бы, – шкажал я ему, – шобачину жрать жаштавить!»
– Замолчи! Дурь ты собачья! Куда ты нас теперь денешь?
– Вот и говорю, што терпим, а ково же морят! Ражве мы не понимаем, жачем экшпедичия. Да ты не деришь… Шмотри-ка, мешяц-то какой, это шолнышко его ушшербляет, ден-то шветлее, длиньше, к вешне дело пошло.
– Нагулялся! – объявила Матрена, втолкнув мужа в казарму. «Слава богу, если никто не видал».
На другой день не садились завтракать. Невельской прислал боцмана за Семеном.
– Че, шуд? – спокойно спросил Парфентьев, придя к капитану и стоя в дверях.
– Нет. Садись чай пить… Я тебя должен в новую экспедицию назначить.
– Куда?
– Вверх по Амуру, на Удыльскую протоку. С Николаем Константиновичем.
– А че его нет? Он же у ваш штолуетшя?
– Он еще отдыхает, болен. Но идти не сейчас, через две недели. Ты понимаешь, зачем производим исследование?
– Я вчера шкажал, што понимаю, Геннадий Иванович!
Невельской достал карту.
Парфентьев стал объяснять, что надо не так снаряжать экспедиции, как до сих пор.
– Офицеры, бочмана ли, откуда они жнают тайгу! Ну так это ково же! Штрой – знают. А имя тайга – мачеха!
– А ты понимаешь?
– Как же!
– А зачем наша экспедиция, понимаешь?
– Я не понимал бы, так эти лиштки бы штарухины брошил бы, штарухе бы оштавил!
– Я это вижу!
В этот день Невельской так обсуждал с Парфентьевым предстоящую экспедицию, словно казак был назначен ее начальником.
– Конешно, надо мешто большие корабли штроить! – соглашался Семен. – Ешли хорошее мешто, надо пошмотреть
– Вот и надо исследовать протоку, соединяющую озеро Удыль с Амуром. Остановитесь в деревне Ухтре и будете ждать весны. Будешь наблюдать, покроются ли водой берега протоки, можно ли выбрать там место для завода. Если глубина хороша и берега ее не затопляются, то, может быть, место окажется удобным для эллинга.
Невельской велел ему взять под расписку товар, отдельно на себя и на Бошняка, и торговать отдельно.
Парфентьев к этому отнесся серьезно. Он уже знал, что Чихачев встречался с маньчжурами из стойбища Пуль и что был голоден и стыдился этого.
Парфентьев потребовал разных товаров.
– Второй раж подряд покажать им наш голод и ошрамитьшя нельжя, Геннадий Иванович!
– Это верно! Вот и постарайся не ударить лицом в грязь. А ты слышал разве что-нибудь?
– Про что это?
– Ну, когда шли и у гиляков ночевали. Они что-нибудь про нас говорят?
– Как же!
– Что мы бедней маньчжуров?
– Нет, не про это. Я вот жапамятовал, кто… Кажетшя, штаруха гилячка на Удде говорила: жачем, мол, капитан у ваш вшех порет и ешть не дает? Такая, говорит, жаража на ваш навяжалашь. Его бы, мол, шамого бы бичом выпороть. Мол, у ваш люди ходят как тени.
– А что еще эта старуха говорила?
– Да пока больше ничего. Я их плохо понимаю. Вот no-тунгушшки я могу. Это шамый хороший народ – тунгушы. Ш рушшкими нельзя шравнить. Даже ш гиляком и то нешравнимо! Тунгуш – чештный, не обманет, пошледним поделитшя, ш голоду умереть не дашт!
Глава пятнадцатая
ДЛЯ СУДОСТРОИТЕЛЬНОГО ЗАВОДА
Николай Константинович сидит у входа в мангунский зимник, строенный из тонких, стоймя вкопанных жердей со столбами. Все это обмазано яркой глиной, крыто ладной крышей, крайние жерди не отпилены и украшены резьбой, поэтому низкий желтый дом как бы с огромными рогами.
Окна все на протоку, и в них цветная бумага. Рядом с Бошняком сидит хозяин Куйча в красном ватном халате с отделкой в три разноцветные полосы по расхлесту.
Небо ясное; на берегу, над широкой, как река, протокой, чащи леса красны в лучах раннего солнца, и красные отблески видны по лужам, натаявшим на льду.
Весна и на душе у Бошняка, какое-то ликование, оттого ли, что света гак много и тепло, оттого ли, что выздоровел и чувствует себя хорошо или что попал в этот новый мир, к другому народу, гостеприимному, так разнящемуся от гиляков. Те, как моряки, суровы, чуть что – за ножи, одежда их – тюленьи шкуры, желтые, как бархат, и собачьи шкуры, да изредка лишь носят по праздникам покупные вещи.
