Если кто-нибудь, думал я, появится в мое отсутствие и попытается открыть дверь, он просто подумает, будто что-то случилось с замком или с ключом. Теперь я понимаю, это было ребячеством. Вот моя вторая ошибка. И надо ж было так случиться, что, к несчастью, Мамуту как раз в это время потребовалось зайти к Штуту.
Затем чех рассказал, как он вышел на манеж, как он боялся, что его обман раскроется.
– Мой выход закончился, я уехал с манежа в коляске. У меня не было времени отнести на место ключ от реквизитной, и я просто забросил его в коридоре в угол. Потом быстро снял грим, переодел Штута в платье Коломбины, надел ему парик и перенес труп в коляску. Это мог видеть только Людовико со своей трапеции. А перстень Штута я спрятал в ленчике седла Пегаса. Я надеялся, что, обнаружив кражу, ее сочтут побудительным мотивом преступления, и думал, что тем самым отведу подозрения. Я предвидел также, что дело может обернуться плохо, мне придется взять вину на себя, и вот тогда этот перстень послужит доказательством того, что преступление совершил я.
– Но, черт побери, – прорычал Патон, который никогда не мог понять душевных порывов, – почему вы решили взять на себя преступление, совершенное другим?
Рудольф не ответил. Патон пожал плечами и повернулся к Людовико:
– Значит, вы видели Рудольфа? Людовико молчал. Преста вдруг крикнула:
– Говорите же, Людовико! Расскажите, что вы видели! Уже сколько дней вы мучаете меня! Давайте покончим с этим шантажом!
Людовико не смутился. Он повел широкими плечами и спокойно заявил:
– Клянусь, я ничего не видел! Разве моя вина в том, что Преста вообразила себе, будто я что-то видел. Я лишь сказал ей, что со своей трапеции мог кое-что видеть. И все!
– Мадемуазель Преста, почему Паль убил Штута? – спросил Ошкорн.
– А вы знаете, каким был Штут? Самым злобным, самым порочным человеком, какого я когда-либо встречала. Но все же после вас, Людовико! – добавила она, повернувшись к воздушному гимнасту.
Людовико продолжал сохранять невозмутимость.
– Я осталась в Цирке-Модерн, – продолжала Преста, – несмотря на множество предложений об ангажементе, предложений более привлекательных, потому что хотела быть рядом с братом и в меру своих сил помогать ему, ведь он не вполне здоров. Паль полубезумен, понимаете, и Штут этим пользовался. Паль был его творением, его куклой, его рабом. Полгода назад он придумал для него новую казнь: стал натаскивать Тони, чтобы тот заменил в их номере Паля. Паль буквально обезумел, он искренне верил, что ничего не сможет сделать без Штута. Ведь Штут втемяшил ему это в голову! Но это неправда! Паль настоящий артист, способный сам создавать, а не только, как попугай, повторять за Штутом. Штут хотел заставить его поверить, что сам он ни на что не способен!
Она снова буквально рухнула в кресло и разрыдалась. Но почти тотчас же снова взяла себя в руки, выпрямилась.
– Штут? Вы знаете, кем был Штут? Спросите-ка у Рудольфа, кто убил Бержере!
– Да, это правда, Бержере убил Штут, – подтвердил Рудольф. – Тридцатого марта во время представления я хотел зайти к месье Бержере, мне надо было попросить его помочь мне уладить кое-какие формальности с видом на жительство. Я подошел к двери кабинета, хотел постучать, но услышал, что там разговаривают, отошел в угол коридора, в полутьму. Голоса смолкли. Потом из кабинета вышел человек, проскользнул мимо меня и скрылся в уборной Штута. Я вернулся к кабинету месье Бержере, постучал и тут же вошел. Я сразу понял, что произошла драма. Тут уж я зря времени не терял, не в моих интересах было оказаться застигнутым на месте преступления, ведь все вроде свидетельствовало против меня, и, поскольку я иностранец, я имел бы кучу неприятностей. Я быстро вышел, обуреваемый единственной мыслью: удостовериться, что именно Штута я видел выходящим из кабинета месье Бержере. Я заглянул в уборную клоунов. Штут был там один. Внешне он выглядел спокойным, но все же я заметил, что у него слегка дрожат руки.
– Но почему вы промолчали тогда? Чего ради было вам щадить Штута?
– Конечно, не из-за чего! Но что бы это дало? Зло свершилось, не так ли?.. Да и кто бы мне поверил! И потом… если бы арестовали Штута, что сталось бы с Палем?
