Знай я такое, не дала бы я тебе моего согласия на брак с ним.
– Нет, мама, не догадалась… Но больше я тебе ничего не скажу. Не бойся. Недаром я для всех Яункундзе.
– Коли не меня и Цуберку, то кого же ты обманываешь? – воскликнула мать.
– Ах, мама! Кто же будет в дураках, коли не «велс»-черт, то есть господин Лауренцкий, которому полста лет, а умишко что у новорожденного младенца.
Наконец, в тот же день, когда был назначен «полтрабенд» для всех знакомых, а «брутес ваккарс» для невесты, Софья ожидала нетерпеливо подруг и приятельниц не только из Дохабена, но и из соседних деревушек, а двух очень богатых крестьянок из Вишек. В избе Сковоротских было уже шумно и людно чуть не с зари.
В полдень на дороге из Вишек показался столб пыли. Шибко ехали три телеги. Такая пыль поднимается только от праздничной езды или разве от беды какой. О пожаре так скачут известить соседей и просить рабочих рук или бочку воды.
– Гости, гости! – раздалось повсюду: и в избе Сковоротских, и на улице.
Телеги крупной рысью приблизились к околице Дохабена, и весь народ сразу, как по мановению волшебника, остолбенел. Кто ахнул, а кто замер на месте без звука. В трех телегах сидели не гости, а сидели солдаты-жолнеры.
Передняя телега, не останавливаясь, прямо поскакала во двор усадьбы пана Лауренцкого, а две другие поехали в деревушку и остановились посредине улицы.
Москали повыскакивали и стали прохаживаться, будто разминая члены, будто давно и издалека приехали и засиделись в телегах. Их было пять человек.
В телеге, въехавшей во двор пана, было еще двое, из которых один, с позументами на кафтане, по-видимому, офицер.
Не прошло получаса, как офицер со своими солдатами, но в сопровождении самого пана пешком явился на деревню. Пан Лауренцкий был бледен как снег и что-то такое объяснял москалю, как бы извиняясь или оправдываясь. Москаль-офицер отвечал ему спокойно, вежливо, но холодно и сухо.
Придя на деревню, офицер крикнул остальных солдат, и все они, двинувшись, явились на крыльце избы Сковоротских.
Через несколько минут в этой избе шел отчаянный вой. Слышались рыдания Марьи и Софьи, бессмысленный рев маленьких детей, а около избы ревели и подвывали разные крестьянки, молодые и старые.
Мужчины толпились на улице, но близко к избе не подходили из боязни попасть в беду. Все поголовно были перепуганы, от пана до последнего парнишки. Никто не понимал, за что и почему стряслась беда, но все, конечно, понимали нечто общее между этими гостями и исчезновением Карлуса, а равно с появлением год назад сыщиков, которые уговаривали Марью ехать к мужу со всеми детьми.
На этот раз уже не чиновник берг-коллегии в простом кафтане, а настоящий офицер, с настоящими солдатами, вооруженными саблями и огнестрельным оружием, уже не рассуждали с Марьей. Они явились арестовать всю семью Сковоротских «за продерзостные речи и противное законам поведение».
Напрасно пан Лауренцкий выбивался из сил, объясняя офицеру, что Сковоротские ни в чем не виноваты, ни в каких преступлениях не замечены. Напрасно Марья валялась в ногах офицера, умоляя не губить ее. Москали остались непреклонны.
Наконец офицер, уставший с пути, потерял терпение и, возвысив голос, выговорил пану Лауренцкому:
– Послушайте, пан, вы дворянин, человек, более по своему состоянию толковый и понятливый. Они, мужики и бабы, – люди темные, ничего не поймут!.. А вы-то можете понять!.. Так поймите же, что у меня указ государский! Приехал я не за две версты, а может, и не за двести верст, затем чтобы арестовать всю семью Карлуса Сковоротского: жену и детей его… Неужели же вы думаете, что я теперь указ начальства могу изорвать и после ваших уверений выеду отсюда опять один со своими солдатами… Стало быть, нечего разговаривать и нечего реветь на всю округу. Вы, пан, ступайте к себе в усадьбу. Мне нужно было только предупредить вас, а теперь вы мне ни на что не нужны… Ты же со своими детьми скорее собирайся! Бери кое-какие пожитки, а остальное, конечно, все брось.
Пан Лауренцкий, совершенно растерянный, как бы растерзанный на части своими собственными различными ощущениями, был сам не свой и, казалось, ничего ясно не понимал. У него в голове прыгали сто рублей, которые ему когда-то предлагал чиновник берг-коллегии, прыгали и пятьсот рублей, о которых говорил ксендз, прыгала красивая Софья, и «полтрабенд», и свадебный поезд, и венчанье, и всякие мечты, соединенные с этой свадьбой. И только могло вполне разбудить его довольно грозное восклицание офицеpa: «Ступай, пан, от беды домой!.. Нечего тебе тут делать!» Тогда пан выкатился из избы Сковоротских и пустился домой.
