Детство в Соломбале – 1
OCR и редакция: Андрей из Архангельска
Евгений Степанович Коковин
Детство в Соломбале
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ПРОЩАЙ, ОТЕЦ!
Наша улица на окраине Соломбалы была тихая и пустынная. Летом посреди дороги цвели одуванчики. У ворот домов грелись на солнышке собаки. Даже ломовые телеги редко нарушали уличное спокойствие.
После обильных дождей вся улица с домами, заборами, деревьями и высоким голубеющим небом отражалась в огромных лужах. Мы отправляли наши самодельные корабли с бумажными парусами в дальнее плавание.
Во время весеннего наводнения ребята катались по улице на лодках и плотиках.
Улица начиналась от набережной речки Соломбалки. Среди маленьких домиков с деревянными крышами возвышался двухэтажный дом рыботорговца Орликова. В нижнем этаже орликовского дома жила наша семья.
Мой отец служил матросом на небольшом судне «Святая Ольга».
Я хорошо помню тот июльский день, когда мы провожали отца в рейс. В порту было жарко и душно. Горячее солнце накалило пыльную булыжную мостовую. Лица у грузчиков были влажными от пота. На реке – полный штиль. В разогретом воздухе стоял крепкий запах тюленьего жира и соленой трески.
Видели ли вы, как грузятся большие корабли, отправляющиеся в далекое плавание?
После короткой сутолоки грузчиков у штабеля мешков на причале вдруг раздается резкий крик: «Вир-ра!» Это означает: «Поднимай!»
И в ту же секунду на палубе, окутавшись в облако пара, начинает бойко тараторить лебедка. Трос натягивается так туго, что становится страшно: вдруг не выдержит и лопнет! На самом деле бояться совсем нечего. Для стального троса несколько мешков с мукой – сущие пустяки. Приходилось мне видеть, как на стальных тросах висел, словно игрушка, буксирный пароход.
Намертво затянутая стропом кипа мешков легко отрывается от дощатого настила. Теперь лебедка уже не тараторит, а глухо ворчит, словно досадуя на тяжесть груза. Перемазанные мукой грузчики, поддерживая мешки, осторожно подводят кипу к борту.
– Давай еще! – кричит старший из грузчиков. – Вирай помалу!
– Трави!
Качнувшись над палубой, кипа мешков начинает медленно опускаться в трюм.
Иногда над палубой повисают огромные пузатые бочки, корзины, плетенные из толстых прутьев, и даже живые коровы.
Со скучающим видом наблюдает за погрузкой штурман. Он одет в синий китель. В пуговицах кителя горит солнце. Огромные парусиновые рукавицы совсем не подходят к щеголеватому костюму штурмана и особенно к его красивой фуражке с великолепным якорем. Известно, что такие фуражки могут носить все капитаны, штурманы и механики торгового флота. Но почему-то многие моряки не любят форменных фуражек и носят простые кепки.
Меня это очень удивляет. Чудаки! Любой из соломбальских мальчишек из-за одной только фуражки готов стать моряком…
«Святая Ольга», нагруженная, опутанная оснасткой, привела меня в восторг. Правда, она казалась совсем крохотной рядом с большим океанским пароходом, который стоял тут же под погрузкой. Но если бы в ребячьей игре при делении на две команды меня спросили: «Матки, матки, чей запрос? «Иртыша» или «Ольгу»? – я ни минуты не колебался бы в выборе.
«Иртыш» – самый большой и самый роскошный океанский пароход. «Ольга» – маленькое зверобойное судно. Ну и что ж! Конечно, «Ольгу». Во-первых, один вид «Ольги», старого, но крепкого бота с высокими мачтами, туго свернутыми парусами и таинственным переплетением снастей, сразу же начинал волновать мальчишеское воображение. Во-вторых, мы знали, что на ботах и шхунах плавают самые смелые, самые отчаянные и самые опытные моряки. В-третьих, – и это главное, – на «Ольге» уходил в плавание мой отец.
На палубе «Ольги» лаяли густошерстные ездовые собаки с острыми стоячими ушами. Матросы в зюйдвестках и парусиновых куртках крепили шлюпки, затягивали брезентом люки трюмов. Синий с белым четырехугольником отходной флаг повис на мачте. Все было готово к отплытию.
Я запомнил в тот день отца веселым и разговорчивым. Он был еще совсем молодой, безбородый, с голубыми глазами и прямыми светлыми волосами.
Обычно отец был молчалив.
– От тебя, Николай, слова не добьешься, – часто говорила ему мать. – Как медведь!
Отец краснел, улыбался, но ничего не отвечал. Он был добрый и совсем не походил на медведя.
Сегодня перед отплытием он пил вино вместе с матросами в трактире, и потому пропала его обычная молчаливость.
Несколько раз отец по трапу сбегал к нам на причал. Мать тихо плакала.
– Таня, – успокаивал ее отец, – вернусь на будущий год, получу много денег и больше не пойду в море. Тогда у нас будет хорошая жизнь! Береги сына… Прощай, Димка!..
Отец сказал: «У нас будет хорошая жизнь!» Я запомнил это особенно крепко.
Когда убрали трап, жены матросов на берегу заголосили, запричитали. Испуганно ухватившись за материнские юбки, истошно ревели маленькие ребятишки.
Густой тройной гудок принес какую-то незнакомую, щемящую тревогу.
«Ольга» отвалила от пристани и, развернувшись, медленно поплыла вниз по Северной Двине, к морю.
Провожающие долго стояли на берегу и смотрели вслед «Ольге», пока она не скрылась за поворотом.
…Мы вернулись домой. Потом пришел дед. Он где-то выпил, еле держался на своей деревянной ноге и по двору шел, уже опираясь о забор. Трезвый, дед никогда не жаловался. Вино же заставляло его каждому изливать горе.
– Ушла «Ольга», а я остался… Татьяна, что мне здесь делать? Духота тут для боцмана. Проклятое море! Ты не горюй, Татьяна, вернется Николай. – Дед ударял палкой по деревянной ноге. – Проклинали мы всю жизнь море, а что мы без моря! Ну куда я теперь с этой деревяшкой? Гожусь только багром от берегов воду отталкивать. Вот отец у меня до седьмого десятка проплавал и схоронил кости на дне морском…
Мать укладывала деда спать, но он не унимался. Он начинал рассказывать про свою жизнь, ругал море и жаловался, что не придется ему больше плавать.
Прошли времена молодости, когда ставил Андрей Максимыч рюжи в беломорских заливах и бил на льду багром тюленей, когда работал он на судах дальнего плавания и побывал во многих чужеземных портах.
Видел Максимыч много горя. Смерть заглядывала через пробоины в бортах судна, таилась она на песчаных отмелях и скалистых берегах в страшную штормовую погоду.
Но и на берегу было не легче, когда моряк оставался без работы. В поисках ее обивал он ступени парусников и пароходов. Горькая, тяжелая жизнь заставила его и ценить и ненавидеть копейки.
Максимыч знал море, качаясь на его волнах с малолетства. И плавать бы ему, старому, опытному боцману, до самой смерти! Но безногие на судне не нужны. Обыкновенный ревматизм перешел в гангрену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27