Посмотрев в ту сторону, я увидел, что звук издает девочка по имени Луи, которая, извернувшись в кресле, плотно прижала правый указательный палец к губам с видом сурового осуждения.
Уязвленный наглым поведением ребенка, я не имел возможности выразить досаду, поскольку в этот момент доктор Ладлоу Марстон собственной персоной появился на сцене под оглушительные аплодисменты.
Судя по седеющим длинным, поредевшим волосам, я дал бы ему лет пятьдесят с лишним. Он был среднего роста и непомерной полноты, с большой шарообразной головой, сидевшей на плечах без каких-либо признаков шеи. Внешность его производила скорее отталкивающее впечатление: низкий лоб, маленькие, близко посаженные глаза, задиристо вздернутый нос, массивный двойной подбородок и совершенно женский рот с жирной, выдающейся нижней губой, придающей доктору исключительно вздорный вид. Тем не менее, когда он заговорил, оказалось, что голос, вырывающийся из этого отверстия, обладает самыми богатейшими и медоточивыми модуляциями, какие мне приходилось слышать.
Он стоял рядом со столом, служившим подставкой для крашеного черного гроба профессора Пауэлла. Гроб убрали, и теперь на столе размещался целый набор всевозможных предметов. Почти все они были слишком маленькие, чтобы я мог разглядеть их на таком расстоянии. Единственным исключением являлся огромный, пузатый кожаный портфель, чье предназначение я определил с легкостью.
Когда аплодисменты, встретившие его выход, стихли, доктор Марстон встал в ораторскую позу, уперев одну руку в бедро, а другую воздев к небесам, и начал декламировать поэтический мадригал избранной им профессии, первые строфы которого звучали следующим образом:
Броня крепка зубов, но тем не менее
Они болят по недоразумению.
Но коль не вылечит их вам дантист,
Он выпишет вам рецептурный лист.
Когда эмали вашей, словно жупел,
Грозят полки отвратных черных дупел,
То горько пожалеете вы, если
Не посидеть в зубоврачебном кресле!
Седой дантист, биясь с зубовным злом,
В бою с любым, наигнилым дуплом
Идет с рукой железной напролом!
Зубное волшебство сиречь наука -
Друг человечества, мудренейшая штука!
Если бы не откровенная искренность, с какой Марстон декламировал эти вирши, я мог бы принять их за умную пародию на литературную помпезность и чудовищную поэтическую беспомощность. Однако в своем ощущении крайней абсурдности прочитанного я, казалось, был одинок, поскольку публика приветствовала эту околесицу самыми радушными аплодисментами, раскланявшись перед залом, Марстон пояснил, что стихи составляют лишь малую часть его труда «Денталогия. Рапсодия на тему заболеваний зубов и их правильного лечения», состоящего из двенадцати песен вкупе с полудюжиной приложений, в которых даются обстоятельные советы по всем случаям, касающимся стоматологии. Эта эпическая поэма, продолжал он, будет продаваться сразу после представления, в красивом переплете и по цене всего пятьдесят центов за штуку.
Тут я окончательно понял, что, помимо полнейшего отсутствия даже намека на поэтическое мастерство, доктор Марстон – не что иное, как отъявленный маклак, настолько бесстыдно рекламирующий все, связанное с самим собой, что по сравнению с ним мой друг Барнум мог показаться скромником. Я уже было нагнулся, чтобы поделиться этим мнением с Сестричкой, когда следующие слова Марстона поразили меня до глубины души.
– Прежде чем продолжить свое представление, – заявил он, – я должен сделать признание. Говорят, что зависть – один из семи смертных грехов. Что ж, друзья мои, в таком случае вы смотрите на самого закоренелого грешника, ибо среди вас сидит поэтический гений, которому я завидовал многие годы. За время многотрудного сочинения «Денталогии» я часто обращался за вдохновением к его стихам, и теми высотами, которые мне удалось достичь в моей работе, я в какой-то мере обязан ему. Леди и джентльмены, пожалуйста, прошу вас присоединиться ко мне, приветствуя в наших краях знаменитейшего из писателей – мистера Эдгара Аллана По!
Застигнутый врасплох удивительным поворотом событий, я на какое-то мгновение буквально оцепенел, в то время как зал захлестнула шумная овация, сквозь которую можно было расслышать напевные крики «Никогда! Никогда!» и «Ура Ворону!». Довольно не скоро, подталкиваемый Сестричкой, я встал, раскланиваясь во все стороны и помахивая рукой, выражая признательность неожиданным, хотя, может, заслуженным знакам внимания.