Рудольф пристально посмотрел на Престу, потом продолжил:
– Вот так! Теперь вы знаете всю правду. Я помог Палю скрыть его преступление. Зло свершилось, не так ли? Но Штут вполне заслуживал такой судьбы… Что же касается меня, то я только попытался помочь Палю…
– Почему вы пошли на это? – тихо спросил Ошкорн.
Чех ничего не ответил, лишь опустил голову.
25
Комиссар Анье поздравил Ошкорна с успехом и потоп задал ему свой традиционный вопрос:
– Как вы вышли на преступника?
Ошкорн вспыхнул от удовольствия. Интерес, который проявил шеф к его расследованию, был для него лучшей наградой.
– Я оттолкнулся от мысли, которую вы мне подсказали. А именно: вы обратили наше внимание – мое и Патона – на то, что оба преступления в цирке совершены с промежутком – день в день – ровно в полгода. Это могло быть просто совпадением, но я все же попытался докопаться, нет ли между ними какой-то связи. Сначала у меня не было никаких доказательств. Потом я случайно узнал о Тони, племяннике Штута, которого приняли в цирк полгода назад и впервые выпустили на манеж как раз тридцатого сентября. Как говорили, Штут якобы сказал, что для обучения профессии клоуна необходимо полгода. Но, должен признаться, тогда я не смог выудить из этой информации ничего полезного для себя…
Присутствовавший при разговоре Патон слушал с интересом. По правде сказать, он еще не до конца разобрался в деле и не вполне ясно понял, какие окольные пути вывели Ошкорна на преступника.
– Хочу вам сказать, – продолжал Ошкорн, – я прежде всего ухватился за перстень и за ключ. Когда Штут – или по крайней мере тот, кого я считал Штутом, – появился на манеже, я заметил на его левой руке перстень с бриллиантом. Этот перстень бросался в глаза, потому что Штут обмахивался веером. Так, во всяком случае, мне запомнилось. А потом я разглядывал фотографию Штута, как раз ту, где он в костюме Коломбины и лицо у него наполовину скрыто веером, который он держит в левой руке, а правой – с перстнем на пальце – придерживает боа из перьев. Я смотрел на фотографию, и меня не оставляло чувство, что между тем, что я вижу на ней, и тем, что запечатлелось в моей памяти, есть какая-то разница. И наконец я ее уловил. На манеже перстень у Штута был на левой руке, а на фотографии – на правой. Я подумал тогда, что, возможно, фотография напечатана в зеркальном изображении, и внимательно изучил одежду Штута. Расположение карманов и пуговиц служило ориентиром. Фотография не была зеркальным отпечатком. Штут действительно носил перстень на правой руке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Затем чех рассказал, как он вышел на манеж, как он боялся, что его обман раскроется.
– Мой выход закончился, я уехал с манежа в коляске. У меня не было времени отнести на место ключ от реквизитной, и я просто забросил его в коридоре в угол. Потом быстро снял грим, переодел Штута в платье Коломбины, надел ему парик и перенес труп в коляску. Это мог видеть только Людовико со своей трапеции. А перстень Штута я спрятал в ленчике седла Пегаса. Я надеялся, что, обнаружив кражу, ее сочтут побудительным мотивом преступления, и думал, что тем самым отведу подозрения. Я предвидел также, что дело может обернуться плохо, мне придется взять вину на себя, и вот тогда этот перстень послужит доказательством того, что преступление совершил я.
– Но, черт побери, – прорычал Патон, который никогда не мог понять душевных порывов, – почему вы решили взять на себя преступление, совершенное другим?
Рудольф не ответил. Патон пожал плечами и повернулся к Людовико:
– Значит, вы видели Рудольфа? Людовико молчал. Преста вдруг крикнула:
– Говорите же, Людовико! Расскажите, что вы видели! Уже сколько дней вы мучаете меня! Давайте покончим с этим шантажом!
Людовико не смутился. Он повел широкими плечами и спокойно заявил:
– Клянусь, я ничего не видел! Разве моя вина в том, что Преста вообразила себе, будто я что-то видел. Я лишь сказал ей, что со своей трапеции мог кое-что видеть. И все!
– Мадемуазель Преста, почему Паль убил Штута? – спросил Ошкорн.
– А вы знаете, каким был Штут? Самым злобным, самым порочным человеком, какого я когда-либо встречала. Но все же после вас, Людовико! – добавила она, повернувшись к воздушному гимнасту.
Людовико продолжал сохранять невозмутимость.
