Перед каждой репетицией Черкасов наклеивал усы и бородку, надевал сюртук и брал тросточку. «Я начал с походки профессора», — рассказывал он впоследствии. Потом начали появляться все новые и новые штрихи и детали поведения Полежаева, они тщательно отрабатывались, но не застывали в заученном постоянстве. Черкасов всегда считал, что каждому образу присуща своя основная звуковая тональность. Если, допустим, Варлааму был свойствен грубый, металлический, открытый звук, то для Полежаева актер нашел своеобразный высокий регистр, иногда переходящий в фальцет.
В мудром старике, ученом с мировым именем артист искал признаки неугомонной молодости с ее светлым мироощущением и естественным, органичным эксцентризмом. Длинный, худой, с нависающими над открытым лбом мальчишескими вихрами и негустой бородкой, Полежаев чем-то напоминал Дон Кихота. Но он не был Рыцарем Печального Образа. Вот он стоит перед зеркалом и, приглаживая бородку, напевает какой-то легкомысленный мотивчик и даже чуть-чуть пританцовывает. В нем ни на йоту нет «профессорской» почтенности, важной озабоченности и недоступности «жреца науки». Он чудаковат? Может быть. Но он из тех чудаков, о которых Горький сказал, что они украшают мир.
В облике Полежаева, в его легкой походке, в чудаковатых, но по-своему пластичных манерах сквозило обаяние внутренней гармонии. Эта гармония рождалась от ощущения и осознания старым профессором своей сопричастности великому делу революции, всей России. В его личной жизни происходили события, ранящие душу, — отворачивались от «большевика» университетские коллеги, ученик становился предателем, и в какие-то минуты Полежаеву казалось, что он одинок в этом мире. Но, несмотря на это, Черкасов прежде всего играл Полежаева человеком счастливым, познавшим высокую радость творческого труда, нужного не горстке избранных, а всему народу.
— Моя наука, — говорит Полежаев с трибуны Петросовета, — была всегда наукой для народа. Я работаю в своем кабинете, чтобы пахарю было легче работать в поле.
Создание Черкасовым образа профессора Полежаева являет собой удивительный пример актерского перевоплощения. Фантазия исполнителя не ограничивалась только ситуациями, заданными сценарием. Он мог точно представить себе и показать другим, как будет действовать его герой в любой обстановке: выступать с речью или играть на рояле, беседовать с дворником у ворот своего дома или искать завалившуюся за шкаф книгу, заниматься гимнастикой, танцевать мазурку…
— А знаешь, как Полежаев вдевает нитку в иголку? — говорил Черкасов одному из постановщиков. — Вот, смотри. Он же рассеянный. Держит иголку, а потом забыл и обронил. И боится уколоться. И все оттого, чтобы спрятать свое горе от жены…
Казалось, что актер знает о своем герое буквально все.
— Между прочим, Полежаев носит ботинки со шнурками, — сообщил он режиссерам. — Правда, старики таких ботинок не любят, а он все равно носит. Один зашнуровал, а второй… От второго его что-то отвлекло, какое-то дело или мысль. Так и пошел в одном незашнурованном ботинке…
«Все, что он выкладывал нам шутя и играя, как забаву для уставших мозгов, как разминку перед трехчасовой напряженной репетицией, как „треп“ в коридоре во время перекура, — рассказывает Хейфиц, — все это, повернутое с головы на ноги, входило в роль уже с иной нагрузкой, подчиняясь трагическим задачам, оборачивалось неожиданной противоположностью… Мы ставили перед ним, казалось бы, непреодолимые задачи, нагружали на него тройной груз. И Черкасов „брал вес“.
Режиссеры были молоды и не так уж и опытны. С тех пор прошло около сорока лет, но и сейчас организация репетиций и съемок «Депутата Балтики» может служить образцом. На каждой репетиции присутствовала так называемая «скрипт-герл» и вела подробную запись всего хода работы над образом. В итоге за месяц получился довольно объемистый интересный журнал. В нем были зафиксированы все мельчайшие детали и переходы актерской игры. Когда группа перешла в павильон, перед съемкой каждого кадра зачитывался текст. Это помогало актерам без труда вспоминать все настроения и нюансы сцены, и последние чистовые репетиции уже перед кинокамерой проходили очень быстро. Кроме того, чтобы не утомлять актеров и сохранить их творческую энергию непосредственно для момента съемки, всем исполнителям главных ролей были даны дублеры. С их помощью размечались мизансцены, на них устанавливали свет.