А мангуны все в ярком, видно перекупленном у маньчжуров. Они нарядились, ждут весны. На протаявшей, без единой льдинки или сугроба, сплошь галечниковой отмели приготовлено множество лодок, и каких тут только нет: берестяные, дощатые, долбленые.
Бошняк и Семен едва успели доехать. Спешили по Амуру; Невельской велел все время следовать вдоль левого берега, так что справа день за днем тянулись обрывы, и чащи, и поймы, а правый берег синел слева, как далекая загадочная страна.
Мангуны в стойбище все дома, охота у них закончилась, встретили приезжих радушно. У них тут не только собаки, но и свиньи, коротконогие, черные, со щетиной на хребтине, как у диких кабанов. У хозяина есть кошка…
Куйча – скуластый, белолицый, пожилой, безбровый, с умным взором. Его дочь, стройная, в красном платке и синем халате, стоит вдали на камне и смотрит туда, где протока сливается с Амуром.
Куйча рассматривает секстант, которым Николай Константинович производил съемки. Бошняк объясняет. Семен переводит и тоже объясняет. Верно советовал ему Орлов: «Вслушайся и будешь понимать по-мангунски». Мангунский язык в самом деле похож на тунгусский, который Семен знает с детства, отец еще дружил с тунгусами. И Семен чувствует себя так, словно приехал к своим.
Вдруг Куйча вскинул обе руки и раскрыл рот.
– Понял! – сказал он, как бы сильно испугавшись.
Целая орава стариков и мальчишек в расшитых длинных и коротеньких, чуть ниже пояса, халатах пришла в восторг.
Куйча знал, что такое часы и зачем они. Но секстант дался ему трудней. Гости долго и терпеливо объясняли. Семен бывал с офицерами в экспедициях. Он умел, как и многие нижние чины экспедиции, производить съемку.
Объяснив все, гости покорили любознательного ульчу более, чем подарками и платой.
Пролетела стайка уток.
Парфентьев обрадовался, открывая солнцу ряд крупных зубов, и воскликнул, показывая рукой на воду:
– Это шилохвоштки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183
Алена Калашникова в это время вбежала в казарму и сказала Матрене, что Семен с капитаном у магазина дерется.
– Да что же это он, на виселицу захотел! – испугалась Матрена. Пока она бежала к магазину, Невельской и казак некоторое время о чем-то говорили, держа друг друга за руки, и потом мирно разошлись.
– Ты что, дурак, камчадал проклятый! – стала бить Семена жена кулаками по голове. – Ково же ты лезешь, дурь ты собачья! Ах ты, тварь!
– Мы штараемшя, они думают – от штраха. Нет, их можем перевешать и уйти. Наш любой джонка вожмет.
– Это ты сказал ему?
– Шкажал! Он всех порет, а шамого Невельшкого надо бичом жа такие экшпедичии!
– Ты и это сказал?
– Шкажал! А он: мол, я, Шемен, отдал вше, што было, штаралшя… «Тебя бы, – шкажал я ему, – шобачину жрать жаштавить!»
– Замолчи! Дурь ты собачья! Куда ты нас теперь денешь?
– Вот и говорю, што терпим, а ково же морят! Ражве мы не понимаем, жачем экшпедичия. Да ты не деришь… Шмотри-ка, мешяц-то какой, это шолнышко его ушшербляет, ден-то шветлее, длиньше, к вешне дело пошло.
– Нагулялся! – объявила Матрена, втолкнув мужа в казарму. «Слава богу, если никто не видал».
На другой день не садились завтракать. Невельской прислал боцмана за Семеном.
– Че, шуд? – спокойно спросил Парфентьев, придя к капитану и стоя в дверях.
– Нет. Садись чай пить… Я тебя должен в новую экспедицию назначить.
– Куда?
– Вверх по Амуру, на Удыльскую протоку. С Николаем Константиновичем.
– А че его нет? Он же у ваш штолуетшя?
– Он еще отдыхает, болен. Но идти не сейчас, через две недели. Ты понимаешь, зачем производим исследование?
– Я вчера шкажал, што понимаю, Геннадий Иванович!
Невельской достал карту.
Парфентьев стал объяснять, что надо не так снаряжать экспедиции, как до сих пор.
– Офицеры, бочмана ли, откуда они жнают тайгу! Ну так это ково же! Штрой – знают. А имя тайга – мачеха!
– А ты понимаешь?
– Как же!
– А зачем наша экспедиция, понимаешь?
– Я не понимал бы, так эти лиштки бы штарухины брошил бы, штарухе бы оштавил!
– Я это вижу!
В этот день Невельской так обсуждал с Парфентьевым предстоящую экспедицию, словно казак был назначен ее начальником.
– Конешно, надо мешто большие корабли штроить! – соглашался Семен. – Ешли хорошее мешто, надо пошмотреть
– Вот и надо исследовать протоку, соединяющую озеро Удыль с Амуром. Остановитесь в деревне Ухтре и будете ждать весны. Будешь наблюдать, покроются ли водой берега протоки, можно ли выбрать там место для завода. Если глубина хороша и берега ее не затопляются, то, может быть, место окажется удобным для эллинга.
