Гром не грянет… Но сейчас и в Де-Кастри не проедешь. Надо ждать. Еще бумаги для Завойки, их приказано отправить на Камчатку с первым же судном тоже из Де-Кастри. У меня нет судна, чтобы делать опись, а губернатору – подай первое же – распоряжения развозить!» – размышлял Невельской.
Не было ни гроша, да вдруг алтын! Звенят ботала. Снова олени. Опять почта пришла. Куча новых планов и распоряжений.
Войска и артиллерия пойдут через Кизи и Де-Кастри на Камчатку, на подмогу Петропавловскому порту. В низовьях будет занято большими силами селение Кизи. Из Японии весь флот идет к нашим берегам. Из Кронштадта на подмогу вышли суда. Идет «Аврора». Родное судно! Сердце Геннадия Ивановича забилось от радости. Когда-то были в Плимуте, там англичане писали про нашу «Аврору», что она «wrong»! Кратко, без всяких объяснений: «wrong», и все! Поди ж ты! Дай бог, «Аврора» еще себя покажет!
Весна в горах, в море, реки пошли, скоро ледоход в низовьях Амура, предстоит путь по реке в лучшую пору… И на сердце могла бы быть весна. Если бы не горе в Императорской и не болезнь маленькой Кати. И большая Катя очень плоха, кашляет, бледна. А у маленькой Кати животик все болит и болит. Страшными глазами смотрит она на отца с матерью.
Пришла награда – орден Владимира. Муравьев исхлопотал в Петербурге. Николай Николаевич, кажется, все препятствия сломил. Пакет для Путятина. Нарочный – молодой офицер, свежий, веселый – привез массу новостей. Письма от дяди, от Саши, от матери, от родных из Костромы, от друзей из Петербурга, от Литке короткое письмо, одобрение из правления. Но вот новость!
– Катя… Его высочество…
И Орлов, и Ворони», и Бачманов замерли. Писал Головин, секретарь генерал-адмирала русского флота, великого князя Константина Николаевича, сын знаменитого мореплавателя.
Великий князь просил сообщить, что поздравляет своего сослуживца и товарища Геннадия Ивановича с наградой – орденом Владимира. Его высочество просил передать супруге Невельского Екатерине Ивановне… Его высочество считает себя восприемником всех детей Геннадия Ивановича от купели, обнимает, со временем рад будет приезду в Петербург, ждет от него известий, благодарит. В подарок Екатерине Ивановне посылает на кругосветном корабле, выходящем из Кронштадта, мебель и пианино, так как он узнал, что ее пианино погибло во время кораблекрушения.
Щедро и торжественно, чувствуется размах, сердце и царственная рука. Утешение в горе! Величайшая похвала, какой только могли желать морской офицер и его юная жена, воспитанная в Смольном в преклонении перед императорской фамилией. Бачманов, Воронин, Орлов потрясены…
А надо ехать… Сборы сегодня пришли к концу. Снег тает, и все тает. Олени пригнаны с ягельников и ждут…
– Да, это прекрасно! – сказала Екатерина Ивановна, оставшись с мужем наедине.
Но, прислушавшись к голосу сердца, она чувствовала, что даже эта великая щедрость радует ее не в полную силу. Этот торжественный свет не сияет со всей яркостью. Великий князь – восприемник от купели! А что же моя Катя? Муж горд и благороден, он понесет свой крест и доведет дело до конца. Но ему так тяжело… В своем подвиге он бесконечно высок, прекрасен, мой муж! И это наконец поняли! Его дело торжествует. Но сердце ее с болью сжимается, ей казалось, что ему еще предстоят жестокие и горькие разочарования.
Дело мужа она считала святым, ради него терпела, работала как простая мужичка. Он прав во всем, он так создан, что не может быть не прав. Он видит и знает все гораздо лучше тех, чьему вниманию он так радуется.
Награда и честь велика. Подарок великого князя. Пианино. Как это прекрасно! На миг она вспомнила свой последний концерт в Смольном, платье и это чувство восторга, когда смотрела и слушала императрица, великие княжны… Но смерть, смерть людей наших… Гибель экспедиции в Хади… Страдания ребенка. И поездка мужа, которому так тяжело, она видела это, как бы он ни скрывал. Она смотрела на все вокруг без пылкого восторга от похвал и наград. Она не сожалела о своей судьбе. Вот здесь, в этой комнате, все, что она смогла… для мужа и для России. И тут две девочки, одна из которых тяжело больна. Тут записки о гиляцком языке и о гиляках и об огородничестве в этом краю. Ее огород, эта комната и вся ее жизнь – все ради него.
