Вымылась быстро, расчесала волосы и включила укрепленный на
стене, рядом с зеркалом, фен. Сквозь его гул услышала какой-то звук в
номере, с испугом вспомнила, что, кажется, не заперлась, осторожно,
чуть приоткрыв дверь ванной, выглянула. В комнате никого не было, ее
одежда валялась на кресле, желтый неяркий свет падал от торшера. Из
комнаты во влажное тепло ванной потянуло сквознячком. Она прикрыла
дверь, еще немного покрутила головой перед феном, замотала влажные
волосы полотенцем, накинула тонкий ярко-синий халатик, купленный
когда-то, еще в первой поездке, с которым с тех пор не расставалась, -
места занимает мало, не мнется, захватила щетку, чтобы, включив
ночное, бессонное, непонятное телевидение, дорасчесываться уже в
постели, и вышла.
На уголке кровати, не видном из ванной, сидел Дегтярев. На полу
рядом с ним стояли почти ополовиненная бутылка коньяка с кривой
советской наклейкой и стакан, который он взял с ее столика.
...Она до сих пор иногда удивлялась: что могло долго связывать ее
с этим персонажем, почти фельетонным, почти комическим? А потом
вспоминала - какой уж там фельетон... Беда, бедствие, болезнь. Ужас.
Слава Богу, избавилась.
Дегтярев работал еще на Шаболовке, а потом в Останкине всю жизнь,
и никто не мог бы точно сказать кем. Некоторые считали его диктором, и
правильно, был он и диктором, голос его, мужественный и как бы слегка
надломленный суровым жизненным опытом, звучал то в праздничных
репортажах о парадах и демонстрациях, то в грустных сообщениях о
мировых бедствиях. Но был он как бы и комментатором, с удивительной
искренностью и теплотой говорил о наших друзьях из разных стран мира,
в которых этих друзей не понимали и даже травили за искреннюю симпатию
к великой стране и народу-победителю. Друзья приезжали, подолгу жили в
гостинице в районе Арбата, давали интервью, гневно осуждая
империализм, открывая глаза советским людям на их несравненное счастье
и на несчастья их товарищей по классу в странах показного изобилия.
Вот интервью у них Дегтярев-то и брал, и его скромный, но приличный
костюм хорошо, драматургически точно смотрелся рядом с клетчатым, но
дешевеньким пиджачком брата по идеологии. Всем своим видом - от
красивой, но не очень аккуратной, художественно-небрежной шевелюры до
жестко складывающихся, с чуть опущенными уголками губ - Николай
Павлович Дегтярев выражал сдержанное сочувствие униженным и
оскорбленным всего мира. И постепенно стал считаться выдающимся
специалистом - причем не только на телевидении, приглашали его и в
более серьезные места - по сочувствию бедным и по борьбе со злом,
ломающим и угнетающим бедных людей всего мира.
Так он дожил до перемен. Иногда на некоторое время с экрана
исчезал - или руководство проявляло недовольство пережимом в
сочувствии, или тот, кому посочувствовал в последний раз, уехав, вдруг
начинал нести страну с гостеприимным арбатским приютом... Спустя
некоторое время Николай Павлович появлялся снова, и снова время от
времени его прямо из студии, в перерыве передачи, звали в кабинет к
телевизионному начальству, там его уже ждала трубка желтого телефона с
гербом, и кто-нибудь из тех его дружков, которых он называл запросто
Володька или Петька, одобрительно ему выговаривал: "Ну, ты сегодня,
Николай Павлович, резковато... Могут истолковать... Но, ничего не
скажу - честно... Молодец!.."
Перемены сразу же напомнили всем - и Николай Павлович сам
старательно организовывал это напоминание, что было вполне объяснимо,
человек наконец по-лучил возможность говорить то, что думает, -
напомнили именно о тех периодах в его жизни, когда от экрана его
отлучали. Как-то незаметно получилось так, что он снова стал
выдающимся специалистом по сочувствию бедным людям, но поскольку
теперь выяснилось, что самые бедные в мире - его соотечественники, то
Дегтярев сочувствовал им и обличал то зло под маской добра, которое
десятилетиями ломало и угнетало его народ. Снова время от времени его
звали к "вертушке", и Володька в трубке вздыхал: "Да, Николай
Павлович, сегодня ты круто взял... Пока могут не понять... Но, должен
признать, правда... Молодец!.."
Но вот что интересно: все верили Дегтяреву и теперь и прощали ему
и прошлое, и настоящее, хотя многим почти таким же не прощали. Может,
в этом "почти" и была причина - что-то в Дегтяреве чувствовалось
настоящее, страсть какая-то, и потому отличали его люди от комических
прогрессистов, кочующих с тусовки на тусовку.
Дегтярева тоже куда-то выбрали, включили и приглашать тоже стали
на тусовки, и всюду он говорил о бедных людях, и грива его, ставшая
более небрежной, выглядела все более убедительно. Вместо костюма он
теперь носил свитера и кожаные куртки, которые привозил из каждой
поездки.
Но страсть все жестче складывала его губы. И она - пожалуй,
единственная из всех его бесчисленных личных и заочных знакомых -
знала, что страсть действительно существует.
Познакомились же они еще в первый день ее работы. А недели три
спустя ее попросили съездить к нему домой - Николай Павлович был
болен, а тут срочно понадобился какой-то документ, который он взял
домой. Или, наоборот, срочно понадобилось ему отвезти какой-то
документ на прочтение и отзыв - уже забылось это за годы. Она была
самая молодая и не очень занята работой, послали ее. Он жил в
просторной квартире, в старом доме, где-то в районе Сивцева Вражка.
Паркет сиял, картины со стен сияли, гигантский экран телевизора
светился нездешними красками... В таком жилье она еще не бывала в те
времена. В прихожей, в гостиной и в видимом сквозь приоткрытую дверь
кабинете стояли плотно набитые книжные шкафы. За их стеклами, поперек
корешков, были засунуты фотографии Николая Павловича - и с Володькой,
и с Петькой, и с Раулем, и с Эрихом, и с Густавом... И просто - с
актерами, писателями, музыкантами. На самом видном месте была
фотография Дегтярева с каким-то лысым, чрезвычайно стесненно
державшимся перед объективом - втянув голову в плечи. Поймав ее
взгляд, Николай Павлович спокойно и достойно-гордо назвал фамилию,
которая в те годы даже дома произносилась не слишком громко. В
начальственной квартире фамилия прозвучала особенно вызывающе...
Когда через двадцать минут она собралась уходить, он пошел за нею
в прихожую - и вдруг взял за руку, слегка потянул, они оказались в
спальне... Она даже не успела перейти с ним на ты и, уходя, спросила
нелепо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41