В любом случае, проза - не брачное объявление. Он с тоской думает, не дожить ли до мемуаров, о первой, как же ее звали, любви, дачной девочке с косами. Ему снилось, что они вместе спали, одетые. Какая война, какая катастрофа нужна теперь, чтобы дожить до такого? Самый любимый сюжет - о поэте, позабывшем стихи и странствующем по городу в ожидании такого совпадения в пейзаже, чтобы наконец упасть замертво. Зачем-то представляется снова мертвое море, пески, Саваста и городские руины среди пустыни. - Уехать в эту Голландию? Черта с два. У перехода он подошел к нищему, порылся в карманах за кошельком. Достал деньги, отсчитал и разменял у того две монетки по две, потом бросился к телефонному автомату. Зуммер молчал долго, а затем стекло как-то хлюстнуло у него в глазах, и шорох трамвая, искры, птичьим хвостом взметнувшиеся во все стороны, снова заставили все пылать.
3.
Весь ресторанный зал был залит десятком светильников, в сотню свеч отраженных люстрами и панелями зеркал, хрусталями, в драгоценностях блестящих, в белом и серебристых, женщин, умноженный бликами фотовспышек. Сутолока была пестрой. Стайка разноцветно щебечущих, разлетевшихся под потолок попугайчиков, - или это так показалось, - и все притихло, едва подернутый дымкой занавес в глубине столиков взмыл, обнаружив мерцающий черный оркестр на фоне как бы лунной тропинки, и вино застыло в бокалах. Только белобрысый трубач, схваченный в синем прожекторе крепко расставив ботинки, в гвалте после первых клавишных проблесков пустил "Пастуха", только пьянящие испарения поплыли, переливаясь, по залу - как вдруг паркет в брызги ударил у него из-под ног, а осколки заплясали, водоворотом заискрились в грохоте среди удвоенного, вчетверо отраженного переполоха. В раскрытых дверях стояли рядом, не сняв шляп, и палили по залу в пять ручных пулеметов несколько одетых в черное мужчин, полыхая как будто бенгальским. В углу, за отдельным местом, упал, взорвавшись багрянцем, как будто танцуя, гигант - огромная, накрахмаленная туша негра во фраке. Он застыл, башкой в разбитом зеркале. По его лицу с ярко розовым ветвящимся шрамом в редкой растительности, были кровавые брызги. Она смотрела на все это, раскрыв глаза. Свет притих, хотя этого было и не надо. Когда трубач и другой, черномазый, выскользнули и очутились между стен и ступеней затемненной лестницы, они поцеловались. По ее руке прошла тень, паутиной, и ему показалось, что какая-то тварь выскочила и промчалась между кресел: ее язычок был таким же душистым, как все остальное.
Пока зал, казалось, еще дымился, и переливалось мерцание, пьянящее вокруг пятнами и как бы мигающее над выходными дверями зеленой табличкой: "Новейший скрюдрайвер" они побежали, как знали, что не остановятся никогда, на проспект - и уже понеслось вокруг, на четыре стороны, колесо, а ее лицо среди ветра пошло в свет. Она была очаровательна. Так или иначе, он отметил себе точную дату и час, чтобы вдруг занести на полях, в книжке: "На Невском проспекте, около "Универсаля" в семь часов вечера эта женщина была возмутительно хороша". Так, бывало, теряют голову. Но пепел были ее волосы, а черты - очевидность; и великий Эрте, делавший сном обрамление жизни, не зря разлил аквамарином в глазах своих модельных богинь - пеплом же они вспыхивали искорки, вьюгой порхавшие в небесах, вокруг, и по тротуарам. Они пили в "Огрызке" кофе, коньяк в "Ламбаднике", в "ЧК" тоже. В "Экспрессе" были коньяк и кофе. В "Рифе" барабанил хипхоп, и они пили водку, а потом пунш, в "Сюрпризе". Самарин шел, евритмически, чечеткой вокруг нее. Автомобили шли, как без шоферов. Семен Бэкаффа попыхивал свой чилим. С неба падало перьями. На Невском разом покраснели все вывески. Когда об этом заходила речь, морозец дробился и шел в пар, а река текла широко, в черное, сталкивая бурые льдины, как нефть зажигаясь то там, то здесь бледными огоньками; в голове улетали, как будто без крыльев, всадники, сыпались башни, и заводной птичкой все стрекотало, пока паровозные гудки мешались с оркестром, за столиками светили лампы, кое-кто уже танцевал, толпились и переговаривались:
10. Она рассказывала, что в детстве хотела быть той гимназисткой, которую принц, весь медовый, увез в Сиам. Конечно, соглашался он: она родила еще одного, маленького, и положила на пальмовый листик. Вообще, Сиам - место, куда хочется любой милой женщине. Младенец из люльки кошкой взлетел на пагоду, ягодной гроздью, петардой кружев, вроссыпь тысячи тысяч мелких бетизов, лотосов, брахманы и англичане, аисты над пароходами, слоны кости, драконы... Наконец, золоченые принцы без половых претензий, и все в облаках. Дымок от трубы терялся за горизонтом. В радио шло от Бангкока до Барбадоса. Изморозь, белый жемчуг, покрыла ей щеки, и стол, и болотистый сад за решетками, и толченым стеклом, слезами, сыпалось мукой из глаз. Самарин достал платочек.
