– выговорила она не своим голосом.
– Что ж спрашивать, тетушка! Спрашивать нечего. А простите за то, что я вас подвожу второй раз. Ответ я вижу, как по писаному, на лице вашем.
– Да ты знаешь ли, что было-то? Как было все? Ведь его бы следовало теперь, будь у меня какой важный покровитель, исколотить. Ведь он накуражился, насмеялся надо мною! Ты знаешь ли, что он измыслил? Что учинил?!
– Издевался, тетушка. Надо было это заранее…
– Слушай. Приехала я и велела о себе доложить: что-де, мол, Бахреева. Лакей вернулся и спрашивает от имени князя, что-де мне нужно. Я отвечаю: доложи, приехала госпожа Бахреева, дочь полковника, по делу. Ворочается он опять и сказывает от князя: дел, мол, промеж-де нас с вами быть никаких-де не может. Я обозлилась. Посылаю опять. Скажи, что невежливо так-де поступать с дамой: приехала с делом и желаю князя видеть, чтобы переговорить, как следует.
Бахреева передохнула и продолжала:
– Ну, сижу, жду. Пришел опять человек и говорит: пожалуйте. Вошла я в столовую, встречает меня господин – важный такой, голову задрал, кланяется издали, не то что к ручке не подходит, как подобает, к даме, а даже и не протягивает. Вам, говорит, по делу объясниться нужно? Да-с, говорю, по очень важному делу. Пожалуйте, говорит. Пошел вперед, а я за ним. Тоже невежество! Пришли мы в гостиную, просит он меня садиться, а сам стоит. Я говорю: что ж вы изволите стоять? Отвечает: не извольте, сударыня, беспокоиться. Присядьте и объясните дело. Ну, вот, я все и начала объяснять. Говорю, что, мол, я, в качестве свахи твоей, хотя и родственница, говорила уже прежде с молодым князем и с генеральшей Егузинской, а теперь пожелала-де лично объяснить все дело. Долго я это все чувствительно и толково описывала. Все, как говорится, грибочки в одну корзиночку убрала. Он все стоял истуканом и слушал, но с таким ласковым лицом…
– Ласковым? – перебил наконец Галкин.
– Да. Да ты слушай! Мерзость-то какая! Когда я все благоприлично, по-семейному рассказала: и о твоей любви, и о том, что ты – человек совсем небогатый, но не жадный, и о том, что я твою мать любила и тебя за сына родного почитаю, ну и все такое… Тогда он на это вдруг мне и сказывает: так-с, говорит, я все и доложу князю самому! Я, голубчик, ошалела, потом разгорелась, а потом опять совсем опешила. Да вы-то кто же? – говорю. Стало, вы не князь? Нет-с, говорит, помилуйте-с, я – княжеский главный камердинер Фаддей.
– Что? – вскрикнул Галкин.
– Да! То! То! Вот что! – снова обозлилась Бахреева. – То самое, что я сказала, а ты слышал, да понял.
– Да что же это, – взбесился Галкин. – Ведь это неслыханный афронт!
– А вот как там знаешь суди, племянничек. Выслал просто он мне своего холопа. А что ж! На лбу-то разве написано, что он не князь? Холоп-то такой, что почище иного князя из татар. Одну голову держит так, как если б у него все российские регалии на груди были. Кабы я князя когда видела. А то ведь его, старого черта, сколько уж лет никто в Москве не видал.
– Так что ж вы ему сказали, тетушка?
– Что! Я встала и говорю: «Как ты смеешь, хам эдакий, со мною лицедействовать! Тебя бы за это на конюшне следовало отодрать». А он сказывает: «Помилуйте, сударыня, меня барин-князь послал объясниться. Коли-де виноват в чем, ну и выпорют, но все-таки князь, а не вы». – «Зачем же, хам, ломался», – говорю я. «Я-де никак, говорит, не ломался». – «Чего ты из себя-де князя корчил?» – «Я, говорит, не корчил, а если-де вы меня за холопа не приняли, тем для меня наипаче-де лестно». Ну, вот, племянник, тут и рассуди!
– Стало быть, вы князя и не видели?
Бахреева махнула рукой, отвернулась и начала сердито сморкаться.
– Следовало бы его проучить, – выговорил Галкин как бы себе самому и, волнуясь, зашагал по горнице. – Мне, молодому офицеру, старика – дворянина и князя учить не приходится, а хорошо, кабы его проучил кто из старших.
Чрез несколько минут молодой человек подошел к тетке, опустился на колени пред ней и, взяв ее обе руки, несколько раз поцеловал их.
– Не гневайтесь, тетушка! Простите, что из-за меня себя в обиду подвели. Не надо было к этому лешему ездить.
Бахреева от ласки племянника и его голоса сразу смягчилась сердцем и начала плакать.
И в тот же вечер, часов около семи, молодой человек уже прощался с теткой. Оба плакали. Затем Галкин сел в тележку, запряженную парой почтовых лошадей, умостился на чемодане, в котором было все его имущество, и тележка двинулась рысцой по Москве.
