Допрашивали всех, кто знал ребенка или его родителей. Гора свидетельских показаний росла, а дело по-прежнему не сдвинулось с мертвой точки, хотя допросили уже, кажется, добрую половину Кастеллума. Что касается алиби, то и здесь было мало утешительного. У кого могло быть алиби на столь поздний вечер и ночные часы, когда все уже спят?!
И потом, родители. В ту роковую ночь страх и горе за несколько часов довели их до полного отчаяния. Они терзались нестерпимыми муками совести, которые будут преследовать их всю жизнь.
Херсталу не составило большого труда докопаться до причины, по какой они в тот вечер оставили ребятишек дома одних. Истина выплыла наружу. И откровенно эгоистический повод, заставивший родителей покинуть детей, только усугубил трагизм случившегося.
Вначале еще теплилась надежда, что ребенка похитили, чтобы получить выкуп, хотя Ламмерманы не слыли богачами. Разумеется, нашлись прохвосты, которые попытались сыграть на этом. Но их быстро вывели на чистую воду.
Поступали сообщения и от людей, которые якобы где-то встречали Тресье, – со всех концов страны, даже из-за границы. Ее будто бы видели даже в одном из парижских двориков. Вся эта информация тщательно проверялась, после чего каждый раз следовал горький вывод: сведения ложны.
Телекс из боннской уголовной полиции, принесенный Херсталом, уничтожил последние остатки надежды. Дело было мертвое, как мертва сама Тресье, а в том, что она умерла, не было почти никакого сомнения.
– Если этот негодяй еще раз совершит что-либо подобное, мы его непременно схватим, – сказал Херстал, сознавая, что его слова вряд ли можно воспринять как утешение, и беспомощно добавил: – По крайней мере если он негодяй.
Эрик Ягер рассеянно кивнул головой, зевнул я потянулся.
– Пойду домой и лягу спать. Надеюсь, твое дежурство пройдет спокойно.
Проезжая тихими улицами по дороге на Вонделлаан, он в который раз думал о Тресье Ламмерман. И о ее родителях тоже. Однако радости и горести взрослых не задевают до глубины души, и его мысли очень скоро опять вернулись к девочке. Что же она собиралась делать, когда, надев туфельки, спустилась вниз и выбежала на улицу? – снова и снова спрашивал он себя.
Неужели они так и не найдут ни одной зацепки?
Мысленно он еще раз выстроил факты в логическом порядке: вопреки категорическому запрету родителей Тресье отперла дверь спальни и сбежала вниз. Потом открыла входную дверь и вышла на улицу. А ведь девочка всегда была послушной и благоразумной.
Ей ни при каких обстоятельствах не велели открывать дверь – кто бы ни звонил, ни стучал, ни кричал, пусть даже знакомый. Маловероятно, чтобы она нарушила этот запрет. К тому же вряд ли кто знал, что дети остались одни, – родители никому об этом не сказали. А какому проходимцу взбредет на ум выманивать ребенка на улицу, если он не знает, дома ли родители? Нет, Тресье выбежала из дома совсем по другой причине.
Тут ход мыслей естественно приводил к котенку, который, возможно, с самого вечера бродил вокруг виллы и жалобно мяукал.
Как ведет себя кошка, когда к ней кто-нибудь приближается? Иногда дает себя погладить, приласкать, но чаще всего, даже голодная, убегает прочь. Особенно если она долгое время скиталась без приюта.
И чем больше он размышлял, тем более вероятным ему казалось, что, услыхав мяуканье, Тресье открыла дверь и хотела впустить кошку. Животное испугалось и убежало, а девочка кинулась следом. Тогда легко объяснить, почему в кустах нашли отпечаток ее туфельки. Вполне возможно, что именно в эту минуту кто-то ехал мимо в машине или на велосипеде или просто шел пешком и забрал ребенка с собой.
О том, что могло произойти дальше, лучше не думать. Но считаться с этим надо. Потому Херстал и сказал: «Если этот негодяй еще раз совершит что-либо подобное, мы его схватим».
Ягер вздрогнул. За двадцать пять лет полицейской службы он изучил преступления во всех их жесточайших обличьях. Можно даже сказать, он чуть ли не привык к ним. Но к преступлениям против детей привыкнуть невозможно. Слава богу, он редко с ними сталкивался.
Когда он подъехал к своему дому, в окнах было темно, и он вспомнил, что Tea предупредила его, что собирается сегодня пораньше лечь спать.
Зато у их овчарки Гаффеля на уме было совсем другое. Он приветствовал хозяина ликующим лаем, и Ягер отлично его понял: «Ура, мы идем гулять на улицу!»