– «Аврора» идет к нам, «Аврора», на которой я служил, – пылко говорил Геннадий Иванович, расхаживая по спальне. – Пароход по Амуру! Николай Николаевич едет! Главная квартира будет в Кизи или в Николаевске… Неужели наконец все решится и руки наши будут развязаны?
Глава четвертая
ВОЙНА
…туман в низовьях Темзы, где он, утратив свою чистоту, клубится между лесом мачт и прибрежными отбросами большого (и грязного) города.
Ч. Диккенс
Шестерка лошадей мчала дорожную карету Муравьева по кругобайкальскому тракту. За ней следовало пять экипажей со свитой губернатора. Казаки скакали впереди. В первую ночь не останавливались. Перепрягли коней и помчались дальше. Жертвовали отдыхом, желая быстрее прибыть в Кяхту, оттуда в Шилкинский завод, где генерала ожидали войска и флотилия, приготовленные для спуска вниз по Шилке и Амуру. К тому же спать негде, в домишках на тракте не отдохнешь. Разбивать палатки некогда.
По европейскому календарю сейчас почти середина мая, прекрасная пора, но на берегах Байкала еще прохладно. Справа при свете луны видны скалы, громоздящиеся над ними высочайшие обрывы и в глубине светлого ночного неба – каменные венцы и пики. А по левую сторону – обрывы вниз к воде и чистая, блестящая, как вороненая сталь, бескрайняя гладь моря. Только кое-где вдали что-то белеет, кажется – еще льды. И все это при торжественной тишине, какая бывает только в Сибири.
После путешествия по Европе с ее фабриками, железными дорогами, пароходами, дилижансами и необычайно живой торговлей и бурной городской жизнью Муравьев с наслаждением любовался сибирской природой.
В Европе Муравьев отдохнул, много путешествовал и теперь чувствовал в себе необычайные силы. Он долго лечился в Мариенбаде, потом в По.
– У меня два врага, – бывало, говорил он. – Внутренний – печень и внешний – англичанин.
Печени он дал в Мариенбаде битву, взял реванш за все эти годы. Немцы – прекрасные лекари, теперь можно поесть в свое удовольствие.
Муравьевы прожили несколько месяцев в Париже. Там милые родственники, умные французы, их общество было очень внимательно и сердечно с Николаем Николаевичем. Как просто и удобно с ними жить! Сами политические события, очень сложные и имеющие такое огромное влияние на весь мир, кажется, переживаются ими проще и осмысливаются ясней, чем какие-нибудь мелкие служебные дрязги нашими чиновниками в Петербурге, уж не говоря о провинции.
Муравьев из Парижа ездил в Мадрид, Барселону, Валенсию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183
Не было ни гроша, да вдруг алтын! Звенят ботала. Снова олени. Опять почта пришла. Куча новых планов и распоряжений.
Войска и артиллерия пойдут через Кизи и Де-Кастри на Камчатку, на подмогу Петропавловскому порту. В низовьях будет занято большими силами селение Кизи. Из Японии весь флот идет к нашим берегам. Из Кронштадта на подмогу вышли суда. Идет «Аврора». Родное судно! Сердце Геннадия Ивановича забилось от радости. Когда-то были в Плимуте, там англичане писали про нашу «Аврору», что она «wrong»! Кратко, без всяких объяснений: «wrong», и все! Поди ж ты! Дай бог, «Аврора» еще себя покажет!
Весна в горах, в море, реки пошли, скоро ледоход в низовьях Амура, предстоит путь по реке в лучшую пору… И на сердце могла бы быть весна. Если бы не горе в Императорской и не болезнь маленькой Кати. И большая Катя очень плоха, кашляет, бледна. А у маленькой Кати животик все болит и болит. Страшными глазами смотрит она на отца с матерью.
Пришла награда – орден Владимира. Муравьев исхлопотал в Петербурге. Николай Николаевич, кажется, все препятствия сломил. Пакет для Путятина. Нарочный – молодой офицер, свежий, веселый – привез массу новостей. Письма от дяди, от Саши, от матери, от родных из Костромы, от друзей из Петербурга, от Литке короткое письмо, одобрение из правления. Но вот новость!
– Катя… Его высочество…
И Орлов, и Ворони», и Бачманов замерли. Писал Головин, секретарь генерал-адмирала русского флота, великого князя Константина Николаевича, сын знаменитого мореплавателя.
Великий князь просил сообщить, что поздравляет своего сослуживца и товарища Геннадия Ивановича с наградой – орденом Владимира. Его высочество просил передать супруге Невельского Екатерине Ивановне… Его высочество считает себя восприемником всех детей Геннадия Ивановича от купели, обнимает, со временем рад будет приезду в Петербург, ждет от него известий, благодарит. В подарок Екатерине Ивановне посылает на кругосветном корабле, выходящем из Кронштадта, мебель и пианино, так как он узнал, что ее пианино погибло во время кораблекрушения.
