- с гордостью сказал певчий, ударив себя ладонью в грудь.
Я был уверен, что его арестуют за выпитую водку. Из города бежали люди, приехал на дрожках строгий квартальный, спустился в яму и, приподняв пальто самоубийцы, заглянул ему в лицо.
- Кто первый увидел?
- Я,- сказал Митропольский.
Квартальный поглядел на него и зловеще протянул:
- А-а, здравствуй, сударь мой!
Собрались зрители, десятка полтора; запыхавшиеся, оживленные, заглядывали в яму, кружась над нею; кто-то крикнул:
- Это с нашей улицы чиновник, я его знаю!
Октавист, покачиваясь, стоял перед квартальным, сняв картуз, и спорил с ним, невнятно, глухо выкрикивая какие-то слова; потом квартальный толкнул его в грудь, он покачнулся, сел; тогда полицейский, не торопясь, выяул из кармана веревочку, связал ею руки певчего, привычно и покорно спрятанные им за спину, а квартальный начал сердито кричать на зрителей:
- Прочь! Р-рвань...
Прибежал еще старенький городовой, с мокрыми красными глазами, с разинутым от усталости ртом, взял в руку конец веревочки, которой был связан октавист, и тихонько повел его в город.
Я тоже пошел с поля, удрученный; в памяти гулким эхом звучали карающие слова
"Горе граду Ариилу!.."
А перед глазами - тягостная картина: полицейский не спеша вытягивает из кармана шинели своей веревочку, а грозный пророк покорно заложил красные волосатые руки за спину и скрестил кисти их так привычно, умело...
Вскоре я у знал, что пророка выслали из города по этапу. А за ним исчез Клещов - женился выгодно и переехал жить в уезд, где открыл шорную мастерскую.
...Я так усердно расхваливал песни шорника хозяину, что он сказал однажды:
- Надо сходить, послушать...
И вот он сидит за столиком против меня, изумленно подняв брови, широко открыв глаза.
По дороге в трактир он высмеивал меня и в трактире первые минуты все издевался надо мной, публикой и удушливыми запахами. Когда шорник запел, он насмешливо улыбнулся и стал наливать пиво в стакан, но налил до половины и остановился, сказав:
- Ого... черт!
Рука его задрожала, он тихонько поставил бутылку и стал напряженно слушать
- Д-да, браг,- сказал он, вздыхая, когда Клещов кончил петь,действительно - поет... черт его возьми! Даже жарко стало...
Шорник снова запел, вскинув голову, глядя в потолок:
По дороге из богатого села
Чистым полем молодая девка шла...
- Поет,- пробормотал хозяин, качая головой и усмехаясь. А Клещов заливается, как свирель:
Отвечает красна девица ему:
- Сирота я, не нужна я никому...
- Хорошо,- шепчет хозяин, мигая покрасневшими глазами,- ф-фу, черт... хорошо!
Я смотрю на него и радуюсь; а рыдающие слова песни, победив шум трактира, звучат всё сильнее, краше, задушевнее:
Нелюдимо на селе у нас живут,
Меня, девку, на вечорки не зовут,
Ой, бедна я да одета не к лицу,
Не годна я, знать, удалу молодцу...
Сватал вдовый, во работницу себе
Не хочу я покориться той судьбе!..
Хозяин мой бесстыдно заплакал,- сидит, наклонив голову, и шмыгает горбатым носом, а на колени ему капают слезы.
После третьей песни он сказал, взволнованный и словно измятый:
- Не могу больше сидеть тут - задыхаюсь, запахи же, чёрт... Едем домой!..
Но на улице он предложил:
- Айда, Пешков, в гостиницу, закусим и всё... Не хочется домой!..