Невельской велел ему взять под расписку товар, отдельно на себя и на Бошняка, и торговать отдельно.
Парфентьев к этому отнесся серьезно. Он уже знал, что Чихачев встречался с маньчжурами из стойбища Пуль и что был голоден и стыдился этого.
Парфентьев потребовал разных товаров.
– Второй раж подряд покажать им наш голод и ошрамитьшя нельжя, Геннадий Иванович!
– Это верно! Вот и постарайся не ударить лицом в грязь. А ты слышал разве что-нибудь?
– Про что это?
– Ну, когда шли и у гиляков ночевали. Они что-нибудь про нас говорят?
– Как же!
– Что мы бедней маньчжуров?
– Нет, не про это. Я вот жапамятовал, кто… Кажетшя, штаруха гилячка на Удде говорила: жачем, мол, капитан у ваш вшех порет и ешть не дает? Такая, говорит, жаража на ваш навяжалашь. Его бы, мол, шамого бы бичом выпороть. Мол, у ваш люди ходят как тени.
– А что еще эта старуха говорила?
– Да пока больше ничего. Я их плохо понимаю. Вот no-тунгушшки я могу. Это шамый хороший народ – тунгушы. Ш рушшкими нельзя шравнить. Даже ш гиляком и то нешравнимо! Тунгуш – чештный, не обманет, пошледним поделитшя, ш голоду умереть не дашт!
Глава пятнадцатая
ДЛЯ СУДОСТРОИТЕЛЬНОГО ЗАВОДА
Николай Константинович сидит у входа в мангунский зимник, строенный из тонких, стоймя вкопанных жердей со столбами. Все это обмазано яркой глиной, крыто ладной крышей, крайние жерди не отпилены и украшены резьбой, поэтому низкий желтый дом как бы с огромными рогами.
Окна все на протоку, и в них цветная бумага. Рядом с Бошняком сидит хозяин Куйча в красном ватном халате с отделкой в три разноцветные полосы по расхлесту.
Небо ясное; на берегу, над широкой, как река, протокой, чащи леса красны в лучах раннего солнца, и красные отблески видны по лужам, натаявшим на льду.
Весна и на душе у Бошняка, какое-то ликование, оттого ли, что света гак много и тепло, оттого ли, что выздоровел и чувствует себя хорошо или что попал в этот новый мир, к другому народу, гостеприимному, так разнящемуся от гиляков. Те, как моряки, суровы, чуть что – за ножи, одежда их – тюленьи шкуры, желтые, как бархат, и собачьи шкуры, да изредка лишь носят по праздникам покупные вещи.
А мангуны все в ярком, видно перекупленном у маньчжуров. Они нарядились, ждут весны. На протаявшей, без единой льдинки или сугроба, сплошь галечниковой отмели приготовлено множество лодок, и каких тут только нет: берестяные, дощатые, долбленые.
Бошняк и Семен едва успели доехать. Спешили по Амуру; Невельской велел все время следовать вдоль левого берега, так что справа день за днем тянулись обрывы, и чащи, и поймы, а правый берег синел слева, как далекая загадочная страна.
Мангуны в стойбище все дома, охота у них закончилась, встретили приезжих радушно. У них тут не только собаки, но и свиньи, коротконогие, черные, со щетиной на хребтине, как у диких кабанов. У хозяина есть кошка…
Куйча – скуластый, белолицый, пожилой, безбровый, с умным взором. Его дочь, стройная, в красном платке и синем халате, стоит вдали на камне и смотрит туда, где протока сливается с Амуром.
Куйча рассматривает секстант, которым Николай Константинович производил съемки. Бошняк объясняет. Семен переводит и тоже объясняет. Верно советовал ему Орлов: «Вслушайся и будешь понимать по-мангунски». Мангунский язык в самом деле похож на тунгусский, который Семен знает с детства, отец еще дружил с тунгусами. И Семен чувствует себя так, словно приехал к своим.
Вдруг Куйча вскинул обе руки и раскрыл рот.
– Понял! – сказал он, как бы сильно испугавшись.
Целая орава стариков и мальчишек в расшитых длинных и коротеньких, чуть ниже пояса, халатах пришла в восторг.
Куйча знал, что такое часы и зачем они. Но секстант дался ему трудней. Гости долго и терпеливо объясняли. Семен бывал с офицерами в экспедициях. Он умел, как и многие нижние чины экспедиции, производить съемку.
Объяснив все, гости покорили любознательного ульчу более, чем подарками и платой.
Пролетела стайка уток.
Парфентьев обрадовался, открывая солнцу ряд крупных зубов, и воскликнул, показывая рукой на воду:
– Это шилохвоштки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183