– Так чем же мои чувства могут оказаться хуже, чем у других?
– Тем, – ответил Дормуа, – что вы запрягаете быков позади плуга. Вы начинаете с плотского желания и превращаете его в чувство.
– А разве не так все происходит самым естественным образом?
– Абсолютно не так. Любовь приходит оттого, что мы бываем очарованы умом молодой женщины, ее дарованиями и вкусом. Потом это приводит к тому, что мы начинаем желать ее физически.
Я нагло расхохотался.
– Если я вас правильно понял, мы желаем женщину оттого, что она умеет поддержать разговор и играет на пианино. Это, по меньшей мере, нелогично. Заниматься любовью с хорошей пианисткой – просто расточительство. Лучше уж слушать, как она играет. В крайнем случае я допускаю, что если она красива, то ее талант может дополнить ее очарование. Но в противном случае я не вижу никакой связи между развлекательными искусствами и постелью.
– Вы высмеиваете мою мысль, – сказал Дормуа. – И тем не менее любовью должно называться явление именно такого рода.
Я вышел от Дормуа ужасно раздраженным. Я очередной раз задал себе вопрос, какой бес толкнул меня начать это странное исследование, предметом которого был я сам и которое к тому же больше меня совершенно не забавляло. Я утратил всякое доверие к психоанализу. А через день, словно желая довести меня до предела, Дормуа заявил мне, что переходит к другой методике.
Я узнал, что моя натура, поглощенная одними ощущениями, остро нуждается в терапии, которая способствовала бы ее нравственному возвышению. Подобно тому как у некоторых людей бывает опущение желудка, так у меня наблюдалось опущение души. Речь шла, конечно, не о том, чтобы заставить меня носить бандаж: мой случай был осложнен тем, что, не видя снов, я не имел возможности с их помощью воспарить над действительностью, в которой, признаться, так хорошо себя чувствовал. Мы тотчас же предприняли любопытное упражнение под названием «сон наяву», после которого я вообще перестал воспринимать моего психиатра всерьез.
Чтобы заставить меня подняться в высшие слои, откуда я был изгнан, он попросил меня представить себе, что я поднимаюсь на небо, что небо зовет меня, тянет к себе. По мере того как я буду подниматься, я должен был вслух описывать все, что увижу.
В этой безлюдной вселенной я не очень-то много увидел. Поднимался я с трудом.
– Это говорит о том, – промолвил Дормуа, – насколько вам необходимо упражняться.
Сначала я вообще ничего в небе не видел, потом напал на жилу, которую и использовал до полного истощения. Я описал одну за другой гравюры из моей «Священной истории», о которых у меня сохранились воспоминания и которые, как мне казалось, были тут уместными. Затем небо опять опустело, а восхождение стало утомительным.
– Не получается, – сказал Дормуа. – Не желаете ли спутника? Ангела, например?
– А почему бы и нет? Такое не часто случается.
– Каким вы его видите, этого ангела?
– В образе красивой девушки в ночной рубашке, с крыльями.
– Надеюсь, – сказал Дормуа, – вы будете вести себя как джентльмен.
И мы с ангелом тут же, держась за руки, бросились на штурм. Я посмотрел на мою спутницу. Большие крылья на спине ничего не добавляли к ее очарованию. Я их отрезал. После этого мы решили сделать привал, уже не обращая внимания на Дормуа. Как сразу все стало легко. Мое воображение, выхолощенное бескрайним пространством, легко воссоздало скромный пейзаж: пригород, напоенный свежестью, какая-то лужайка. Я вынул из своего рукава наполненную до краев корзину с провизией. Мы с ангелом намеревались устроить пикник.
– Что вы видите? Ну же, говорите. Я вас слушаю.
– Еще ничего не видно. Мы поднимаемся.
Ах! Как хорошо, что мы не взяли с собой этого зануду Дормуа. Он наверняка испортил бы нам всю прогулку.
Когда я вышел от Дормуа, мне было безумно весело. На улице я расхохотался. Эта прогулка в облаках вернула мне свободу. А ведь я чуть было не принял психоанализ всерьез!
Было только одиннадцать часов. Я побежал к Карлу. Мои друзья только что проводили до дверей последнего гостя. Я снова потащил всех троих – Карла, Алину и Даниэль – в гостиную. На одном дыхании рассказал им историю с моим сном наяву. Даже Карл, столь любивший психологические науки, смеялся. Алина держала в руке платочек. Даниэль повисла у меня на руке – так ей было удобней смеяться, а я своей свободной рукой изображал ангела, хлопал крылом, как будто у меня никак не получалось взлететь.
Сегодня же вечером напишу Дормуа, что отказываюсь от его колдовства.
– Да ладно, на тебя я не в обиде, – сказал я Карлу. – Мы с твоим психиатром отлично повеселились.