Прямо в павильоне, метрах в десяти от декорации, сделали выгородку — «отель», как говорили участники съемки. Там стояли мягкие кресла, диван, всегда была свежая вода, лежал текст сценария, газеты, можно было немного перекусить. В перерывах между съемками или просто не занятые в очередной сцене исполнители отдыхали в «отеле», и на «Депутате Балтики» никогда не было обычных для других съемочных групп исчезновений актеров в студийных коридорах и бесконечной беготни помощников и ассистентов в поисках «вышедших на минуточку». Все эти нехитрые мероприятия не только помогали беречь творческое самочувствие, но и значительно сократили сроки работы над фильмом.
Конечно, не обходилось совсем уж без недоразумений, и однажды на съемке что-то рассердило Черкасова. Он вспылил и начал кричать. Это было так непривычно для него, что в павильоне сразу же наступила недоуменная тишина. А потом вдруг все рассмеялись.
— В чем дело? — обиженно спросил Черкасов.
Александр Зархи дружески обнял актера:
— Как жаль, что мы не успели сейчас снять эту сцену! Ты, Коля, сам бы увидел: это не ты сердился, а старик Полежаев.
«Это был гениальный актер, — говорит Зархи. — Он до такой степени вживался в образ, проникал в характер своего героя, что после команды „Мотор!“ я буквально физически ощущал, как на него накатывали десятки прожитых лет. Это выражалось в каждом жесте, даже в движении его пальцев. Когда коллеги не пришли на именины к Полежаеву, на душе у него очень тяжело. Чтобы не расстраивать жену, он заходит в свой кабинет. Видит штатив с пробирками, в которых у него идет опыт. Он берет одну пробирку, смотрит. И этот простой жест говорил о многом. В нем были и человеческое горе, и профессиональный автоматизм ученого. Все это показывал Черкасов».
Такое слияние актера со своим героем рождало творческую свободу, позволяло Черкасову и режиссерам смело импровизировать. Так появилась в фильме волнующая сцена ночного телефонного разговора Полежаева с Лениным, которой в сценарии не было.
Больше полутора месяцев прожил Черкасов в трехкомнатной квартире Дмитрия Илларионовича Полежаева, и хоть была она не на Васильевском острове, а в съемочном павильоне «Ленфильма» на Кировском проспекте, все в ней было сделано по-настоящему, даже паркет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
В мудром старике, ученом с мировым именем артист искал признаки неугомонной молодости с ее светлым мироощущением и естественным, органичным эксцентризмом. Длинный, худой, с нависающими над открытым лбом мальчишескими вихрами и негустой бородкой, Полежаев чем-то напоминал Дон Кихота. Но он не был Рыцарем Печального Образа. Вот он стоит перед зеркалом и, приглаживая бородку, напевает какой-то легкомысленный мотивчик и даже чуть-чуть пританцовывает. В нем ни на йоту нет «профессорской» почтенности, важной озабоченности и недоступности «жреца науки». Он чудаковат? Может быть. Но он из тех чудаков, о которых Горький сказал, что они украшают мир.
В облике Полежаева, в его легкой походке, в чудаковатых, но по-своему пластичных манерах сквозило обаяние внутренней гармонии. Эта гармония рождалась от ощущения и осознания старым профессором своей сопричастности великому делу революции, всей России. В его личной жизни происходили события, ранящие душу, — отворачивались от «большевика» университетские коллеги, ученик становился предателем, и в какие-то минуты Полежаеву казалось, что он одинок в этом мире. Но, несмотря на это, Черкасов прежде всего играл Полежаева человеком счастливым, познавшим высокую радость творческого труда, нужного не горстке избранных, а всему народу.
— Моя наука, — говорит Полежаев с трибуны Петросовета, — была всегда наукой для народа. Я работаю в своем кабинете, чтобы пахарю было легче работать в поле.
Создание Черкасовым образа профессора Полежаева являет собой удивительный пример актерского перевоплощения. Фантазия исполнителя не ограничивалась только ситуациями, заданными сценарием. Он мог точно представить себе и показать другим, как будет действовать его герой в любой обстановке: выступать с речью или играть на рояле, беседовать с дворником у ворот своего дома или искать завалившуюся за шкаф книгу, заниматься гимнастикой, танцевать мазурку…
— А знаешь, как Полежаев вдевает нитку в иголку? — говорил Черкасов одному из постановщиков. — Вот, смотри. Он же рассеянный. Держит иголку, а потом забыл и обронил. И боится уколоться. И все оттого, чтобы спрятать свое горе от жены…
Казалось, что актер знает о своем герое буквально все.