XXI
Между тем, на противоположном конце Дохабена собралась толпа крестьян, и среди них, головою выше всех, громко говорил и отчаянно махал руками богатырь Цуберка. Он умолял односельцев не выдавать Сковоротских, не выдавать его невесту офицеру, схватить каждому что попало в руки, хоть кочергу, хоть простое дубье, и прогнать москалей.
Некоторые поддавались уже на это наущение, большинство же стояло молча, угрюмо потупившись в землю, и не только не двигалось, но прислушивалось к речам Цуберки, как прислушиваются к журчанью ручья.
«Пускай себе надрывается, – думали они. – Дело понятное: парню горько такое приключение».
«Вот тебе и „полтрабенд“!» – думала и горевала молодежь.
Видя, что ничего поделать нельзя, Цуберка отчаянно махнул рукою, горько заплакал и, утирая большущими кулаками свое румяное и полнощекое лицо, быстро двинулся к избе Сковоротских.
Разыскав офицера, который сидел в отдельной горнице в ожидании сборов, латыш бросился ему в ноги и стал просить захватить и его вместе со Сковоротскими.
– Это почему?! – изумился офицер.
– Я жених…
– Чей?
– Ее… Софьи.
– Красавицы-то этой?
– Да. Через несколько дней наша свадьба должна бы быть.
Офицер покачал головой.
– Ну и хорошее дело, братец, что свадьба не состоялась. Нешто можно, чтобы такая удивительная красавица сделалась женою такого пучеглазого филина, как ты.
И офицер начал смеяться и шутить. Цуберка стоял на коленях и усердно кланялся, повторяя: «Возьмите меня».
– Глупый! Думаешь ты, что я могу этак кого захочу, того и арестовывать… Я беру кого мне указано!.. Ты мне не указан и в бумаге не прописан.
– Так я сам за вами поеду.
– Это твое дело… Только, брат, далеко ехать.
– А как далеко?
– Поедешь, увидишь… А сказать я не могу. Но полагаю, что не доедешь.
– А почему же это?
– Да потому, что у тебя и денег не хватит доехать.
– Сто верст будет, пан?
– Может, и триста, может, и больше… А если захочешь ты веки вечные за Софьей ездить, то, пожалуй, две, три тысячи верст наездишь… Ей, я чаю, еще много путешествовать придется.
– Что ж!.. Я поеду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
– Нет, мама, не догадалась… Но больше я тебе ничего не скажу. Не бойся. Недаром я для всех Яункундзе.
– Коли не меня и Цуберку, то кого же ты обманываешь? – воскликнула мать.
– Ах, мама! Кто же будет в дураках, коли не «велс»-черт, то есть господин Лауренцкий, которому полста лет, а умишко что у новорожденного младенца.
Наконец, в тот же день, когда был назначен «полтрабенд» для всех знакомых, а «брутес ваккарс» для невесты, Софья ожидала нетерпеливо подруг и приятельниц не только из Дохабена, но и из соседних деревушек, а двух очень богатых крестьянок из Вишек. В избе Сковоротских было уже шумно и людно чуть не с зари.
В полдень на дороге из Вишек показался столб пыли. Шибко ехали три телеги. Такая пыль поднимается только от праздничной езды или разве от беды какой. О пожаре так скачут известить соседей и просить рабочих рук или бочку воды.
– Гости, гости! – раздалось повсюду: и в избе Сковоротских, и на улице.
Телеги крупной рысью приблизились к околице Дохабена, и весь народ сразу, как по мановению волшебника, остолбенел. Кто ахнул, а кто замер на месте без звука. В трех телегах сидели не гости, а сидели солдаты-жолнеры.
Передняя телега, не останавливаясь, прямо поскакала во двор усадьбы пана Лауренцкого, а две другие поехали в деревушку и остановились посредине улицы.
Москали повыскакивали и стали прохаживаться, будто разминая члены, будто давно и издалека приехали и засиделись в телегах. Их было пять человек.
В телеге, въехавшей во двор пана, было еще двое, из которых один, с позументами на кафтане, по-видимому, офицер.
Не прошло получаса, как офицер со своими солдатами, но в сопровождении самого пана пешком явился на деревню. Пан Лауренцкий был бледен как снег и что-то такое объяснял москалю, как бы извиняясь или оправдываясь. Москаль-офицер отвечал ему спокойно, вежливо, но холодно и сухо.
Придя на деревню, офицер крикнул остальных солдат, и все они, двинувшись, явились на крыльце избы Сковоротских.
Через несколько минут в этой избе шел отчаянный вой. Слышались рыдания Марьи и Софьи, бессмысленный рев маленьких детей, а около избы ревели и подвывали разные крестьянки, молодые и старые.
