С полатей выл Виктор:
- Мамаша, да не орите вы! Жить нельзя...
"Пропала книга, изорвут", - думал я.
За утренним чаем меня судили. Хозяин строго спрашивал:
- Где ты взял книгу?
Женщины кричали, перебивая друг друга, Виктор подозрительно нюхал страницы и говорил:
- Духами пахнет, ей-богу...
Узнав, что книга принадлежит священнику, они все ещё раз осмотрели её, удивляясь и негодуя, что священник читает романы, но всё-таки это несколько успокоило их, хотя хозяин ещё долго внушал мне, что читать - вредно и опасно.
- Вон они, читатели-то, железную дорогу взорвали, хотели убить...
Хозяйка сердито и пугливо крикнула мужу:
- Ты с ума сошёл. Что ты ему говоришь?
Я отнёс Монтепэна солдату, рассказал ему, в чём дело, - Сидоров взял книгу, молча открыл маленький сундучок, вынул чистое полотенце и, завернув в него роман, спрятал в сундук, сказав мне:
- Не слушайся их - приходи ко мне и читай, я никому не скажу! А если придёшь - нет меня, ключ висит за образом, отопри сундук и читай...
Отношение хозяев к книге сразу подняло её в моих глазах на высоту важной и страшной тайны. То, что какие-то "читатели" взорвали где-то железную дорогу, желая кого-то убить, не заинтересовало меня, но я вспомнил вопрос священника на исповеди, чтение гимназиста в подвале, слова Смурого о "правильных книгах" и вспомнил дедовы рассказы о чернокнижниках-фармазонах:
"А при Благословенном государе Александре Павлыче дворянишки, совратясь к чернокнижию и фармазонству, затеяли предать весь российский народ римскому папе, езуиты! Тут Аракчеев-генерал изловил их на деле да, невзирая на чины-звания, - всех в Сибирь в каторгу, там они и исхизли, подобно тле..."
Вспоминался "умбракул, распещрённый звёздами", "Гервасий" и торжественные, насмешливые слова:
"Профаны, любопытствующие знать наши дела! Никогда слабые ваши очи не узрят оных!"
Я чувствовал себя у порога каких-то великих тайн и жил, как помешанный. Хотелось дочитать книгу, было боязно, что она пропадёт у солдата или он как-нибудь испортит её. Что я скажу тогда закройщице?
А старуха, зорко следя, чтобы я не бегал к денщику, грызла меня:
- Книжник! Книжки-то вон распутству учат, вон она, книгочея, до чего дошла, - на базар сама сходить не может, только с офицерами путается, днём принимает их, я зна-аю!
Мне хотелось закричать:
"Это неправда! Она не путается..."
Но я боялся защищать закройщицу - вдруг старуха догадается, что книга-то её?
Несколько дней мне жилось отчаянно плохо; мною овладела рассеянность, тревожная тоска, я не мог спать, в страхе за судьбу Монтепэна, и вот однажды кухарка закройщицы, остановив меня на дворе, сказала:
- Принеси книгу!
Я выбрал время после обеда, когда хозяева улеглись отдыхать, и явился к закройщице сконфуженный, подавленный.
Она встретила меня такая же, какою я её встретил в первый раз, только одета иначе: в серой юбке, чёрной бархатной кофте, с бирюзовым крестом на открытой шее. Она была похожа на самку снегиря.
Когда я сказал ей, что не успел прочитать книгу и что мне запрещают читать, у меня от обиды и от радости видеть эту женщину глаза налились слезами.
- Ф-фу, какие глупые люди! - сказала она, сдвинув тонкие брови. - А ещё у твоего хозяина такое интересное лицо. Ты погоди огорчаться, я подумаю. Я напишу ему!
Это меня испугало, я объявил ей, что солгал хозяевам, сказал, что книга взята не у неё, а у священника.
- Не надо, не пишите! - просил я её. - Они будут смеяться над вами, ругать вас. Вас ведь никто не любит во дворе, все осмеивают, говорят, что вы дурочка и у вас не хватает ребра...
Выпалив всё это, я тотчас понял, что сказал лишнее и обидное для неё, - она закусила верхнюю губу и хлопнула себя по бедру, как будто сидела верхом на лошади. Я смущённо опустил голову, желая провалиться сквозь землю, но закройщица навалилась на стул и весело захохотала, повторяя:
- Ой, как глупо... как глупо! Но что же делать? - спросила она сама себя, пристально разглядывая меня, а потом, вздохнув, сказала: - Ты - очень странный мальчик, очень...
Взглянув в зеркало рядом с ней, я увидал скуластое, широконосое лицо, с большим синяком на лбу, давно не стриженные волосы торчали во все стороны вихрами, - вот это и называется "очень странный мальчик"?.. Не похож странный мальчик на фарфоровую тонкую фигурку...
- Ты не взял тогда денежку, которую я дала. Почему?
- Мне не надо.
Она вздохнула.