Даниэль проводила меня до двери. Ей все еще было смешно. В руке она держала пакетик с конфетами. Она засунула горсть конфет мне в карман. Моя рука опустилась ей на плечи. Я повлек ее к лестничной площадке.
– Ой, нет, – сказала она, – не надо.
Ее пухлые губы были сладкими и горячими. Она хотела было сделать шаг назад. Но в темноте уперлась в стену. Сначала она было решила отбиваться, потом передумала, и я почувствовал, как моего лица осторожно и порывисто коснулась рука в одно мгновение повзрослевшей девочки.
Я включил свет, спустился вниз на две-три ступени, оглянулся. Наверху все еще неподвижно, чуть неуклюже стояла Даниэль, ее руки повисли вдоль тела; она и сама не знала, смеяться ей или плакать. Я узнал ее платье, старое платье Алины, которое спереди стало коротким, а сзади вытянулось.
Я сбежал вниз по лестнице. Ночные улицы, их нескончаемые мостовые – то во мраке ночи, то в ярком освещении – были прекрасны.
__________
На следующий день началось настоящее лето, жуткое пекло.
Я вновь вижу то утро: темный коридор квартиры, привратница уже разнесла почту, и я знаю, что для меня ничего нет. На улице ярко светит солнце. Передо мной по тротуару идет моя соседка Лакост: высокая, можно даже сказать, слишком, ее длинные светлые волосы стянуты в пучок, открывая уши. Во дворе у гаражей играют дети.
И вдруг в моих воспоминаниях всплыл один вечер. Я пошел к Карлу посоветоваться по поводу моего больного. Мы долго обсуждали этот случай, заглядывая в книги. Даниэль прислонилась спиной к камину гостиной. Я вновь вижу перед собой ее профиль, как у пекинеса, надутую нижнюю губку. Глаза напряженно впились в открытое окно, где виднелись крыши стоящих поблизости зданий.
Я надеялся, что поцелую Даниэль на лестничной площадке. Но Карл захотел немного пройтись со мной по улице. Он проводил меня до дверей моего дома. У себя в комнате я вспомнил, что должен написать Дормуа.
Непомерная занятость вынуждает меня изменить планы – вот и все. Я запечатал конверт. «Вы оставляете в запечатанном конверте свои решения, которые не выдержали бы критики». Я рассмеялся при мысли об этом человечке, взгромоздившемся на высокие каблуки, моем судие, которого возвышают его же собственные ботинки, об этом волшебнике, исследователе града небесного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
– Тем, – ответил Дормуа, – что вы запрягаете быков позади плуга. Вы начинаете с плотского желания и превращаете его в чувство.
– А разве не так все происходит самым естественным образом?
– Абсолютно не так. Любовь приходит оттого, что мы бываем очарованы умом молодой женщины, ее дарованиями и вкусом. Потом это приводит к тому, что мы начинаем желать ее физически.
Я нагло расхохотался.
– Если я вас правильно понял, мы желаем женщину оттого, что она умеет поддержать разговор и играет на пианино. Это, по меньшей мере, нелогично. Заниматься любовью с хорошей пианисткой – просто расточительство. Лучше уж слушать, как она играет. В крайнем случае я допускаю, что если она красива, то ее талант может дополнить ее очарование. Но в противном случае я не вижу никакой связи между развлекательными искусствами и постелью.
– Вы высмеиваете мою мысль, – сказал Дормуа. – И тем не менее любовью должно называться явление именно такого рода.
Я вышел от Дормуа ужасно раздраженным. Я очередной раз задал себе вопрос, какой бес толкнул меня начать это странное исследование, предметом которого был я сам и которое к тому же больше меня совершенно не забавляло. Я утратил всякое доверие к психоанализу. А через день, словно желая довести меня до предела, Дормуа заявил мне, что переходит к другой методике.
Я узнал, что моя натура, поглощенная одними ощущениями, остро нуждается в терапии, которая способствовала бы ее нравственному возвышению. Подобно тому как у некоторых людей бывает опущение желудка, так у меня наблюдалось опущение души. Речь шла, конечно, не о том, чтобы заставить меня носить бандаж: мой случай был осложнен тем, что, не видя снов, я не имел возможности с их помощью воспарить над действительностью, в которой, признаться, так хорошо себя чувствовал. Мы тотчас же предприняли любопытное упражнение под названием «сон наяву», после которого я вообще перестал воспринимать моего психиатра всерьез.
Чтобы заставить меня подняться в высшие слои, откуда я был изгнан, он попросил меня представить себе, что я поднимаюсь на небо, что небо зовет меня, тянет к себе. По мере того как я буду подниматься, я должен был вслух описывать все, что увижу.
В этой безлюдной вселенной я не очень-то много увидел. Поднимался я с трудом.
– Это говорит о том, – промолвил Дормуа, – насколько вам необходимо упражняться.