Мужчины толпились на улице, но близко к избе не подходили из боязни попасть в беду. Все поголовно были перепуганы, от пана до последнего парнишки. Никто не понимал, за что и почему стряслась беда, но все, конечно, понимали нечто общее между этими гостями и исчезновением Карлуса, а равно с появлением год назад сыщиков, которые уговаривали Марью ехать к мужу со всеми детьми.
На этот раз уже не чиновник берг-коллегии в простом кафтане, а настоящий офицер, с настоящими солдатами, вооруженными саблями и огнестрельным оружием, уже не рассуждали с Марьей. Они явились арестовать всю семью Сковоротских «за продерзостные речи и противное законам поведение».
Напрасно пан Лауренцкий выбивался из сил, объясняя офицеру, что Сковоротские ни в чем не виноваты, ни в каких преступлениях не замечены. Напрасно Марья валялась в ногах офицера, умоляя не губить ее. Москали остались непреклонны.
Наконец офицер, уставший с пути, потерял терпение и, возвысив голос, выговорил пану Лауренцкому:
– Послушайте, пан, вы дворянин, человек, более по своему состоянию толковый и понятливый. Они, мужики и бабы, – люди темные, ничего не поймут!.. А вы-то можете понять!.. Так поймите же, что у меня указ государский! Приехал я не за две версты, а может, и не за двести верст, затем чтобы арестовать всю семью Карлуса Сковоротского: жену и детей его… Неужели же вы думаете, что я теперь указ начальства могу изорвать и после ваших уверений выеду отсюда опять один со своими солдатами… Стало быть, нечего разговаривать и нечего реветь на всю округу. Вы, пан, ступайте к себе в усадьбу. Мне нужно было только предупредить вас, а теперь вы мне ни на что не нужны… Ты же со своими детьми скорее собирайся! Бери кое-какие пожитки, а остальное, конечно, все брось.
Пан Лауренцкий, совершенно растерянный, как бы растерзанный на части своими собственными различными ощущениями, был сам не свой и, казалось, ничего ясно не понимал. У него в голове прыгали сто рублей, которые ему когда-то предлагал чиновник берг-коллегии, прыгали и пятьсот рублей, о которых говорил ксендз, прыгала красивая Софья, и «полтрабенд», и свадебный поезд, и венчанье, и всякие мечты, соединенные с этой свадьбой. И только могло вполне разбудить его довольно грозное восклицание офицеpa: «Ступай, пан, от беды домой!.. Нечего тебе тут делать!» Тогда пан выкатился из избы Сковоротских и пустился домой.
XXI
Между тем, на противоположном конце Дохабена собралась толпа крестьян, и среди них, головою выше всех, громко говорил и отчаянно махал руками богатырь Цуберка. Он умолял односельцев не выдавать Сковоротских, не выдавать его невесту офицеру, схватить каждому что попало в руки, хоть кочергу, хоть простое дубье, и прогнать москалей.
Некоторые поддавались уже на это наущение, большинство же стояло молча, угрюмо потупившись в землю, и не только не двигалось, но прислушивалось к речам Цуберки, как прислушиваются к журчанью ручья.
«Пускай себе надрывается, – думали они. – Дело понятное: парню горько такое приключение».
«Вот тебе и „полтрабенд“!» – думала и горевала молодежь.
Видя, что ничего поделать нельзя, Цуберка отчаянно махнул рукою, горько заплакал и, утирая большущими кулаками свое румяное и полнощекое лицо, быстро двинулся к избе Сковоротских.
Разыскав офицера, который сидел в отдельной горнице в ожидании сборов, латыш бросился ему в ноги и стал просить захватить и его вместе со Сковоротскими.
– Это почему?! – изумился офицер.
– Я жених…
– Чей?
– Ее… Софьи.
– Красавицы-то этой?
– Да. Через несколько дней наша свадьба должна бы быть.
Офицер покачал головой.
– Ну и хорошее дело, братец, что свадьба не состоялась. Нешто можно, чтобы такая удивительная красавица сделалась женою такого пучеглазого филина, как ты.
И офицер начал смеяться и шутить. Цуберка стоял на коленях и усердно кланялся, повторяя: «Возьмите меня».
– Глупый! Думаешь ты, что я могу этак кого захочу, того и арестовывать… Я беру кого мне указано!.. Ты мне не указан и в бумаге не прописан.
– Так я сам за вами поеду.
– Это твое дело… Только, брат, далеко ехать.
– А как далеко?
– Поедешь, увидишь… А сказать я не могу. Но полагаю, что не доедешь.
– А почему же это?
– Да потому, что у тебя и денег не хватит доехать.
– Сто верст будет, пан?
– Может, и триста, может, и больше… А если захочешь ты веки вечные за Софьей ездить, то, пожалуй, две, три тысячи верст наездишь… Ей, я чаю, еще много путешествовать придется.
– Что ж!.. Я поеду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64