20. Если помнишь (сказал ей Самарин), твоей первой куклой была та перчатка, в которой ты протянула мне руку. Сперва были тени за окнами, потом закружились марионетки, и двери вдруг все распахнулись. Вертеп, или дворец, с колоннами и фасадом. Где-то поверху, между девизами, трубами и девицами, под глазом, пылающим из пирамиды - торчит голова рассказчика. Остальные, и большие, и деревянные, стоят и ходят, как им полагается. Маги, черные сарацины и рыцари, ироды и магдалины - все в золоте, доспехи, атлас, на вагах и переборках. И не один мальчик опять там на что-то рассыпался. "У Карагеза, в чалме который, рука, что ли, из живота растет?" Вряд ли, но у каждого из них на лице маска, а за руки они подвешены к потолку, так что под платьем болтается. Теперь перчаткой не обойтись: каждую часть твоего туалета меняем, на что подойдет. Ширмы вокруг, не забудьте. Глаза просто повяжем; здесь - вместо них нарисуем еще, и другой. А сюда - краба; смотри, как ползает. Дальше куклы. Мужские и женские, друг из друга растущие, ноги... Тут их по четыре из одного живота - или это уже грудь? - одна, одна только задница в прическе "боевой петух"... Полноте, ты ли это? Это уже я, я...
30. "... люблю тебя?" - шепчет Самарин, и далее. I belong You, belong Me, Grass belong head globes all me die finish. Когда о любви, лучше забыть язык и стать иностранцем, а точнее, туземцем событий. Язык любовников - язык голубиный, пиджин, и это Азия. Там я гулял по Мосулу, заглядывая повсюду и получая в ответ - но все было и без слов ясно, к тому же кругом бомбы. В алжирском Тимгаде я заплатил местному наркоману за то, чтобы отреставрировать триумфальную арку Траяна; в посвящение тебе он выбил надпись:
Откуда мне было взять текст кроме как с тех сигарет, которыми я с ним расплатился? Потом я, ученик дастуров Илми-Хшнум, просыпался в Бомбее на башне молчания, и пел тебе засветло то, чему меня научил приятель, перс и педераст, забывший в Питере фарси, так и не научившийся по-русски.
1 2 3 4
3.
