— Но обычно я принимаю ванну в полном одиночестве. Вы проявили ко мне неизмеримую доброту, так что можете быть уверены, каждую секунду, что я проведу в чистой воде, я буду вспоминать о вас с огромной благодарностью.
Этому потоку выспренней речи не могла сопротивляться даже мама. В конце концов дверь была закрыта и заперта, занавески задернуты. Пегги сняла дорожное платье, насквозь пропитавшееся потом и пылью, после чего избавилась от липнущих к телу сорочки и панталон. Одним из преимуществ ее нынешнего обличья было то, что ей не пришлось надевать на себя еще и корсет. Престарелая особа, в которую превратилась Пегги, просто не могла иметь идеальной талии, которой хвастались юные девушки, жертвы моды, затягивающие корсеты так, что потом дышать не могли.
В последнюю очередь она избавилась от амулетов — три оберега висели у нее на шее, и один был вплетен в волосы. Амулеты достались ей непросто, и не только потому, что были новыми, очень дорогими штучками, которые влияли непосредственно на обличье человека, а не на умы окружающих. Ей пришлось четыре раза посетить лавку оберегов, прежде чем продавец понял, что она действительно хочет стать уродливой. «Такой прекрасной девушке не нужно прибегать к моему искусству», — раз за разом повторял он, пока она в конце концов не тряхнула его как следует, выкрикнув: «Так поэтому-то я и обратилась к вам! Сделайте так, чтобы я перестала быть красивой». Даже уступив, он так и не успокоился — до самого конца бормотал себе под нос, как, мол, грешно скрывать столь прекрасное творение рук Господних.
«Скорее рук миссис Модести, — подумала Пегги. — Красоту я обрела в доме миссис Модести. Но красива ли я сейчас, когда меня никто не видит? Вряд ли я восхищаюсь собой…»
Раздевшись и став наконец собой, она встала на колени рядом с ванной и опустила в воду голову, начав мыть волосы. Погрузившись в тепло, она почувствовала прежнюю свободу, которую впервые познала в этом домике. За влажную пелену не проникал ни один из огоньков, так что теперь она на самом деле осталась наедине с собой, теперь она могла понять, какая же она есть на самом деле.
Зеркала в домике не было. И с собой зеркальце Пегги тоже не захватила. Тем не менее она ясно представляла, какое чудо сотворила с ней ванна. Вытираясь перед плитой, раскрасневшись в наполненной жарким паром комнате, она знала, что стала настоящей красавицей, именно такой, какой учила ее быть миссис Модести; знала, что, увидев ее сейчас, Элвин страстно возжелал бы ее. Но его влек бы не разум, а скорее обычная, мелкая страстишка, которую ощущает любой мужчина к женщине, услаждающей глаз. Так что если раньше Пегги пряталась от него, чтобы он не женился на ней из жалости, то теперь она скрывалась, чтобы он не воспылал к ней мальчишеской любовью. Эта Пегги, это гладкое юное тело останется невидимым ему, чтобы ее настоящее "я", острый, наполненный всевозможными знаниями ум пробудил в нем мужчину, который станет не любовником, но Мастером.
О, если б только она могла не видеть его тела, не представлять его касаний, мягких, нежных, как прикосновение ветерка к коже…
Глава 16
СОБСТВЕННОСТЬ
Не успели прокричать петухи, как чернокожие подняли вой. Кэвил Плантер поднялся не сразу; завывающие голоса неким образом совместились с его сном. В эти дни он частенько видел во сне разъяренных чернокожих. Однако в конце концов он проснулся и вылез из мягких объятий постели. Снаружи пробивался едва видный свет восходящего солнца, поэтому, чтобы отыскать штаны, ему пришлось раздвинуть шторы. Неподалеку от бараков он увидел какие-то движущиеся тени, однако что происходит, разглядеть не смог. Но подумал, естественно, о самом худшем, а посему сразу достал из висевшего на стене спальни шкафчика ружье. Рабовладельцы, если вы еще не догадались, всегда хранят оружие под рукой, в той же комнате, в которой и спят.
Снаружи, в холле, он на кого-то наткнулся. Этот «кто-то» громко взвизгнул. Лишь спустя секунду Кэвил понял, что столкнулся со своей женой Долорес. Иногда он начисто забывал о том, что она может ходить — редко, очень редко она покидала свои покои. Он просто не привык видеть ее вне постели, кроме того, обычно она передвигалась при помощи двух рабынь, на которых опиралась.
— Тихо, Долорес, это я, Кэвил.
— Кэвил, что случилось?! Что происходит?! — Она повисла на нем всей тяжестью, так что он и шагу ступить не мог.
— Может, ты все-таки отпустишь меня? Тогда я схожу и все выясню!
Но она еще крепче вцепилась в него.