– Я осталась в Цирке-Модерн, – продолжала Преста, – несмотря на множество предложений об ангажементе, предложений более привлекательных, потому что хотела быть рядом с братом и в меру своих сил помогать ему, ведь он не вполне здоров. Паль полубезумен, понимаете, и Штут этим пользовался. Паль был его творением, его куклой, его рабом. Полгода назад он придумал для него новую казнь: стал натаскивать Тони, чтобы тот заменил в их номере Паля. Паль буквально обезумел, он искренне верил, что ничего не сможет сделать без Штута. Ведь Штут втемяшил ему это в голову! Но это неправда! Паль настоящий артист, способный сам создавать, а не только, как попугай, повторять за Штутом. Штут хотел заставить его поверить, что сам он ни на что не способен!
Она снова буквально рухнула в кресло и разрыдалась. Но почти тотчас же снова взяла себя в руки, выпрямилась.
– Штут? Вы знаете, кем был Штут? Спросите-ка у Рудольфа, кто убил Бержере!
– Да, это правда, Бержере убил Штут, – подтвердил Рудольф. – Тридцатого марта во время представления я хотел зайти к месье Бержере, мне надо было попросить его помочь мне уладить кое-какие формальности с видом на жительство. Я подошел к двери кабинета, хотел постучать, но услышал, что там разговаривают, отошел в угол коридора, в полутьму. Голоса смолкли. Потом из кабинета вышел человек, проскользнул мимо меня и скрылся в уборной Штута. Я вернулся к кабинету месье Бержере, постучал и тут же вошел. Я сразу понял, что произошла драма. Тут уж я зря времени не терял, не в моих интересах было оказаться застигнутым на месте преступления, ведь все вроде свидетельствовало против меня, и, поскольку я иностранец, я имел бы кучу неприятностей. Я быстро вышел, обуреваемый единственной мыслью: удостовериться, что именно Штута я видел выходящим из кабинета месье Бержере. Я заглянул в уборную клоунов. Штут был там один. Внешне он выглядел спокойным, но все же я заметил, что у него слегка дрожат руки.
– Но почему вы промолчали тогда? Чего ради было вам щадить Штута?
– Конечно, не из-за чего! Но что бы это дало? Зло свершилось, не так ли?.. Да и кто бы мне поверил! И потом… если бы арестовали Штута, что сталось бы с Палем?
Рудольф пристально посмотрел на Престу, потом продолжил:
– Вот так! Теперь вы знаете всю правду. Я помог Палю скрыть его преступление. Зло свершилось, не так ли? Но Штут вполне заслуживал такой судьбы… Что же касается меня, то я только попытался помочь Палю…
– Почему вы пошли на это? – тихо спросил Ошкорн.
Чех ничего не ответил, лишь опустил голову.
25
Комиссар Анье поздравил Ошкорна с успехом и потоп задал ему свой традиционный вопрос:
– Как вы вышли на преступника?
Ошкорн вспыхнул от удовольствия. Интерес, который проявил шеф к его расследованию, был для него лучшей наградой.
– Я оттолкнулся от мысли, которую вы мне подсказали. А именно: вы обратили наше внимание – мое и Патона – на то, что оба преступления в цирке совершены с промежутком – день в день – ровно в полгода. Это могло быть просто совпадением, но я все же попытался докопаться, нет ли между ними какой-то связи. Сначала у меня не было никаких доказательств. Потом я случайно узнал о Тони, племяннике Штута, которого приняли в цирк полгода назад и впервые выпустили на манеж как раз тридцатого сентября. Как говорили, Штут якобы сказал, что для обучения профессии клоуна необходимо полгода. Но, должен признаться, тогда я не смог выудить из этой информации ничего полезного для себя…
Присутствовавший при разговоре Патон слушал с интересом. По правде сказать, он еще не до конца разобрался в деле и не вполне ясно понял, какие окольные пути вывели Ошкорна на преступника.
– Хочу вам сказать, – продолжал Ошкорн, – я прежде всего ухватился за перстень и за ключ. Когда Штут – или по крайней мере тот, кого я считал Штутом, – появился на манеже, я заметил на его левой руке перстень с бриллиантом. Этот перстень бросался в глаза, потому что Штут обмахивался веером. Так, во всяком случае, мне запомнилось. А потом я разглядывал фотографию Штута, как раз ту, где он в костюме Коломбины и лицо у него наполовину скрыто веером, который он держит в левой руке, а правой – с перстнем на пальце – придерживает боа из перьев. Я смотрел на фотографию, и меня не оставляло чувство, что между тем, что я вижу на ней, и тем, что запечатлелось в моей памяти, есть какая-то разница. И наконец я ее уловил. На манеже перстень у Штута был на левой руке, а на фотографии – на правой. Я подумал тогда, что, возможно, фотография напечатана в зеркальном изображении, и внимательно изучил одежду Штута. Расположение карманов и пуговиц служило ориентиром. Фотография не была зеркальным отпечатком. Штут действительно носил перстень на правой руке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40