Щедро и торжественно, чувствуется размах, сердце и царственная рука. Утешение в горе! Величайшая похвала, какой только могли желать морской офицер и его юная жена, воспитанная в Смольном в преклонении перед императорской фамилией. Бачманов, Воронин, Орлов потрясены…
А надо ехать… Сборы сегодня пришли к концу. Снег тает, и все тает. Олени пригнаны с ягельников и ждут…
– Да, это прекрасно! – сказала Екатерина Ивановна, оставшись с мужем наедине.
Но, прислушавшись к голосу сердца, она чувствовала, что даже эта великая щедрость радует ее не в полную силу. Этот торжественный свет не сияет со всей яркостью. Великий князь – восприемник от купели! А что же моя Катя? Муж горд и благороден, он понесет свой крест и доведет дело до конца. Но ему так тяжело… В своем подвиге он бесконечно высок, прекрасен, мой муж! И это наконец поняли! Его дело торжествует. Но сердце ее с болью сжимается, ей казалось, что ему еще предстоят жестокие и горькие разочарования.
Дело мужа она считала святым, ради него терпела, работала как простая мужичка. Он прав во всем, он так создан, что не может быть не прав. Он видит и знает все гораздо лучше тех, чьему вниманию он так радуется.
Награда и честь велика. Подарок великого князя. Пианино. Как это прекрасно! На миг она вспомнила свой последний концерт в Смольном, платье и это чувство восторга, когда смотрела и слушала императрица, великие княжны… Но смерть, смерть людей наших… Гибель экспедиции в Хади… Страдания ребенка. И поездка мужа, которому так тяжело, она видела это, как бы он ни скрывал. Она смотрела на все вокруг без пылкого восторга от похвал и наград. Она не сожалела о своей судьбе. Вот здесь, в этой комнате, все, что она смогла… для мужа и для России. И тут две девочки, одна из которых тяжело больна. Тут записки о гиляцком языке и о гиляках и об огородничестве в этом краю. Ее огород, эта комната и вся ее жизнь – все ради него.
– «Аврора» идет к нам, «Аврора», на которой я служил, – пылко говорил Геннадий Иванович, расхаживая по спальне. – Пароход по Амуру! Николай Николаевич едет! Главная квартира будет в Кизи или в Николаевске… Неужели наконец все решится и руки наши будут развязаны?
Глава четвертая
ВОЙНА
…туман в низовьях Темзы, где он, утратив свою чистоту, клубится между лесом мачт и прибрежными отбросами большого (и грязного) города.
Ч. Диккенс
Шестерка лошадей мчала дорожную карету Муравьева по кругобайкальскому тракту. За ней следовало пять экипажей со свитой губернатора. Казаки скакали впереди. В первую ночь не останавливались. Перепрягли коней и помчались дальше. Жертвовали отдыхом, желая быстрее прибыть в Кяхту, оттуда в Шилкинский завод, где генерала ожидали войска и флотилия, приготовленные для спуска вниз по Шилке и Амуру. К тому же спать негде, в домишках на тракте не отдохнешь. Разбивать палатки некогда.
По европейскому календарю сейчас почти середина мая, прекрасная пора, но на берегах Байкала еще прохладно. Справа при свете луны видны скалы, громоздящиеся над ними высочайшие обрывы и в глубине светлого ночного неба – каменные венцы и пики. А по левую сторону – обрывы вниз к воде и чистая, блестящая, как вороненая сталь, бескрайняя гладь моря. Только кое-где вдали что-то белеет, кажется – еще льды. И все это при торжественной тишине, какая бывает только в Сибири.
После путешествия по Европе с ее фабриками, железными дорогами, пароходами, дилижансами и необычайно живой торговлей и бурной городской жизнью Муравьев с наслаждением любовался сибирской природой.
В Европе Муравьев отдохнул, много путешествовал и теперь чувствовал в себе необычайные силы. Он долго лечился в Мариенбаде, потом в По.
– У меня два врага, – бывало, говорил он. – Внутренний – печень и внешний – англичанин.
Печени он дал в Мариенбаде битву, взял реванш за все эти годы. Немцы – прекрасные лекари, теперь можно поесть в свое удовольствие.
Муравьевы прожили несколько месяцев в Париже. Там милые родственники, умные французы, их общество было очень внимательно и сердечно с Николаем Николаевичем. Как просто и удобно с ними жить! Сами политические события, очень сложные и имеющие такое огромное влияние на весь мир, кажется, переживаются ими проще и осмысливаются ясней, чем какие-нибудь мелкие служебные дрязги нашими чиновниками в Петербурге, уж не говоря о провинции.
Муравьев из Парижа ездил в Мадрид, Барселону, Валенсию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183