— Не делай этого, Кэвил! Не выходи из дому один! Тебя могут убить!
— С чего им меня убивать? Разве я плохой хозяин? Разве Господь не защищает меня?
Однако, несмотря на смелые слова, он ощутил легкий страх. Может, разразилось то самое восстание рабов, которого боится всякий рабовладелец и о котором никто не осмеливается говорить вслух? Теперь он понял, что эта мысль подспудно тревожила его с тех самых пор, как он проснулся. И Долорес лишь выразила ее словами.
— Я захватил с собой ружье, — утешил Кэвил. — Не беспокойся за меня.
— Я боюсь, — прошептала Долорес.
— А знаешь, чего боюсь я? Я боюсь, что ты споткнешься обо что-нибудь в темноте и больно ударишься. Возвращайся в постель, чтобы мне еще за тебя не пришлось волноваться, пока я буду разбираться с этими рабами.
Кто-то шумно заколотил в дверь.
— Хозяин! Хозяин! — закричал раб. — Быстрей сюда!
— Видишь? Это Толстый Лис, — сказал Кэвил. — Случись восстание, любовь моя, его бы вздернули первым, до того, как он заявится ко мне.
— Ты думаешь, мне от этого легче? — вскрикнула она.
— Хозяин! Хозяин!
— Возвращайся в постель, — твердо приказал Кэвил.
Какое-то мгновение ее рука сжимала твердое, холодное дуло ружья. Затем она повернулась и, подобно бледно-серому привидению, растаяла в тенях, удалившись в сторону своей комнаты.
От волнения Толстый Лис чуть не прыгал по веранде. Кэвил с привычным отвращением смерил чернокожего взглядом. Хоть Кэвил и полагался на Толстого Лиса, который сообщал ему, кто из рабов ведет за спиной хозяина богохульственные речи, Кэвилу вовсе не обязательно было питать к этому чернокожему какие-то нежные чувства. Ибо души чернокожих, в чьих жилах течет чисто туземная кровь, не могут обрести спасения на небесах. Все они были рождены святотатцами, еще младенцами приняв первородный грех, всосав его с молоком матери. Чудо, что их молоко не почернело от грязи, которую несет в себе. Жаль, сразу нельзя обратить чернокожих в белых, процесс спасения их душ слишком долог…
— Та девчонка, господин, Саламанди… — задыхаясь, вопил Толстый Лис.
— Что, у нее начались преждевременные роды? — спросил Кэвил.
— О нет, — всплеснул руками Толстый Лис. — Нет, нет, роды — нет, нет, хозяин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Этому потоку выспренней речи не могла сопротивляться даже мама. В конце концов дверь была закрыта и заперта, занавески задернуты. Пегги сняла дорожное платье, насквозь пропитавшееся потом и пылью, после чего избавилась от липнущих к телу сорочки и панталон. Одним из преимуществ ее нынешнего обличья было то, что ей не пришлось надевать на себя еще и корсет. Престарелая особа, в которую превратилась Пегги, просто не могла иметь идеальной талии, которой хвастались юные девушки, жертвы моды, затягивающие корсеты так, что потом дышать не могли.
В последнюю очередь она избавилась от амулетов — три оберега висели у нее на шее, и один был вплетен в волосы. Амулеты достались ей непросто, и не только потому, что были новыми, очень дорогими штучками, которые влияли непосредственно на обличье человека, а не на умы окружающих. Ей пришлось четыре раза посетить лавку оберегов, прежде чем продавец понял, что она действительно хочет стать уродливой. «Такой прекрасной девушке не нужно прибегать к моему искусству», — раз за разом повторял он, пока она в конце концов не тряхнула его как следует, выкрикнув: «Так поэтому-то я и обратилась к вам! Сделайте так, чтобы я перестала быть красивой». Даже уступив, он так и не успокоился — до самого конца бормотал себе под нос, как, мол, грешно скрывать столь прекрасное творение рук Господних.
«Скорее рук миссис Модести, — подумала Пегги. — Красоту я обрела в доме миссис Модести. Но красива ли я сейчас, когда меня никто не видит? Вряд ли я восхищаюсь собой…»
Раздевшись и став наконец собой, она встала на колени рядом с ванной и опустила в воду голову, начав мыть волосы. Погрузившись в тепло, она почувствовала прежнюю свободу, которую впервые познала в этом домике. За влажную пелену не проникал ни один из огоньков, так что теперь она на самом деле осталась наедине с собой, теперь она могла понять, какая же она есть на самом деле.
