Так и было. И все же… Тамэтоки опускает глаза в «Изборник». Вот, наглядевшись вдосталь на жизнь при дворе, дочь написала:
До чего тяжело:
Как когда-то томилась мечтой,
Стремилась сюда…
Вот он, Девятивратный дворец, –
А на сердце девятикратная смута.
Вот она притворяется, будто не умеет писать иероглифы, «не ведает ни единого знака». Ученая женщина – мишень для насмешек.
И при этом писание «Повести о Гэндзи», которую она пишет теперь для государыни Акико, слагает все новые главы, одна прекрасней другой, писание это – ее служебный долг. Правда, за это она освобождена от вседневных мелочных повинностей фрейлинской службы, но ее душевная усталость растет. Она страдает, слыша клевету за спиной. Куда бежать от всего этого? Некуда и нельзя. Срок губернаторства отца в Этидзэн давно кончился, он не у дел, младший брат ждет нового назначения, и писчая кисть дочери и сестры должна помочь им! Приблизились роды государыни Акико, и Митинага, ее заботливый отец, отдает особое приказание Мурасаки Сикибу: вести свою, личную хронику событий… Вот она вступает с Митинага в риско-ванный обмен стихами о цветах «женская краса», а вот, получив от его супруги хлопья ваты, омоченные в утренней росе хризантем, чтобы смыть «старость года», она молится в стихах о ее долголетии. А когда государыня благополучно разрешилась от бремени, она повелела изготовить несколько списков «Повести», и фрейлины сшивали их в тетради под руководством Мурасаки – в присутствии самой государыни, и была во всем этом какая-то ненужная торжественность.
Меж тем временами она взирала на себя будто со стороны, и ей казалось, что все это происходит не с ней, а с кем-то другим. И тогда она писала: «Печалюсь о том, что все идет не так, как думалось, и эта печаль сделалась привычной и неотступной». А окружающие как раз почитали ее мягким спокойным человеком и нимало не тревожились за нее.
Ничтожная жизнь!
Сердцу моему наперекор
Сложилась судьба,
Но перед судьбою смиренно
Склонилось сердце мое.
* * *
Не прикажешь сердцу.
Какая бы судьба ни досталась,
Со всем смирится.
Я все это понимаю,
И все же понять не могу.
* * *
Мне ли вчуже глядеть,
Как резвится беспечно
Стая уток в пруду?
Сама – из тех, кто плывет
По водам горестной жизни.
К такой Мурасаки стала понемногу тянуться Косёсё-но кими.
– И еще один человек, я, – продолжил свой рассказ голос госпожи Тени, – я явилась к ней тенью и стала следовать за ней, всматриваться в ее жизнь. Точь-в-точь «божественный соглядатай», сопровождающий человека от рождения до смерти.
– Да такое… – и Тамэтоки, не сводя взора с Тени, запутался в словах: – Нет… этакое дело… она должна была сказать «нет», однако могла ли та, то есть Мурасаки Сикибу, поверить в…
Это бормотание – нелепое после всего, что он узнал, – рассмешило госпожу Тень.
«Возможно, невозможно… Обратите этот вопрос к самому себе!» – отвечала она. Выходит, у дочери была собеседница. Наперсница, близкая, словно собственная тень. Не сотворенная воображением героиня из повести, а возникшая к жизни непосредственно, рядом с нею, и меж ними шла, вероятно, не зримая ни для кого, бесконечная беседа. И тогда – не во мраке ли души его, не из самых ли глубин мрака всплыли слова: «Мое „я" – это тень, блуждающая в пространствах вашей души». Сказав это, тень Нагико замолчала.
Подруга безмятежного детства и задушевный товарищ в полной печалей придворной службе, Нагико и Косёсё-но кими не были слишком похожи в жизни. Но в сознании Мурасаки время сгладило все несходства. Они сделались равно дороги сердцу.
Отлучаясь домой из дворца, Косёсё-но кими и Мурасаки то и знай обменивались письмами и стихами. А живя в одной комнате, любили убирать друг дружке волосы. Экая странная дружба, – случалось, подтрунивал над ними Митинага. И правда: когда Мурасаки нежно полюбила ее двоюродную сестру, как горько пеняла ей кроткая Косёсё-но кими.
– Вероятно, и вы, бывало, изволили замечать… – сказала Тень.
Еще в юную пору если Мурасаки дружила с какой-нибудь прелестной девушкой, то она уж не слишком нуждалась в ухаживании мужчин.
Тамэтоки кивнул. Потому-то и прочил он ей в мужья человека искреннего и умудренного жизнью, такого, как Нобутака.
Но будь то Дайнагон-но кими или еще одна, к которой всем существом потянулась Мурасаки, – о, она была особенно хороша, эта Сайсё-но кими, дочь Митицуна, Главного Начальника Правой дворцовой охраны, – они были не из тех, кому пришло бы в голову хотя мельком заглянуть в потаенные глубины ее души, занятой всецело, без отдыха и срока, трудом писания книги. А обменяться иногда с кем-нибудь, кто бы понял ее, письмом, поделиться раздумьями ей уже было невозможно. Она утратила давнюю свою общительность. Всякую ночь, если Косёсё-но кими была на дежурстве, она запирала на замок их комнату и склонялась над своей повестью. И все же, отдаваясь писанию исполненной печальной красоты истории Блистательного Гэндзи и Мурасаки-но уэ, она покамест так и не ведала, на что решиться; что будет дальше с Гэндзи после того, как он по своей вине оказывается в изгнании в Сума?
Даже общий замысел повести никак не устанавливался. И вот еще странность: Гэндзи, кажется, всем своим поведением получался вылитый Корэтика до ссылки его на Кюсю, а это было бы не весьма приятно членам рода, который теперь полностью перешел на служение Митинага.
Ведь еще в главе «Юная Мурасаки» Гэндзи, от которого Фудзицубо (Кагаяку Хи-но мия) понесла дитя под сердцем, снится удивительный сон. Объяснив его как намек на то, что мальчик, рожденный от Гэндзи, станет государем, а самому Гэндзи предстоит скорое изгнание в Сума, толкователь предсказывает ему необыкновенную, полную внезапных превратностей судьбу. Прочтя главу, и государыня Акико, и множество вельмож и придворных дам потребовали продолжать в этом духе. Даже сам государь изволил повелеть… Сколько ночей встретила и проводила она в мрачном, мучительном отчаянии! Впору было воззвать: «Помоги кто-нибудь!.. Подай руку!» И среди этих страданий как-то ночью явился к ее комнате своевольный Митинага и ночь напролет стучался в дверь – словно птица болотный пастушок, как написал он в стихах, присланных поутру, а она, со скорбью подумав о жалчайшей участи женщин в этом мире, упала на постель и проплакала до рассвета.
Тем же летом однажды за полночь к печальной тени Такако, склонявшейся над рукописью, добавилась еще одна: Нагико явилась к ней в своем призрачном облике и сказала:
Забывать, я знаю,
Давно в обычай вошло
В этом мире жестоком,
Но когда и утешиться печем –
Вот настоящее горе!
Мурасаки в ответ:
Чье то селенье
Ты навестишь теперь?
Скажи мне, кукушка!
Сердце истомилось мое
Горестным ожиданьем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9