Одна улица превратилась в четыре, так как был прекрасный летний вечер.
Домой Ягер возвратился, твердо сознавая, что на сегодня с него хватит, как вдруг зазвонил телефон. С самыми мрачными предчувствиями он бросился к аппарату, чтобы телефонный звонок не разбудил Tea.
Звонил Де Грип, и слова: «К сожалению, должен тебя побеспокоить» – вряд ли выражали его истинные мысли. Де Грип редко жалел своих коллег, когда вытаскивал их из постели в свободный вечер. «Если я вынужден так поступить значит, сам я в этом деле увяз» – позиция несколько эгоистическая, но ничего не поделаешь.
– У Заячьего пруда нашли парня. С простреленной грудью, насколько я мог определить. Не сумел добраться до тебя раньше, – сказал он укоризненно.
– Я прогуливал собаку, а сейчас собирался спать, – ответил Эрик Ягер. – Но скоро приеду, – добавил он без особого энтузиазма.
Он вдруг опять почувствовал, что здорово устал. Те времена, когда он безболезненно обходился за ночь четырьмя-пятью часами сна, давно миновали.
Он поставил перед Гаффелем бачок со свежей водой и миску с кусочками мяса, зашел в спальню и положил жене на тумбочку записку, в которой сообщал, что его вызвали по неотложному делу; если она проснется и увидит, что его нет, то станет волноваться, хотя и привыкла к его ночным отлучкам.
С сожалением глянув на свою постель, он пошел на кухню, отрезал себе большой кусок сыра и выпил стакан молока.
Гаффель в конце концов свернулся клубком в своей корзине и, положив голову на передние лапы, искоса поглядывал на него, словно спрашивая себя, почему хозяин, которому давно уже пора спать, опять куда-то уходит.
Впрочем, садясь в машину, он тоже спрашивал себя об этом, прекрасно понимая, что безмятежного ночного покоя ему не видать. К тому же он знал, что сам виноват в том, что Де Грип ему позвонил: ведь он всегда считал, что обязан тотчас прибыть на место преступления и по горячим следам составить себе мнение, исходя из личного опыта, а не на основе чужих рапортов.
Было около одиннадцати часов. Улицы словно вымерли. Стальная конструкция разводного моста темным призрачным контуром выделялась на ночном небе, красные огни Бернхардбрюг менее чем в полукилометре вверх по течению неподвижно глядели в тихие воды Старого Рейна. Охрана мостов разошлась по домам, и в стеклянных будках было темно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
И потом, родители. В ту роковую ночь страх и горе за несколько часов довели их до полного отчаяния. Они терзались нестерпимыми муками совести, которые будут преследовать их всю жизнь.
Херсталу не составило большого труда докопаться до причины, по какой они в тот вечер оставили ребятишек дома одних. Истина выплыла наружу. И откровенно эгоистический повод, заставивший родителей покинуть детей, только усугубил трагизм случившегося.
Вначале еще теплилась надежда, что ребенка похитили, чтобы получить выкуп, хотя Ламмерманы не слыли богачами. Разумеется, нашлись прохвосты, которые попытались сыграть на этом. Но их быстро вывели на чистую воду.
Поступали сообщения и от людей, которые якобы где-то встречали Тресье, – со всех концов страны, даже из-за границы. Ее будто бы видели даже в одном из парижских двориков. Вся эта информация тщательно проверялась, после чего каждый раз следовал горький вывод: сведения ложны.
Телекс из боннской уголовной полиции, принесенный Херсталом, уничтожил последние остатки надежды. Дело было мертвое, как мертва сама Тресье, а в том, что она умерла, не было почти никакого сомнения.
– Если этот негодяй еще раз совершит что-либо подобное, мы его непременно схватим, – сказал Херстал, сознавая, что его слова вряд ли можно воспринять как утешение, и беспомощно добавил: – По крайней мере если он негодяй.
Эрик Ягер рассеянно кивнул головой, зевнул я потянулся.
– Пойду домой и лягу спать. Надеюсь, твое дежурство пройдет спокойно.
Проезжая тихими улицами по дороге на Вонделлаан, он в который раз думал о Тресье Ламмерман. И о ее родителях тоже. Однако радости и горести взрослых не задевают до глубины души, и его мысли очень скоро опять вернулись к девочке. Что же она собиралась делать, когда, надев туфельки, спустилась вниз и выбежала на улицу? – снова и снова спрашивал он себя.
Неужели они так и не найдут ни одной зацепки?
Мысленно он еще раз выстроил факты в логическом порядке: вопреки категорическому запрету родителей Тресье отперла дверь спальни и сбежала вниз. Потом открыла входную дверь и вышла на улицу. А ведь девочка всегда была послушной и благоразумной.