Не торгуясь, сел в сани извозчика и всю дорогу молчал, а в гостинице, заняв столик в углу, сразу начал вполголоса, оглядываясь, сердито тоскуя:
- Разбередил меня этот козел... такую грусть нагнал... Нет, ты вот читаешь, рассуждаешь, а ты скажи - что за дьявольщина? Живешь, живешь, сорок лет прожито, жена, дети, а поговорить не с кем. Иной раз - так бы развернул душу, так бы заговорил обо всем,- а не с кем! С ней заговоришь, с женой - не доходит до нее... Да что - она? У ней - дети... ну, хозяйство, свое дело! Она моей душе чужая. Жена - друг до первого ребенка... как водится. Да она у меня, вообще... ну, ты сам видишь... ни в дудку, ни поплясать... неодушевленное мясо, чёрт вас возьми! Тоска, брат...
Он судорожно выпил холодное горькое пиво, помолчал, взбивая длинные волосы, и снова заговорил:
- Вообще, брат, люди - сволочь! Вот ты там с мужиками говоришь, то да се... я понимаю, очень много неправильного, подлого - верно, брат... Воры всё! А ты думаешь, твоя речь доходит? Ни перчинки! Да. Они - Петр, Осип жулье! Они мне всё говорят - и как ты про меня выражаешься, и всё... Что, брат?
Я молчал, удивленный.
- То-то! - сказал хозяин, усмехаясь.- Ты правильно в Персию собирался, там хоть ничего не поймешь - чужой язык! А на своем языке - одни подлости!
- Осип рассказывает про меня? - спросил я.
- Ну да! А ты - что думал? Он больше всех говорит, болтун. Он, брат, хитрая штука... Нет, Пешков, слова не доходят. Правда? А на кой чёрт она? Это всё равно как снег осенью - упал на грязь и растаял. Грязи стало больше. Ты - лучше молчи...
Он пил пиво стакан за стаканом и, не пьянея, говорил всё более быстро, сердито:
- Пословица говорит: слово - не долото, а молчание - золото. Эх, брат, тоска, тоска... Верно он пел: "Нелюдимо на селе у нас живут". Сиротство человечье...
Оглянувшись, он понизил голос и сказал:
- Вот - нашел было я себе... сердечного друга - женщина тут одна встретилась, вдова, мужа у нее в Сибирь осудили за фальшивые деньги - сидит здесь, в остроге. Познакомился я с ней... денег у нее ни копейки, ну, она и того, знаешь... сводня меня познакомила с ней... Присматриваюсь - что за милый человек! Красавица, знаешь, молодая... просто - замечательно! Раз, два... потом я ей и говорю: как же это, говорю, муж у тебя - жулик, сама ты себя нечестно держишь - зачем же ты в Сибирь за ним? А она, видишь ли, за ним идет, на поселение, да-а... И вот она говорит мне: каков, говорит, он ни есть, а я его люблю, для меня он хорош! Может, он это из-за меня согрешил? А я с тобою грешу - для него, ему, говорит, деньги нужны, он дворянин и привык жить хорошо. Кабы, говорит, я одна была, я бы жила честно. Вы, говорит, тоже хороший человек и нравитесь мне очень, но только не говорите со мной про это... Чёрт!.. Отдал я ей всё, что было с собой восемьдесят рублей с чем-то,- и говорю: извините, говорю... я не могу больше с вами, не могу! Ушел, да - вот...
Помолчав и вдруг опьянев, опустившись, он пробормотал:
- Шесть раз был у нее... Ты не можешь понять, что это такое! Я, может быть, еще шесть раз к ее квартире подходил... войти - не решался... не мог! Теперь она - уехала...
Он положил руки на стол и шёпотом, двигая пальцами, сказал:
- Не дай бог опять встречу ее... не дай бог! Тогда - всё к чёрту! Идем домой... идем! Пошли; он пошатывался и ворчал:
- Вот как, брат...
Меня не удивила история, рассказанная им,- мне давно казалось, что с ним случится что-нибудь необычное.
Но я был очень подавлен всем, что он сказал о жизни, особенно его словами про Осипа.
XX
Три лета прожил я "десятником" в мертвом городе, среди пустых зданий, наблюдая, как рабочие осенью ломают неуклюжие каменные лавки, а весною строят такие же.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79