Однако, даже греясь в лучах изливавшегося на меня со всех сторон восхищения, я не мог не заметить, что сидевшие передо мной четыре сестры подчеркнуто не участвовали в общем буйстве.
Они сидели, уставясь перед собой, напряженно сложив руки на груди, – все, кроме одной, по имени Луи, которая, развернувшись, пристально глядела на меня с выражением, которое в полутьме зала мне не удалось хорошенько рассмотреть.
Постепенно здравицы и аплодисменты стихли. Опустившись в кресло, я подумал, что, вероятно, вынес чересчур поспешное суждение о докторе Марстоне и его поэме, достоинствами которой не вполне проникся. Безусловно, это было одно из самых оригинальных сочинений, с какими я когда-либо сталкивался.
В этот момент Сестричка наклонилась и пожала мою руку.
– Ах, Эдди, – возбужденно прошептала она, – разве не чудесно? А ты еще не хотел верить, что в Бостоне тебя ценят по достоинству!
И верно, мое удивление энтузиазмом бостонцев может сравниться разве что с чувством благодарности, – ответил я. – Надо обязательно сказать спасибо доктору Марстону после представления. Он явно человек в высшей степени разборчивый и чувствительный, равно как и редкий, если не уникальный, поэтический талант. Я просто горю желанием с ним познакомиться.
Затем мы обратили внимание на сцену, где доктор Марстон возобновил свое представление. Он начал с непринужденного рассказа, продлившегося минут тридцать, об истории стоматологии – предмете, который, на первый взгляд, вполне мог показаться скучным и утомительным. Однако доктор Марстон довел до совершенства лекторское искусство, которое, как гласит мудрая пословица, должно не только наставлять, но и доставлять удовольствие.
Он был настолько опытен в умении говорить на людях и настолько сведущ в загадочном и часто инородном по происхождению языке своей профессии, что интерес публики не ослабевал ни на минуту. И действительно, на протяжении всей его речи в толпе не смолкали возгласы изумления, когда он рассказывал о причудливых суевериях, известных миру: о древнем веровании, что зубную боль можно исцелить, если плюнуть в рот лягушке, или о том, что человек может защититься от укуса ядовитой змеи, если будет носить ожерелье из резцов оленя, или о том, что молодая жена может обеспечить плодовитость своего чрева, если положит под подушку размолотый коренной зуб покойника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Уязвленный наглым поведением ребенка, я не имел возможности выразить досаду, поскольку в этот момент доктор Ладлоу Марстон собственной персоной появился на сцене под оглушительные аплодисменты.
Судя по седеющим длинным, поредевшим волосам, я дал бы ему лет пятьдесят с лишним. Он был среднего роста и непомерной полноты, с большой шарообразной головой, сидевшей на плечах без каких-либо признаков шеи. Внешность его производила скорее отталкивающее впечатление: низкий лоб, маленькие, близко посаженные глаза, задиристо вздернутый нос, массивный двойной подбородок и совершенно женский рот с жирной, выдающейся нижней губой, придающей доктору исключительно вздорный вид. Тем не менее, когда он заговорил, оказалось, что голос, вырывающийся из этого отверстия, обладает самыми богатейшими и медоточивыми модуляциями, какие мне приходилось слышать.
Он стоял рядом со столом, служившим подставкой для крашеного черного гроба профессора Пауэлла. Гроб убрали, и теперь на столе размещался целый набор всевозможных предметов. Почти все они были слишком маленькие, чтобы я мог разглядеть их на таком расстоянии. Единственным исключением являлся огромный, пузатый кожаный портфель, чье предназначение я определил с легкостью.
Когда аплодисменты, встретившие его выход, стихли, доктор Марстон встал в ораторскую позу, уперев одну руку в бедро, а другую воздев к небесам, и начал декламировать поэтический мадригал избранной им профессии, первые строфы которого звучали следующим образом:
Броня крепка зубов, но тем не менее
Они болят по недоразумению.
Но коль не вылечит их вам дантист,
Он выпишет вам рецептурный лист.
Когда эмали вашей, словно жупел,
Грозят полки отвратных черных дупел,
То горько пожалеете вы, если
Не посидеть в зубоврачебном кресле!
Седой дантист, биясь с зубовным злом,
В бою с любым, наигнилым дуплом
Идет с рукой железной напролом!
Зубное волшебство сиречь наука -
Друг человечества, мудренейшая штука!
