Бесхитростные души проходят над этой бездной, не замочив ног, и даже не подозревают, какая под ними пучина.
— Вот так, наверное, и было со мной, пока я не попал сюда. А сейчас, увязнув по колени, я сомневаюсь, что удастся выбраться из трясины.
— Возможно, ты утратил прежнюю невинность, однако увязаешь ты в чужих словесах, а не в собственных. Это не так страшно. Стоит тебе только закрыть книгу — и ты свободен.
— Слишком поздно!.. Теперь мне уже хочется многое узнать. Как случилось, что Отец и Сын стали Троицей? Кто впервые стал писать о них, как о троих, и тем самым запутал нас всех? Как могут быть трое, во всем подобные друг другу, одним существом?
— Как три доли листа, соединенные в один лист, — предположил Ансельм.
— А что ты скажешь о четырехдольном листике клевера, который приносит счастье? Кто четвертый — человечество? Или мы — как бы стебель, связывающий воедино всех троих?
Ансельм со спокойной, выражающей терпимость улыбкой покачал головой.
— Никогда не берись за написание книги, сын мой. Тебя непременно заставят сжечь ее!
И вот сейчас Илэйв сидел в карцере, в привычном одиночестве, которое вовсе не тяготило его, и раздумывал над некоторыми беседами, что произошли меж ним и Ансельмом в последние несколько дней. Он сомневался, стоило ли вообще браться за чтение, ибо своими запутанными писаниями теологи напускали такого туману, в котором обыкновенным людям, составляющим большинство человечества, нетрудно было и заблудиться. Но стоило ему только поглядеть в сводчатое окно, на узкий бледно-голубой кусок неба, на фоне которого трепетала листва и проступали белые перистые облака, как мир вокруг вновь становился прост и лучезарен, и юноша, несмотря на свои злоключения, чувствовал всепроникающую радость.
Услышав голоса за дверью, Илэйв никак не отнес их на свой счет и потому вздрогнул, когда в замке повернулся ключ. Как правило, звуки из внешнего мира долетали к нему через окно, и звон колокола к службе отмерял для него время. Илэйв уже успел привыкнуть к распорядку дня и, когда в храме свершался обряд, молился, преклонив колена, ибо Илэйв по-прежнему верил, что Бог ничего общего не имеет с трясиной богословских писаний и что только по вине людей скрыты густым туманом лучезарная ясность и простота.
Однако щелчок ключа в замке являлся частицей его, Илэйва, повседневного мира, из которого он был изгнан только на время, возможно, чтобы получить возможность обдумать в тишине свою жизнь после возвращения из долгого путешествия. Впуская в помещение сияние летнего дня, дверь отворилась, но не плавно, дюйм за дюймом, а резко и нараспашку, до самой стены. На пороге стоял брат Кадфаэль.
— К тебе гости, сын мой!
Жестом он пригласил всех войти в тесный, с каменным сводом карцер, наблюдая, как Илэйв щурится и моргает от залившего его лицо света.
— Как голова, не болит?
Еще вчера Кадфаэлем были сняты бинты, под густыми волосами остался узкий шрам.
— Совсем не болит!
— Никаких неприятных ощущений? В таком случае моя работа закончена. А теперь, — Кадфаэль уселся на конец кровати, спиной к комнате, — я превращаюсь в стену. Мне приказано оставаться с вами, но считайте, что я глух и нем.
Однако помимо него в помещении, казалось, было еще двое глухих и немых — столь неожиданной оказалась встреча. Илэйв, вскочив на ноги, не сводил глаз с Фортунаты, которая, с пылающими щеками, так же пристально смотрела на него. Оба молчали, и только глаза говорили за них: Кадфаэль, который сидел чуть боком, искоса наблюдал за их лицами и мог прочитывать по ним то, что не было произнесено. Догадаться о чувствах молодых людей было нетрудно. Однако возникли эти чувства не вдруг, хотя проявились, как казалось, неожиданно. Юноша и девушка давно уже знали друг друга, несколько лет провели они под одной крышей: с самого детства Фортунаты до тех пор, пока ей не исполнилось одиннадцать. И если Илэйв испытывал к ребенку братское расположение и нежность, то Фортуната наверняка боготворила его, поскольку девочки развиваются значительно быстрей и способны рано испытывать сильную, глубокую привязанность. Ей оставалось только дождаться Илэйва, и за это время красота ее успела расцвести, к полному изумлению юноши.
— Эх, сынок! — с сердечной теплотой сказал Жерар, окидывая юношу взглядом и пожимая ему руку обеими руками. — Наконец-то ты вернулся домой после стольких приключений, и я даже не смог встретить тебя! Я искренне рад тебя видеть. Кто бы мог подумать, что, вернувшись, ты попадешь в беду… Но, будем надеяться, все закончится хорошо с Божией помощью. Ты сделал добро для дядюшки Уильяма — а следовательно, и для нас. Стало быть, и мы должны отплатить тебе добром.