XIII
Бахреева, проводив своего злополучного Телемака, тотчас выехала и в один вечер побывала в четырех домах, где было много гостей… Поездка была, стало быть, удачная и цель достигнута вполне.
Дело в том, что старая девица решила несколько дней подряд «трезвонить» по Москве о неслыханно дерзкой выходке князя-филозофа.
Выслать вместо самого себя своего холопа для объяснения с дворянкой, да еще по поводу сватовства, показалось действительно всем знакомым Бахреевой великим афронтом для всего дворянства.
– Что же Филозоф думает? Выше он всех московских дворян?
– Завтра он позовет обедать, а на его хозяйском месте будет сидеть и всех угощать его Фаддей.
– Хорошо, кабы гордеца проучил кто-нибудь. Ошалел он, сидьмя сидя, как филин, на своей Калужке. Зазнался не в меру, водясь только со своими крепостными и не видя никого себе равного…
Так заговорила Москва. Таков был отголосок «трезвона» девицы Бахреевой.
Между тем ее племянник, около полуночи, был уже верст за сорок от столицы и, чувствуя себя нехорошо, решил далее не ехать, а переночевать. В первой же большой деревне Галкин стал опрашивать, где можно найти ночлег. Два мужика, один за другим, отвечали одно и то же:
– Вестимо, у Карпа. Где же больше.
Третий попавшийся под руку парень вызвался проводить проезжего и объяснил:
– Уж так давно завелось. Все запоздавшие у Карпа стоят, чтобы в Москву днем въехать. А то, бывает, приключится что на пути: ось пополам, лошадь раскуется, так всегда у Карпа все чинятся и справляются.
«Ну и слава Создателю, что нашлось местечко отдохнуть, – подумал Галкин. – Так неможется, будто хворость какая подкралась».
Дом оказался небольшою избой, но нечто, что увидал еще издали Галкин, обнадежило его. В окнах сиял свет. «Если крестьянин жжет сальную свечу, а не лучину, стало быть, и живет изрядно».
Действительно, горницы, в которые вошел офицер, оказались совершенно опрятными. Рослый и умный мужик так принял офицера и так заговорил с ним, что видно было по всему, насколько часто приходилось хозяину видаться со всякого рода проезжими.
– Пожалуйте, – заговорил он. – У меня завсегда господа останавливаются. Я живу не по-свински. У меня, за десять лет, ни единого таракана не бывало, потому, собственно, что я их не люблю очень. Да и проезжие не жалуют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
– Что ж спрашивать, тетушка! Спрашивать нечего. А простите за то, что я вас подвожу второй раз. Ответ я вижу, как по писаному, на лице вашем.
– Да ты знаешь ли, что было-то? Как было все? Ведь его бы следовало теперь, будь у меня какой важный покровитель, исколотить. Ведь он накуражился, насмеялся надо мною! Ты знаешь ли, что он измыслил? Что учинил?!
– Издевался, тетушка. Надо было это заранее…
– Слушай. Приехала я и велела о себе доложить: что-де, мол, Бахреева. Лакей вернулся и спрашивает от имени князя, что-де мне нужно. Я отвечаю: доложи, приехала госпожа Бахреева, дочь полковника, по делу. Ворочается он опять и сказывает от князя: дел, мол, промеж-де нас с вами быть никаких-де не может. Я обозлилась. Посылаю опять. Скажи, что невежливо так-де поступать с дамой: приехала с делом и желаю князя видеть, чтобы переговорить, как следует.
Бахреева передохнула и продолжала:
– Ну, сижу, жду. Пришел опять человек и говорит: пожалуйте. Вошла я в столовую, встречает меня господин – важный такой, голову задрал, кланяется издали, не то что к ручке не подходит, как подобает, к даме, а даже и не протягивает. Вам, говорит, по делу объясниться нужно? Да-с, говорю, по очень важному делу. Пожалуйте, говорит. Пошел вперед, а я за ним. Тоже невежество! Пришли мы в гостиную, просит он меня садиться, а сам стоит. Я говорю: что ж вы изволите стоять? Отвечает: не извольте, сударыня, беспокоиться. Присядьте и объясните дело. Ну, вот, я все и начала объяснять. Говорю, что, мол, я, в качестве свахи твоей, хотя и родственница, говорила уже прежде с молодым князем и с генеральшей Егузинской, а теперь пожелала-де лично объяснить все дело. Долго я это все чувствительно и толково описывала. Все, как говорится, грибочки в одну корзиночку убрала. Он все стоял истуканом и слушал, но с таким ласковым лицом…
– Ласковым? – перебил наконец Галкин.
– Да. Да ты слушай! Мерзость-то какая! Когда я все благоприлично, по-семейному рассказала: и о твоей любви, и о том, что ты – человек совсем небогатый, но не жадный, и о том, что я твою мать любила и тебя за сына родного почитаю, ну и все такое… Тогда он на это вдруг мне и сказывает: так-с, говорит, я все и доложу князю самому! Я, голубчик, ошалела, потом разгорелась, а потом опять совсем опешила. Да вы-то кто же? – говорю. Стало, вы не князь? Нет-с, говорит, помилуйте-с, я – княжеский главный камердинер Фаддей.