Зеркала в домике не было. И с собой зеркальце Пегги тоже не захватила. Тем не менее она ясно представляла, какое чудо сотворила с ней ванна. Вытираясь перед плитой, раскрасневшись в наполненной жарким паром комнате, она знала, что стала настоящей красавицей, именно такой, какой учила ее быть миссис Модести; знала, что, увидев ее сейчас, Элвин страстно возжелал бы ее. Но его влек бы не разум, а скорее обычная, мелкая страстишка, которую ощущает любой мужчина к женщине, услаждающей глаз. Так что если раньше Пегги пряталась от него, чтобы он не женился на ней из жалости, то теперь она скрывалась, чтобы он не воспылал к ней мальчишеской любовью. Эта Пегги, это гладкое юное тело останется невидимым ему, чтобы ее настоящее "я", острый, наполненный всевозможными знаниями ум пробудил в нем мужчину, который станет не любовником, но Мастером.
О, если б только она могла не видеть его тела, не представлять его касаний, мягких, нежных, как прикосновение ветерка к коже…
Глава 16
СОБСТВЕННОСТЬ
Не успели прокричать петухи, как чернокожие подняли вой. Кэвил Плантер поднялся не сразу; завывающие голоса неким образом совместились с его сном. В эти дни он частенько видел во сне разъяренных чернокожих. Однако в конце концов он проснулся и вылез из мягких объятий постели. Снаружи пробивался едва видный свет восходящего солнца, поэтому, чтобы отыскать штаны, ему пришлось раздвинуть шторы. Неподалеку от бараков он увидел какие-то движущиеся тени, однако что происходит, разглядеть не смог. Но подумал, естественно, о самом худшем, а посему сразу достал из висевшего на стене спальни шкафчика ружье. Рабовладельцы, если вы еще не догадались, всегда хранят оружие под рукой, в той же комнате, в которой и спят.
Снаружи, в холле, он на кого-то наткнулся. Этот «кто-то» громко взвизгнул. Лишь спустя секунду Кэвил понял, что столкнулся со своей женой Долорес. Иногда он начисто забывал о том, что она может ходить — редко, очень редко она покидала свои покои. Он просто не привык видеть ее вне постели, кроме того, обычно она передвигалась при помощи двух рабынь, на которых опиралась.
— Тихо, Долорес, это я, Кэвил.
— Кэвил, что случилось?! Что происходит?! — Она повисла на нем всей тяжестью, так что он и шагу ступить не мог.
— Может, ты все-таки отпустишь меня? Тогда я схожу и все выясню!
Но она еще крепче вцепилась в него.
— Не делай этого, Кэвил! Не выходи из дому один! Тебя могут убить!
— С чего им меня убивать? Разве я плохой хозяин? Разве Господь не защищает меня?
Однако, несмотря на смелые слова, он ощутил легкий страх. Может, разразилось то самое восстание рабов, которого боится всякий рабовладелец и о котором никто не осмеливается говорить вслух? Теперь он понял, что эта мысль подспудно тревожила его с тех самых пор, как он проснулся. И Долорес лишь выразила ее словами.
— Я захватил с собой ружье, — утешил Кэвил. — Не беспокойся за меня.
— Я боюсь, — прошептала Долорес.
— А знаешь, чего боюсь я? Я боюсь, что ты споткнешься обо что-нибудь в темноте и больно ударишься. Возвращайся в постель, чтобы мне еще за тебя не пришлось волноваться, пока я буду разбираться с этими рабами.
Кто-то шумно заколотил в дверь.
— Хозяин! Хозяин! — закричал раб. — Быстрей сюда!
— Видишь? Это Толстый Лис, — сказал Кэвил. — Случись восстание, любовь моя, его бы вздернули первым, до того, как он заявится ко мне.
— Ты думаешь, мне от этого легче? — вскрикнула она.
— Хозяин! Хозяин!
— Возвращайся в постель, — твердо приказал Кэвил.
Какое-то мгновение ее рука сжимала твердое, холодное дуло ружья. Затем она повернулась и, подобно бледно-серому привидению, растаяла в тенях, удалившись в сторону своей комнаты.
От волнения Толстый Лис чуть не прыгал по веранде. Кэвил с привычным отвращением смерил чернокожего взглядом. Хоть Кэвил и полагался на Толстого Лиса, который сообщал ему, кто из рабов ведет за спиной хозяина богохульственные речи, Кэвилу вовсе не обязательно было питать к этому чернокожему какие-то нежные чувства. Ибо души чернокожих, в чьих жилах течет чисто туземная кровь, не могут обрести спасения на небесах. Все они были рождены святотатцами, еще младенцами приняв первородный грех, всосав его с молоком матери. Чудо, что их молоко не почернело от грязи, которую несет в себе. Жаль, сразу нельзя обратить чернокожих в белых, процесс спасения их душ слишком долог…
— Та девчонка, господин, Саламанди… — задыхаясь, вопил Толстый Лис.
— Что, у нее начались преждевременные роды? — спросил Кэвил.
— О нет, — всплеснул руками Толстый Лис. — Нет, нет, роды — нет, нет, хозяин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108