Илэйв усилием воли сбросил с себя оцепенение и, сглотнув, резко сел на кровать.
— Я не ожидал, что вам разрешат навестить меня, — сказал он. — И рад, что вы беспокоитесь обо мне, но это бесполезно. Коготок увязнет — всей птичке пропасть… Вы знаете, в чем меня обвиняют? Вам не следует даже близко ко мне подходить, — с горячностью продолжал он. — Во всяком случае, пока меня не освободят. А теперь я точно прокаженный!
— Разве ты не знаешь, что тебя уже не обвиняют в убийстве Олдвина? Все подозрения отведены.
— Да, брат Ансельм говорил мне после заутрени. Но ведь это только половина дела.
— Большая половина, — заметил Жерар, усаживаясь на высокий табурет, слишком узкий для его обильных телес.
— Не все считают так же. Фортуната уже впала в немилость за то, что слишком горячо отстаивала меня во время допроса. Мне бы ни за что на свете не хотелось причинить вред ей или вам, — горячо заверил Илэйв. — У меня душа успокоится, если вы будете держаться от меня подальше.
— Прийти сюда нам разрешил аббат, — сказал Жерар. — Он настроен весьма благожелательно. Мы с Фортунатой приходили на капитул, чтобы поручиться за тебя. И ты ошибаешься в нас, если думаешь, что мы способны отказаться от тебя из-за нескольких гончих, нюхающих воздух и лающих на всю округу. В городе я достаточно известен и уважаем, и потому сплетни ко мне не липнут. И твоему доброму имени злые языки не помеха. Нам хотелось, чтобы тебя отпустили отсюда вместе с нами, под мое поручительство. Когда тебя снова вызовут на капитул и будут расспрашивать, скажи, что тебе обеспечено место в моей лавке. А что этому мешает? Мы с тобой неповинны в смерти Олдвина, и никто из нас не намеревался оставить его без куска хлеба. Но случившегося не воротишь! Бедняга умер, я остался без конторщика, а тебе ведь надо где-то голову преклонить, когда выйдешь отсюда… Так почему бы не вернуться в дом, где ты жил, и не заняться знакомым издавна делом? Если ты не против — вот моя рука, и считай, что мы договорились. Что скажешь?
— Скажу, что ничего иного я так не желаю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
— Вот так, наверное, и было со мной, пока я не попал сюда. А сейчас, увязнув по колени, я сомневаюсь, что удастся выбраться из трясины.
— Возможно, ты утратил прежнюю невинность, однако увязаешь ты в чужих словесах, а не в собственных. Это не так страшно. Стоит тебе только закрыть книгу — и ты свободен.
— Слишком поздно!.. Теперь мне уже хочется многое узнать. Как случилось, что Отец и Сын стали Троицей? Кто впервые стал писать о них, как о троих, и тем самым запутал нас всех? Как могут быть трое, во всем подобные друг другу, одним существом?
— Как три доли листа, соединенные в один лист, — предположил Ансельм.
— А что ты скажешь о четырехдольном листике клевера, который приносит счастье? Кто четвертый — человечество? Или мы — как бы стебель, связывающий воедино всех троих?
Ансельм со спокойной, выражающей терпимость улыбкой покачал головой.
— Никогда не берись за написание книги, сын мой. Тебя непременно заставят сжечь ее!
И вот сейчас Илэйв сидел в карцере, в привычном одиночестве, которое вовсе не тяготило его, и раздумывал над некоторыми беседами, что произошли меж ним и Ансельмом в последние несколько дней. Он сомневался, стоило ли вообще браться за чтение, ибо своими запутанными писаниями теологи напускали такого туману, в котором обыкновенным людям, составляющим большинство человечества, нетрудно было и заблудиться. Но стоило ему только поглядеть в сводчатое окно, на узкий бледно-голубой кусок неба, на фоне которого трепетала листва и проступали белые перистые облака, как мир вокруг вновь становился прост и лучезарен, и юноша, несмотря на свои злоключения, чувствовал всепроникающую радость.
Услышав голоса за дверью, Илэйв никак не отнес их на свой счет и потому вздрогнул, когда в замке повернулся ключ. Как правило, звуки из внешнего мира долетали к нему через окно, и звон колокола к службе отмерял для него время. Илэйв уже успел привыкнуть к распорядку дня и, когда в храме свершался обряд, молился, преклонив колена, ибо Илэйв по-прежнему верил, что Бог ничего общего не имеет с трясиной богословских писаний и что только по вине людей скрыты густым туманом лучезарная ясность и простота.