Если бы не откровенная искренность, с какой Марстон декламировал эти вирши, я мог бы принять их за умную пародию на литературную помпезность и чудовищную поэтическую беспомощность. Однако в своем ощущении крайней абсурдности прочитанного я, казалось, был одинок, поскольку публика приветствовала эту околесицу самыми радушными аплодисментами, раскланявшись перед залом, Марстон пояснил, что стихи составляют лишь малую часть его труда «Денталогия. Рапсодия на тему заболеваний зубов и их правильного лечения», состоящего из двенадцати песен вкупе с полудюжиной приложений, в которых даются обстоятельные советы по всем случаям, касающимся стоматологии. Эта эпическая поэма, продолжал он, будет продаваться сразу после представления, в красивом переплете и по цене всего пятьдесят центов за штуку.
Тут я окончательно понял, что, помимо полнейшего отсутствия даже намека на поэтическое мастерство, доктор Марстон – не что иное, как отъявленный маклак, настолько бесстыдно рекламирующий все, связанное с самим собой, что по сравнению с ним мой друг Барнум мог показаться скромником. Я уже было нагнулся, чтобы поделиться этим мнением с Сестричкой, когда следующие слова Марстона поразили меня до глубины души.
– Прежде чем продолжить свое представление, – заявил он, – я должен сделать признание. Говорят, что зависть – один из семи смертных грехов. Что ж, друзья мои, в таком случае вы смотрите на самого закоренелого грешника, ибо среди вас сидит поэтический гений, которому я завидовал многие годы. За время многотрудного сочинения «Денталогии» я часто обращался за вдохновением к его стихам, и теми высотами, которые мне удалось достичь в моей работе, я в какой-то мере обязан ему. Леди и джентльмены, пожалуйста, прошу вас присоединиться ко мне, приветствуя в наших краях знаменитейшего из писателей – мистера Эдгара Аллана По!
Застигнутый врасплох удивительным поворотом событий, я на какое-то мгновение буквально оцепенел, в то время как зал захлестнула шумная овация, сквозь которую можно было расслышать напевные крики «Никогда! Никогда!» и «Ура Ворону!». Довольно не скоро, подталкиваемый Сестричкой, я встал, раскланиваясь во все стороны и помахивая рукой, выражая признательность неожиданным, хотя, может, заслуженным знакам внимания.
Однако, даже греясь в лучах изливавшегося на меня со всех сторон восхищения, я не мог не заметить, что сидевшие передо мной четыре сестры подчеркнуто не участвовали в общем буйстве.
Они сидели, уставясь перед собой, напряженно сложив руки на груди, – все, кроме одной, по имени Луи, которая, развернувшись, пристально глядела на меня с выражением, которое в полутьме зала мне не удалось хорошенько рассмотреть.
Постепенно здравицы и аплодисменты стихли. Опустившись в кресло, я подумал, что, вероятно, вынес чересчур поспешное суждение о докторе Марстоне и его поэме, достоинствами которой не вполне проникся. Безусловно, это было одно из самых оригинальных сочинений, с какими я когда-либо сталкивался.
В этот момент Сестричка наклонилась и пожала мою руку.
– Ах, Эдди, – возбужденно прошептала она, – разве не чудесно? А ты еще не хотел верить, что в Бостоне тебя ценят по достоинству!
И верно, мое удивление энтузиазмом бостонцев может сравниться разве что с чувством благодарности, – ответил я. – Надо обязательно сказать спасибо доктору Марстону после представления. Он явно человек в высшей степени разборчивый и чувствительный, равно как и редкий, если не уникальный, поэтический талант. Я просто горю желанием с ним познакомиться.
Затем мы обратили внимание на сцену, где доктор Марстон возобновил свое представление. Он начал с непринужденного рассказа, продлившегося минут тридцать, об истории стоматологии – предмете, который, на первый взгляд, вполне мог показаться скучным и утомительным. Однако доктор Марстон довел до совершенства лекторское искусство, которое, как гласит мудрая пословица, должно не только наставлять, но и доставлять удовольствие.
Он был настолько опытен в умении говорить на людях и настолько сведущ в загадочном и часто инородном по происхождению языке своей профессии, что интерес публики не ослабевал ни на минуту. И действительно, на протяжении всей его речи в толпе не смолкали возгласы изумления, когда он рассказывал о причудливых суевериях, известных миру: о древнем веровании, что зубную боль можно исцелить, если плюнуть в рот лягушке, или о том, что человек может защититься от укуса ядовитой змеи, если будет носить ожерелье из резцов оленя, или о том, что молодая жена может обеспечить плодовитость своего чрева, если положит под подушку размолотый коренной зуб покойника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101