К вечеру прибыли в Усть-Стрелку. На губернаторское судно поднялся Казакевич – плотный, коренастый, со светлыми усами и с усталым независимым взглядом. Он проклинал в душе Усть-Стрелку, в которой столько бестолочи, и с радостью покидал эти каторжные места. Три года прошли тут. Он жил как простолюдин, возился с неумелыми людьми, обучал их всему. Это он устроил празднество, чтобы порадовать губернатора, народ и самого себя.
Он доложил Муравьеву, что все благополучно, промеры произведены. Лодки с проводниками пойдут вперед. На другой день в два часа утра суда тронулись. Трубачи заиграли гимн. На всех судах стальная щетина штыков. На берегу толпа, там снимали шапки и крестились.
Складские торгаши с женами на собственных лодках нагрянули сюда. У некоторых с собой прихвачен товар. Все завидуют двум иркутским фирмам купцов Кузнецовых и Трапезниковых, которые по совету Муравьева и Сукачева снарядили со сплавом лавки-баркасы.
… Карп Бердышов с сынишкой Ванькой провожали сплав взорами.
– Вот наши-то купцы глядят завидущими глазами, – говорил отец. – Их бы на Амур пустить, вот бы зацаревали. Там раздолье и соболей дивно.
Ванька – парнишка острый и смышленый. Он уж давно приглядывался, как все собираются. Он и сейчас мотал на ус слова отца. Он сам с завистью смотрел на молодых парней – иркутских приказчиков, проплывавших мимо на лавках-баркасах.
– Эх, диво! – восклицал мальчик. – А ведь дядя Алеша говорил, что на Амур и на лодке можно сплыть.
– Вот подрастешь и узнаешь, каково это! Легко сказать! – отвечал отец.
«А вот подрасту, тятя, так увидишь», – думал Ванька.
На берегу Любава плакала, глядя на судно, где в ряду казаков исчез ее любимый. Его не видно, хотя Любава знает, где он, на каком судне. Маркешка ухитрился выпросить себе отпуск на день, съезжал на берег.
… Хабаров стоял на барже, не видя вокруг лиц людских. «Столько мундиров! Одни мундиры заместо людей! Сколько знакомых, и будто нет никого! И не скажешь слово. В мундиры все затянуты, рты у них позаткнуты, людей как нет. Одна амуниция на этой барже, начальство, сам генерал, а мы при нем – как резьба при коньке».
Иногда, взглядывая на лица своих шилкинских знакомых или казаков из Горбицы и Усть-Стрелки – все они приходились ему дядьями, братанами или другими родственниками, – Маркешка замечал, что все как-то переменились, стали важней, глядят не по-своему. «Вот их умурыжили. Морды одинаковые стали, словно им болваны приналажены на плечи заместо своих голов».
Любава плакала на берегу и думала о муже, что он хоть мал ростом и в строю его не видно, но он с талантом и собой огонь! Ох, шоршень!
– Братцы и товарищи! – громко заговорил Муравьев перед слитной массой вооруженных людей на судах, идущих вокруг его баржи. – Свершилась извечная мечта. Горячо бьется русское сердце! Мы входим в Амур!
Он поднял бокал с амурской водой, выпил его и поздравил всех.
Оркестр заиграл «Коль славен».
Судно за судном входило в амурскую воду.
Легкая, похожая на острую лодку баржа губернатора быстро пошла вперед.
Вдруг Корсаков заметил, что их догоняет какая-то маленькая лодка с незнакомым офицером.
– Николай Николаевич, курьер из Петербурга! – тревожно сказал он, подходя к губернатору.
Муравьев переменился в лице и пошатнулся. Бог знает что! На миг представилось, что, может быть, интрига. Одним движением из Петербурга в момент может быть зачеркнуто все. Почести-то царские, но он не царь… И этот торжественный праздник, и «Храм славы», и бенгальские огни, и сама суть дела – пароход, баржи, сплав, все великое будущее – все может быть в мгновение перечеркнуто и сплав остановлен.
– Сюда его! – сказал Муравьев с горделивой шутливостью.
На палубу поднялся молодой офицер, представился и подал пакет.
– На чем же вы?
– На ветке, ваше превосходительствб.
Муравьев поговорил с офицером, не вскрывая пакета. Потом не торопясь разорвал и прочитал. У него отлегло от сердца. «Опять петербургские пустяки. Напоминают о таких глупостях. А я тоже хорош. Вот уж истинно, пуганая ворона куста боится».
Губернатор поднялся на мостик. За то время, пока он принимал курьера, баржи подошли ближе. Вокруг сияли штыки. Люди закричали «ура». Грянул оркестр.
«Коль славен наш господь в Сионе, – тихо подпевал Муравьев, – велик он в небесах на троне». И от радости, что день так прекрасен, что великое событие совершилось и что сам он так здоров, хотелось прищелкнуть шпорами, словно заиграли мазурку, а не гимн, похожий на молитву.
Глава седьмая
НАВСТРЕЧУ АМУРСКОМУ СПЛАВУ
В последнюю ночь спали тревожно, обнявшись и прильнув друг к другу. В пять часов утра – было еще совершенно темно – Невельской поднялся. Он высек огонь и засветил свечу.
– Ты едешь? – встрепенулась Катя, проснувшись, и присела. Она схватилась руками за лицо, как бы приходя в себя или ужасаясь тому, что наступило, и опустила руки. В глазах ее был испуг.
Огонек слабо освещал маленькую комнату с бревенчатыми стенами, двумя койками и детскими кроватками. Повсюду пеленки и одеяла. Проснулась маленькая Катя. Отец подошел к ней и наклонился. Катя, кажется, опять больна. В ее глазах усталость, испуг и надежда. Она смотрела на отца, как взрослый человек, и, казалось, хотела спросить: «Почему же ты, большой и умный, не можешь мне помочь, ведь я маленькая, у меня нет сил, я ничего не знаю и не умею, мне очень больно, помоги мне, я тоже хочу пожить, папа… А ты зачем-то уезжаешь!»
Екатерина Ивановна смотрела холодно, даже жестко, еле сдерживалась, ее небольшая голова гордо поднята. Ее не оставляло ощущение, что маленький ребенок в последний раз видится со своим отцом.
И он понимал, как все плохо. Встав на колени перед ребенком и припав на миг лицом к ее ручке, он как бы глушил в своей груди что-то, чтобы не вырвались слезы.
– Бог милостив, – сказал он, подымаясь и не сводя зоркого взора с ребенка. – Бог милостив, – виновато повторил он, оборачиваясь к Кате, и обнял ее. В комнате было тепло, в ней запах жизни, семьи, любви.
«Мне больно», – сказал отцу отчаянный прощальный взгляд ребенка.
А олени уж звенели боталами. С вечера все приготовлено к отъезду. На Амуре лед прошел или заканчивает идти, путь открыт, пора. Губернатор и войска идут навстречу!..
«Великий князь обнимает! Смешно, странно и страшно даже!» – думал Невельской.
– Право, но есть что-то высшее, ради чего мы трудимся, может быть, очень далекое, – сказал он. – Прощай, Катя… Прощайте, дети.
Светил огонек в казарме. Темнели силуэты оленей. Ночь теплая, редкая погода. За последние дни очень потеплело, все тает в тайге, а сопка уж вся открыта солнцу.
Невельской поговорил с Бачмановым. С ним обо всем заранее условлено. С уходом льдов Бачманов едет в Де-Кастри заведовать постом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183