– Что? – вскрикнул Галкин.
– Да! То! То! Вот что! – снова обозлилась Бахреева. – То самое, что я сказала, а ты слышал, да понял.
– Да что же это, – взбесился Галкин. – Ведь это неслыханный афронт!
– А вот как там знаешь суди, племянничек. Выслал просто он мне своего холопа. А что ж! На лбу-то разве написано, что он не князь? Холоп-то такой, что почище иного князя из татар. Одну голову держит так, как если б у него все российские регалии на груди были. Кабы я князя когда видела. А то ведь его, старого черта, сколько уж лет никто в Москве не видал.
– Так что ж вы ему сказали, тетушка?
– Что! Я встала и говорю: «Как ты смеешь, хам эдакий, со мною лицедействовать! Тебя бы за это на конюшне следовало отодрать». А он сказывает: «Помилуйте, сударыня, меня барин-князь послал объясниться. Коли-де виноват в чем, ну и выпорют, но все-таки князь, а не вы». – «Зачем же, хам, ломался», – говорю я. «Я-де никак, говорит, не ломался». – «Чего ты из себя-де князя корчил?» – «Я, говорит, не корчил, а если-де вы меня за холопа не приняли, тем для меня наипаче-де лестно». Ну, вот, племянник, тут и рассуди!
– Стало быть, вы князя и не видели?
Бахреева махнула рукой, отвернулась и начала сердито сморкаться.
– Следовало бы его проучить, – выговорил Галкин как бы себе самому и, волнуясь, зашагал по горнице. – Мне, молодому офицеру, старика – дворянина и князя учить не приходится, а хорошо, кабы его проучил кто из старших.
Чрез несколько минут молодой человек подошел к тетке, опустился на колени пред ней и, взяв ее обе руки, несколько раз поцеловал их.
– Не гневайтесь, тетушка! Простите, что из-за меня себя в обиду подвели. Не надо было к этому лешему ездить.
Бахреева от ласки племянника и его голоса сразу смягчилась сердцем и начала плакать.
И в тот же вечер, часов около семи, молодой человек уже прощался с теткой. Оба плакали. Затем Галкин сел в тележку, запряженную парой почтовых лошадей, умостился на чемодане, в котором было все его имущество, и тележка двинулась рысцой по Москве.
XIII
Бахреева, проводив своего злополучного Телемака, тотчас выехала и в один вечер побывала в четырех домах, где было много гостей… Поездка была, стало быть, удачная и цель достигнута вполне.
Дело в том, что старая девица решила несколько дней подряд «трезвонить» по Москве о неслыханно дерзкой выходке князя-филозофа.
Выслать вместо самого себя своего холопа для объяснения с дворянкой, да еще по поводу сватовства, показалось действительно всем знакомым Бахреевой великим афронтом для всего дворянства.
– Что же Филозоф думает? Выше он всех московских дворян?
– Завтра он позовет обедать, а на его хозяйском месте будет сидеть и всех угощать его Фаддей.
– Хорошо, кабы гордеца проучил кто-нибудь. Ошалел он, сидьмя сидя, как филин, на своей Калужке. Зазнался не в меру, водясь только со своими крепостными и не видя никого себе равного…
Так заговорила Москва. Таков был отголосок «трезвона» девицы Бахреевой.
Между тем ее племянник, около полуночи, был уже верст за сорок от столицы и, чувствуя себя нехорошо, решил далее не ехать, а переночевать. В первой же большой деревне Галкин стал опрашивать, где можно найти ночлег. Два мужика, один за другим, отвечали одно и то же:
– Вестимо, у Карпа. Где же больше.
Третий попавшийся под руку парень вызвался проводить проезжего и объяснил:
– Уж так давно завелось. Все запоздавшие у Карпа стоят, чтобы в Москву днем въехать. А то, бывает, приключится что на пути: ось пополам, лошадь раскуется, так всегда у Карпа все чинятся и справляются.
«Ну и слава Создателю, что нашлось местечко отдохнуть, – подумал Галкин. – Так неможется, будто хворость какая подкралась».
Дом оказался небольшою избой, но нечто, что увидал еще издали Галкин, обнадежило его. В окнах сиял свет. «Если крестьянин жжет сальную свечу, а не лучину, стало быть, и живет изрядно».
Действительно, горницы, в которые вошел офицер, оказались совершенно опрятными. Рослый и умный мужик так принял офицера и так заговорил с ним, что видно было по всему, насколько часто приходилось хозяину видаться со всякого рода проезжими.
– Пожалуйте, – заговорил он. – У меня завсегда господа останавливаются. Я живу не по-свински. У меня, за десять лет, ни единого таракана не бывало, потому, собственно, что я их не люблю очень. Да и проезжие не жалуют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32