Ей ни при каких обстоятельствах не велели открывать дверь – кто бы ни звонил, ни стучал, ни кричал, пусть даже знакомый. Маловероятно, чтобы она нарушила этот запрет. К тому же вряд ли кто знал, что дети остались одни, – родители никому об этом не сказали. А какому проходимцу взбредет на ум выманивать ребенка на улицу, если он не знает, дома ли родители? Нет, Тресье выбежала из дома совсем по другой причине.
Тут ход мыслей естественно приводил к котенку, который, возможно, с самого вечера бродил вокруг виллы и жалобно мяукал.
Как ведет себя кошка, когда к ней кто-нибудь приближается? Иногда дает себя погладить, приласкать, но чаще всего, даже голодная, убегает прочь. Особенно если она долгое время скиталась без приюта.
И чем больше он размышлял, тем более вероятным ему казалось, что, услыхав мяуканье, Тресье открыла дверь и хотела впустить кошку. Животное испугалось и убежало, а девочка кинулась следом. Тогда легко объяснить, почему в кустах нашли отпечаток ее туфельки. Вполне возможно, что именно в эту минуту кто-то ехал мимо в машине или на велосипеде или просто шел пешком и забрал ребенка с собой.
О том, что могло произойти дальше, лучше не думать. Но считаться с этим надо. Потому Херстал и сказал: «Если этот негодяй еще раз совершит что-либо подобное, мы его схватим».
Ягер вздрогнул. За двадцать пять лет полицейской службы он изучил преступления во всех их жесточайших обличьях. Можно даже сказать, он чуть ли не привык к ним. Но к преступлениям против детей привыкнуть невозможно. Слава богу, он редко с ними сталкивался.
Когда он подъехал к своему дому, в окнах было темно, и он вспомнил, что Tea предупредила его, что собирается сегодня пораньше лечь спать.
Зато у их овчарки Гаффеля на уме было совсем другое. Он приветствовал хозяина ликующим лаем, и Ягер отлично его понял: «Ура, мы идем гулять на улицу!»
Одна улица превратилась в четыре, так как был прекрасный летний вечер.
Домой Ягер возвратился, твердо сознавая, что на сегодня с него хватит, как вдруг зазвонил телефон. С самыми мрачными предчувствиями он бросился к аппарату, чтобы телефонный звонок не разбудил Tea.
Звонил Де Грип, и слова: «К сожалению, должен тебя побеспокоить» – вряд ли выражали его истинные мысли. Де Грип редко жалел своих коллег, когда вытаскивал их из постели в свободный вечер. «Если я вынужден так поступить значит, сам я в этом деле увяз» – позиция несколько эгоистическая, но ничего не поделаешь.
– У Заячьего пруда нашли парня. С простреленной грудью, насколько я мог определить. Не сумел добраться до тебя раньше, – сказал он укоризненно.
– Я прогуливал собаку, а сейчас собирался спать, – ответил Эрик Ягер. – Но скоро приеду, – добавил он без особого энтузиазма.
Он вдруг опять почувствовал, что здорово устал. Те времена, когда он безболезненно обходился за ночь четырьмя-пятью часами сна, давно миновали.
Он поставил перед Гаффелем бачок со свежей водой и миску с кусочками мяса, зашел в спальню и положил жене на тумбочку записку, в которой сообщал, что его вызвали по неотложному делу; если она проснется и увидит, что его нет, то станет волноваться, хотя и привыкла к его ночным отлучкам.
С сожалением глянув на свою постель, он пошел на кухню, отрезал себе большой кусок сыра и выпил стакан молока.
Гаффель в конце концов свернулся клубком в своей корзине и, положив голову на передние лапы, искоса поглядывал на него, словно спрашивая себя, почему хозяин, которому давно уже пора спать, опять куда-то уходит.
Впрочем, садясь в машину, он тоже спрашивал себя об этом, прекрасно понимая, что безмятежного ночного покоя ему не видать. К тому же он знал, что сам виноват в том, что Де Грип ему позвонил: ведь он всегда считал, что обязан тотчас прибыть на место преступления и по горячим следам составить себе мнение, исходя из личного опыта, а не на основе чужих рапортов.
Было около одиннадцати часов. Улицы словно вымерли. Стальная конструкция разводного моста темным призрачным контуром выделялась на ночном небе, красные огни Бернхардбрюг менее чем в полукилометре вверх по течению неподвижно глядели в тихие воды Старого Рейна. Охрана мостов разошлась по домам, и в стеклянных будках было темно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39