— Между прочим, Полежаев носит ботинки со шнурками, — сообщил он режиссерам. — Правда, старики таких ботинок не любят, а он все равно носит. Один зашнуровал, а второй… От второго его что-то отвлекло, какое-то дело или мысль. Так и пошел в одном незашнурованном ботинке…
«Все, что он выкладывал нам шутя и играя, как забаву для уставших мозгов, как разминку перед трехчасовой напряженной репетицией, как „треп“ в коридоре во время перекура, — рассказывает Хейфиц, — все это, повернутое с головы на ноги, входило в роль уже с иной нагрузкой, подчиняясь трагическим задачам, оборачивалось неожиданной противоположностью… Мы ставили перед ним, казалось бы, непреодолимые задачи, нагружали на него тройной груз. И Черкасов „брал вес“.
Режиссеры были молоды и не так уж и опытны. С тех пор прошло около сорока лет, но и сейчас организация репетиций и съемок «Депутата Балтики» может служить образцом. На каждой репетиции присутствовала так называемая «скрипт-герл» и вела подробную запись всего хода работы над образом. В итоге за месяц получился довольно объемистый интересный журнал. В нем были зафиксированы все мельчайшие детали и переходы актерской игры. Когда группа перешла в павильон, перед съемкой каждого кадра зачитывался текст. Это помогало актерам без труда вспоминать все настроения и нюансы сцены, и последние чистовые репетиции уже перед кинокамерой проходили очень быстро. Кроме того, чтобы не утомлять актеров и сохранить их творческую энергию непосредственно для момента съемки, всем исполнителям главных ролей были даны дублеры. С их помощью размечались мизансцены, на них устанавливали свет.
Прямо в павильоне, метрах в десяти от декорации, сделали выгородку — «отель», как говорили участники съемки. Там стояли мягкие кресла, диван, всегда была свежая вода, лежал текст сценария, газеты, можно было немного перекусить. В перерывах между съемками или просто не занятые в очередной сцене исполнители отдыхали в «отеле», и на «Депутате Балтики» никогда не было обычных для других съемочных групп исчезновений актеров в студийных коридорах и бесконечной беготни помощников и ассистентов в поисках «вышедших на минуточку». Все эти нехитрые мероприятия не только помогали беречь творческое самочувствие, но и значительно сократили сроки работы над фильмом.
Конечно, не обходилось совсем уж без недоразумений, и однажды на съемке что-то рассердило Черкасова. Он вспылил и начал кричать. Это было так непривычно для него, что в павильоне сразу же наступила недоуменная тишина. А потом вдруг все рассмеялись.
— В чем дело? — обиженно спросил Черкасов.
Александр Зархи дружески обнял актера:
— Как жаль, что мы не успели сейчас снять эту сцену! Ты, Коля, сам бы увидел: это не ты сердился, а старик Полежаев.
«Это был гениальный актер, — говорит Зархи. — Он до такой степени вживался в образ, проникал в характер своего героя, что после команды „Мотор!“ я буквально физически ощущал, как на него накатывали десятки прожитых лет. Это выражалось в каждом жесте, даже в движении его пальцев. Когда коллеги не пришли на именины к Полежаеву, на душе у него очень тяжело. Чтобы не расстраивать жену, он заходит в свой кабинет. Видит штатив с пробирками, в которых у него идет опыт. Он берет одну пробирку, смотрит. И этот простой жест говорил о многом. В нем были и человеческое горе, и профессиональный автоматизм ученого. Все это показывал Черкасов».
Такое слияние актера со своим героем рождало творческую свободу, позволяло Черкасову и режиссерам смело импровизировать. Так появилась в фильме волнующая сцена ночного телефонного разговора Полежаева с Лениным, которой в сценарии не было.
Больше полутора месяцев прожил Черкасов в трехкомнатной квартире Дмитрия Илларионовича Полежаева, и хоть была она не на Васильевском острове, а в съемочном павильоне «Ленфильма» на Кировском проспекте, все в ней было сделано по-настоящему, даже паркет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110