Однако щелчок ключа в замке являлся частицей его, Илэйва, повседневного мира, из которого он был изгнан только на время, возможно, чтобы получить возможность обдумать в тишине свою жизнь после возвращения из долгого путешествия. Впуская в помещение сияние летнего дня, дверь отворилась, но не плавно, дюйм за дюймом, а резко и нараспашку, до самой стены. На пороге стоял брат Кадфаэль.
— К тебе гости, сын мой!
Жестом он пригласил всех войти в тесный, с каменным сводом карцер, наблюдая, как Илэйв щурится и моргает от залившего его лицо света.
— Как голова, не болит?
Еще вчера Кадфаэлем были сняты бинты, под густыми волосами остался узкий шрам.
— Совсем не болит!
— Никаких неприятных ощущений? В таком случае моя работа закончена. А теперь, — Кадфаэль уселся на конец кровати, спиной к комнате, — я превращаюсь в стену. Мне приказано оставаться с вами, но считайте, что я глух и нем.
Однако помимо него в помещении, казалось, было еще двое глухих и немых — столь неожиданной оказалась встреча. Илэйв, вскочив на ноги, не сводил глаз с Фортунаты, которая, с пылающими щеками, так же пристально смотрела на него. Оба молчали, и только глаза говорили за них: Кадфаэль, который сидел чуть боком, искоса наблюдал за их лицами и мог прочитывать по ним то, что не было произнесено. Догадаться о чувствах молодых людей было нетрудно. Однако возникли эти чувства не вдруг, хотя проявились, как казалось, неожиданно. Юноша и девушка давно уже знали друг друга, несколько лет провели они под одной крышей: с самого детства Фортунаты до тех пор, пока ей не исполнилось одиннадцать. И если Илэйв испытывал к ребенку братское расположение и нежность, то Фортуната наверняка боготворила его, поскольку девочки развиваются значительно быстрей и способны рано испытывать сильную, глубокую привязанность. Ей оставалось только дождаться Илэйва, и за это время красота ее успела расцвести, к полному изумлению юноши.
— Эх, сынок! — с сердечной теплотой сказал Жерар, окидывая юношу взглядом и пожимая ему руку обеими руками. — Наконец-то ты вернулся домой после стольких приключений, и я даже не смог встретить тебя! Я искренне рад тебя видеть. Кто бы мог подумать, что, вернувшись, ты попадешь в беду… Но, будем надеяться, все закончится хорошо с Божией помощью. Ты сделал добро для дядюшки Уильяма — а следовательно, и для нас. Стало быть, и мы должны отплатить тебе добром.
Илэйв усилием воли сбросил с себя оцепенение и, сглотнув, резко сел на кровать.
— Я не ожидал, что вам разрешат навестить меня, — сказал он. — И рад, что вы беспокоитесь обо мне, но это бесполезно. Коготок увязнет — всей птичке пропасть… Вы знаете, в чем меня обвиняют? Вам не следует даже близко ко мне подходить, — с горячностью продолжал он. — Во всяком случае, пока меня не освободят. А теперь я точно прокаженный!
— Разве ты не знаешь, что тебя уже не обвиняют в убийстве Олдвина? Все подозрения отведены.
— Да, брат Ансельм говорил мне после заутрени. Но ведь это только половина дела.
— Большая половина, — заметил Жерар, усаживаясь на высокий табурет, слишком узкий для его обильных телес.
— Не все считают так же. Фортуната уже впала в немилость за то, что слишком горячо отстаивала меня во время допроса. Мне бы ни за что на свете не хотелось причинить вред ей или вам, — горячо заверил Илэйв. — У меня душа успокоится, если вы будете держаться от меня подальше.
— Прийти сюда нам разрешил аббат, — сказал Жерар. — Он настроен весьма благожелательно. Мы с Фортунатой приходили на капитул, чтобы поручиться за тебя. И ты ошибаешься в нас, если думаешь, что мы способны отказаться от тебя из-за нескольких гончих, нюхающих воздух и лающих на всю округу. В городе я достаточно известен и уважаем, и потому сплетни ко мне не липнут. И твоему доброму имени злые языки не помеха. Нам хотелось, чтобы тебя отпустили отсюда вместе с нами, под мое поручительство. Когда тебя снова вызовут на капитул и будут расспрашивать, скажи, что тебе обеспечено место в моей лавке. А что этому мешает? Мы с тобой неповинны в смерти Олдвина, и никто из нас не намеревался оставить его без куска хлеба. Но случившегося не воротишь! Бедняга умер, я остался без конторщика, а тебе ведь надо где-то голову преклонить, когда выйдешь отсюда… Так почему бы не вернуться в дом, где ты жил, и не заняться знакомым издавна делом? Если ты не против — вот моя рука, и считай, что мы договорились. Что скажешь?
— Скажу, что ничего иного я так не желаю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63