Сначала я вообще ничего в небе не видел, потом напал на жилу, которую и использовал до полного истощения. Я описал одну за другой гравюры из моей «Священной истории», о которых у меня сохранились воспоминания и которые, как мне казалось, были тут уместными. Затем небо опять опустело, а восхождение стало утомительным.
– Не получается, – сказал Дормуа. – Не желаете ли спутника? Ангела, например?
– А почему бы и нет? Такое не часто случается.
– Каким вы его видите, этого ангела?
– В образе красивой девушки в ночной рубашке, с крыльями.
– Надеюсь, – сказал Дормуа, – вы будете вести себя как джентльмен.
И мы с ангелом тут же, держась за руки, бросились на штурм. Я посмотрел на мою спутницу. Большие крылья на спине ничего не добавляли к ее очарованию. Я их отрезал. После этого мы решили сделать привал, уже не обращая внимания на Дормуа. Как сразу все стало легко. Мое воображение, выхолощенное бескрайним пространством, легко воссоздало скромный пейзаж: пригород, напоенный свежестью, какая-то лужайка. Я вынул из своего рукава наполненную до краев корзину с провизией. Мы с ангелом намеревались устроить пикник.
– Что вы видите? Ну же, говорите. Я вас слушаю.
– Еще ничего не видно. Мы поднимаемся.
Ах! Как хорошо, что мы не взяли с собой этого зануду Дормуа. Он наверняка испортил бы нам всю прогулку.
Когда я вышел от Дормуа, мне было безумно весело. На улице я расхохотался. Эта прогулка в облаках вернула мне свободу. А ведь я чуть было не принял психоанализ всерьез!
Было только одиннадцать часов. Я побежал к Карлу. Мои друзья только что проводили до дверей последнего гостя. Я снова потащил всех троих – Карла, Алину и Даниэль – в гостиную. На одном дыхании рассказал им историю с моим сном наяву. Даже Карл, столь любивший психологические науки, смеялся. Алина держала в руке платочек. Даниэль повисла у меня на руке – так ей было удобней смеяться, а я своей свободной рукой изображал ангела, хлопал крылом, как будто у меня никак не получалось взлететь.
Сегодня же вечером напишу Дормуа, что отказываюсь от его колдовства.
– Да ладно, на тебя я не в обиде, – сказал я Карлу. – Мы с твоим психиатром отлично повеселились.
Даниэль проводила меня до двери. Ей все еще было смешно. В руке она держала пакетик с конфетами. Она засунула горсть конфет мне в карман. Моя рука опустилась ей на плечи. Я повлек ее к лестничной площадке.
– Ой, нет, – сказала она, – не надо.
Ее пухлые губы были сладкими и горячими. Она хотела было сделать шаг назад. Но в темноте уперлась в стену. Сначала она было решила отбиваться, потом передумала, и я почувствовал, как моего лица осторожно и порывисто коснулась рука в одно мгновение повзрослевшей девочки.
Я включил свет, спустился вниз на две-три ступени, оглянулся. Наверху все еще неподвижно, чуть неуклюже стояла Даниэль, ее руки повисли вдоль тела; она и сама не знала, смеяться ей или плакать. Я узнал ее платье, старое платье Алины, которое спереди стало коротким, а сзади вытянулось.
Я сбежал вниз по лестнице. Ночные улицы, их нескончаемые мостовые – то во мраке ночи, то в ярком освещении – были прекрасны.
__________
На следующий день началось настоящее лето, жуткое пекло.
Я вновь вижу то утро: темный коридор квартиры, привратница уже разнесла почту, и я знаю, что для меня ничего нет. На улице ярко светит солнце. Передо мной по тротуару идет моя соседка Лакост: высокая, можно даже сказать, слишком, ее длинные светлые волосы стянуты в пучок, открывая уши. Во дворе у гаражей играют дети.
И вдруг в моих воспоминаниях всплыл один вечер. Я пошел к Карлу посоветоваться по поводу моего больного. Мы долго обсуждали этот случай, заглядывая в книги. Даниэль прислонилась спиной к камину гостиной. Я вновь вижу перед собой ее профиль, как у пекинеса, надутую нижнюю губку. Глаза напряженно впились в открытое окно, где виднелись крыши стоящих поблизости зданий.
Я надеялся, что поцелую Даниэль на лестничной площадке. Но Карл захотел немного пройтись со мной по улице. Он проводил меня до дверей моего дома. У себя в комнате я вспомнил, что должен написать Дормуа.
Непомерная занятость вынуждает меня изменить планы – вот и все. Я запечатал конверт. «Вы оставляете в запечатанном конверте свои решения, которые не выдержали бы критики». Я рассмеялся при мысли об этом человечке, взгромоздившемся на высокие каблуки, моем судие, которого возвышают его же собственные ботинки, об этом волшебнике, исследователе града небесного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31