- Ну, что ж делать! Если тебе позволят читать, приходи, я тебе дам книги...
На подзеркальнике лежали три книги; та, которую я принёс, была самая толстая. Я смотрел на неё с грустью. Закройщица протянула мне маленькую розовую руку.
- Ну, прощай!
Я осторожно дотронулся до её руки и быстро ушёл.
А пожалуй, верно говорят про неё, что она ничего не знает, - вот, двугривенный назвала денежкой, точно ребёнок.
Но это мне нравилось...
IX
И грустно и смешно вспоминать, сколько тяжёлых унижений, обид и тревог принесла мне быстро вспыхнувшая страсть к чтению!
Книги закройщицы казались страшно дорогими, и, боясь, что старая хозяйка сожжёт их в печи, я старался не думать об этих книгах, а стал брать маленькие разноцветные книжки в лавке, где по утрам покупал хлеб к чаю.
Лавочник был очень неприятный парень - толстогубый, потный, с белым дряблым лицом, в золотушных шрамах и пятнах, с белыми глазами и коротенькими, неловкими пальцами на пухлых руках. Его лавка являлась местом вечерних собраний для подростков и легкомысленных девиц улицы; брат моего хозяина тоже почти каждый вечер ходил к нему пить пиво и играть в карты. Меня часто посылали звать его к ужину, и я не однажды видел в тесной, маленькой комнатке за лавкою придурковатую румяную жену лавочника сидевшей на коленях Викторушки или другого парня. Это, видимо, не обижало лавочника; не обижался он и тогда, когда его сестру, которая помогала ему торговать в лавке, крепко обнимали певчие, солдаты и все, кому это нравилось. Товару в лавочке было немного, он объяснял это тем, что дело у него новое, - он не успел наладить его, хотя лавка была открыта ещё осенью. Он показывал гостям и покупателям грязные картинки, давал - желающим - списывать бесстыдные стихи.
Я читал пустые книжонки Миши Евстигнеева, платя по копейке за прочтение каждой; это было дорого, а книжки не доставляли мне никакого удовольствия. "Гуак, или Непреоборимая верность", "Франциль Венециан", "Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего супруга" и вся литература этого рода тоже не удовлетворяла меня, часто возбуждая злую досаду: казалось, что книжка издевается надо мною, как над дурачком, рассказывая тяжёлыми словами невероятные вещи.
"Стрельцы", "Юрий Милославский", "Таинственный монах", "Япанча, татарский наездник" и подобные книги нравились мне больше - от них что-то оставалось;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
- Мамаша, да не орите вы! Жить нельзя...
"Пропала книга, изорвут", - думал я.
За утренним чаем меня судили. Хозяин строго спрашивал:
- Где ты взял книгу?
Женщины кричали, перебивая друг друга, Виктор подозрительно нюхал страницы и говорил:
- Духами пахнет, ей-богу...
Узнав, что книга принадлежит священнику, они все ещё раз осмотрели её, удивляясь и негодуя, что священник читает романы, но всё-таки это несколько успокоило их, хотя хозяин ещё долго внушал мне, что читать - вредно и опасно.
- Вон они, читатели-то, железную дорогу взорвали, хотели убить...
Хозяйка сердито и пугливо крикнула мужу:
- Ты с ума сошёл. Что ты ему говоришь?
Я отнёс Монтепэна солдату, рассказал ему, в чём дело, - Сидоров взял книгу, молча открыл маленький сундучок, вынул чистое полотенце и, завернув в него роман, спрятал в сундук, сказав мне:
- Не слушайся их - приходи ко мне и читай, я никому не скажу! А если придёшь - нет меня, ключ висит за образом, отопри сундук и читай...
Отношение хозяев к книге сразу подняло её в моих глазах на высоту важной и страшной тайны. То, что какие-то "читатели" взорвали где-то железную дорогу, желая кого-то убить, не заинтересовало меня, но я вспомнил вопрос священника на исповеди, чтение гимназиста в подвале, слова Смурого о "правильных книгах" и вспомнил дедовы рассказы о чернокнижниках-фармазонах:
"А при Благословенном государе Александре Павлыче дворянишки, совратясь к чернокнижию и фармазонству, затеяли предать весь российский народ римскому папе, езуиты! Тут Аракчеев-генерал изловил их на деле да, невзирая на чины-звания, - всех в Сибирь в каторгу, там они и исхизли, подобно тле..."
Вспоминался "умбракул, распещрённый звёздами", "Гервасий" и торжественные, насмешливые слова:
"Профаны, любопытствующие знать наши дела! Никогда слабые ваши очи не узрят оных!"
Я чувствовал себя у порога каких-то великих тайн и жил, как помешанный. Хотелось дочитать книгу, было боязно, что она пропадёт у солдата или он как-нибудь испортит её. Что я скажу тогда закройщице?
А старуха, зорко следя, чтобы я не бегал к денщику, грызла меня:
- Книжник! Книжки-то вон распутству учат, вон она, книгочея, до чего дошла, - на базар сама сходить не может, только с офицерами путается, днём принимает их, я зна-аю!
Мне хотелось закричать:
"Это неправда! Она не путается..."
Но я боялся защищать закройщицу - вдруг старуха догадается, что книга-то её?
Несколько дней мне жилось отчаянно плохо; мною овладела рассеянность, тревожная тоска, я не мог спать, в страхе за судьбу Монтепэна, и вот однажды кухарка закройщицы, остановив меня на дворе, сказала:
- Принеси книгу!
Я выбрал время после обеда, когда хозяева улеглись отдыхать, и явился к закройщице сконфуженный, подавленный.
Она встретила меня такая же, какою я её встретил в первый раз, только одета иначе: в серой юбке, чёрной бархатной кофте, с бирюзовым крестом на открытой шее. Она была похожа на самку снегиря.
Когда я сказал ей, что не успел прочитать книгу и что мне запрещают читать, у меня от обиды и от радости видеть эту женщину глаза налились слезами.
- Ф-фу, какие глупые люди! - сказала она, сдвинув тонкие брови. - А ещё у твоего хозяина такое интересное лицо. Ты погоди огорчаться, я подумаю. Я напишу ему!
Это меня испугало, я объявил ей, что солгал хозяевам, сказал, что книга взята не у неё, а у священника.
- Не надо, не пишите! - просил я её. - Они будут смеяться над вами, ругать вас. Вас ведь никто не любит во дворе, все осмеивают, говорят, что вы дурочка и у вас не хватает ребра...
Выпалив всё это, я тотчас понял, что сказал лишнее и обидное для неё, - она закусила верхнюю губу и хлопнула себя по бедру, как будто сидела верхом на лошади. Я смущённо опустил голову, желая провалиться сквозь землю, но закройщица навалилась на стул и весело захохотала, повторяя:
- Ой, как глупо... как глупо! Но что же делать? - спросила она сама себя, пристально разглядывая меня, а потом, вздохнув, сказала: - Ты - очень странный мальчик, очень...
Взглянув в зеркало рядом с ней, я увидал скуластое, широконосое лицо, с большим синяком на лбу, давно не стриженные волосы торчали во все стороны вихрами, - вот это и называется "очень странный мальчик"?.. Не похож странный мальчик на фарфоровую тонкую фигурку...
- Ты не взял тогда денежку, которую я дала. Почему?
- Мне не надо.
Она вздохнула.
- Ну, что ж делать! Если тебе позволят читать, приходи, я тебе дам книги...
На подзеркальнике лежали три книги; та, которую я принёс, была самая толстая. Я смотрел на неё с грустью. Закройщица протянула мне маленькую розовую руку.
- Ну, прощай!
Я осторожно дотронулся до её руки и быстро ушёл.
А пожалуй, верно говорят про неё, что она ничего не знает, - вот, двугривенный назвала денежкой, точно ребёнок.
Но это мне нравилось...
IX
И грустно и смешно вспоминать, сколько тяжёлых унижений, обид и тревог принесла мне быстро вспыхнувшая страсть к чтению!
Книги закройщицы казались страшно дорогими, и, боясь, что старая хозяйка сожжёт их в печи, я старался не думать об этих книгах, а стал брать маленькие разноцветные книжки в лавке, где по утрам покупал хлеб к чаю.
Лавочник был очень неприятный парень - толстогубый, потный, с белым дряблым лицом, в золотушных шрамах и пятнах, с белыми глазами и коротенькими, неловкими пальцами на пухлых руках. Его лавка являлась местом вечерних собраний для подростков и легкомысленных девиц улицы; брат моего хозяина тоже почти каждый вечер ходил к нему пить пиво и играть в карты. Меня часто посылали звать его к ужину, и я не однажды видел в тесной, маленькой комнатке за лавкою придурковатую румяную жену лавочника сидевшей на коленях Викторушки или другого парня. Это, видимо, не обижало лавочника; не обижался он и тогда, когда его сестру, которая помогала ему торговать в лавке, крепко обнимали певчие, солдаты и все, кому это нравилось. Товару в лавочке было немного, он объяснял это тем, что дело у него новое, - он не успел наладить его, хотя лавка была открыта ещё осенью. Он показывал гостям и покупателям грязные картинки, давал - желающим - списывать бесстыдные стихи.
Я читал пустые книжонки Миши Евстигнеева, платя по копейке за прочтение каждой; это было дорого, а книжки не доставляли мне никакого удовольствия. "Гуак, или Непреоборимая верность", "Франциль Венециан", "Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего супруга" и вся литература этого рода тоже не удовлетворяла меня, часто возбуждая злую досаду: казалось, что книжка издевается надо мною, как над дурачком, рассказывая тяжёлыми словами невероятные вещи.
"Стрельцы", "Юрий Милославский", "Таинственный монах", "Япанча, татарский наездник" и подобные книги нравились мне больше - от них что-то оставалось;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79