Весь ресторанный зал был залит десятком светильников, в сотню свеч отраженных люстрами и панелями зеркал, хрусталями, в драгоценностях блестящих, в белом и серебристых, женщин, умноженный бликами фотовспышек. Сутолока была пестрой. Стайка разноцветно щебечущих, разлетевшихся под потолок попугайчиков, - или это так показалось, - и все притихло, едва подернутый дымкой занавес в глубине столиков взмыл, обнаружив мерцающий черный оркестр на фоне как бы лунной тропинки, и вино застыло в бокалах. Только белобрысый трубач, схваченный в синем прожекторе крепко расставив ботинки, в гвалте после первых клавишных проблесков пустил "Пастуха", только пьянящие испарения поплыли, переливаясь, по залу - как вдруг паркет в брызги ударил у него из-под ног, а осколки заплясали, водоворотом заискрились в грохоте среди удвоенного, вчетверо отраженного переполоха. В раскрытых дверях стояли рядом, не сняв шляп, и палили по залу в пять ручных пулеметов несколько одетых в черное мужчин, полыхая как будто бенгальским. В углу, за отдельным местом, упал, взорвавшись багрянцем, как будто танцуя, гигант - огромная, накрахмаленная туша негра во фраке. Он застыл, башкой в разбитом зеркале. По его лицу с ярко розовым ветвящимся шрамом в редкой растительности, были кровавые брызги. Она смотрела на все это, раскрыв глаза. Свет притих, хотя этого было и не надо. Когда трубач и другой, черномазый, выскользнули и очутились между стен и ступеней затемненной лестницы, они поцеловались. По ее руке прошла тень, паутиной, и ему показалось, что какая-то тварь выскочила и промчалась между кресел: ее язычок был таким же душистым, как все остальное.
Пока зал, казалось, еще дымился, и переливалось мерцание, пьянящее вокруг пятнами и как бы мигающее над выходными дверями зеленой табличкой: "Новейший скрюдрайвер" они побежали, как знали, что не остановятся никогда, на проспект - и уже понеслось вокруг, на четыре стороны, колесо, а ее лицо среди ветра пошло в свет. Она была очаровательна. Так или иначе, он отметил себе точную дату и час, чтобы вдруг занести на полях, в книжке: "На Невском проспекте, около "Универсаля" в семь часов вечера эта женщина была возмутительно хороша". Так, бывало, теряют голову. Но пепел были ее волосы, а черты - очевидность; и великий Эрте, делавший сном обрамление жизни, не зря разлил аквамарином в глазах своих модельных богинь - пеплом же они вспыхивали искорки, вьюгой порхавшие в небесах, вокруг, и по тротуарам. Они пили в "Огрызке" кофе, коньяк в "Ламбаднике", в "ЧК" тоже. В "Экспрессе" были коньяк и кофе. В "Рифе" барабанил хипхоп, и они пили водку, а потом пунш, в "Сюрпризе". Самарин шел, евритмически, чечеткой вокруг нее. Автомобили шли, как без шоферов. Семен Бэкаффа попыхивал свой чилим. С неба падало перьями. На Невском разом покраснели все вывески. Когда об этом заходила речь, морозец дробился и шел в пар, а река текла широко, в черное, сталкивая бурые льдины, как нефть зажигаясь то там, то здесь бледными огоньками; в голове улетали, как будто без крыльев, всадники, сыпались башни, и заводной птичкой все стрекотало, пока паровозные гудки мешались с оркестром, за столиками светили лампы, кое-кто уже танцевал, толпились и переговаривались:
10. Она рассказывала, что в детстве хотела быть той гимназисткой, которую принц, весь медовый, увез в Сиам. Конечно, соглашался он: она родила еще одного, маленького, и положила на пальмовый листик. Вообще, Сиам - место, куда хочется любой милой женщине. Младенец из люльки кошкой взлетел на пагоду, ягодной гроздью, петардой кружев, вроссыпь тысячи тысяч мелких бетизов, лотосов, брахманы и англичане, аисты над пароходами, слоны кости, драконы... Наконец, золоченые принцы без половых претензий, и все в облаках. Дымок от трубы терялся за горизонтом. В радио шло от Бангкока до Барбадоса. Изморозь, белый жемчуг, покрыла ей щеки, и стол, и болотистый сад за решетками, и толченым стеклом, слезами, сыпалось мукой из глаз. Самарин достал платочек.
20. Если помнишь (сказал ей Самарин), твоей первой куклой была та перчатка, в которой ты протянула мне руку. Сперва были тени за окнами, потом закружились марионетки, и двери вдруг все распахнулись. Вертеп, или дворец, с колоннами и фасадом. Где-то поверху, между девизами, трубами и девицами, под глазом, пылающим из пирамиды - торчит голова рассказчика. Остальные, и большие, и деревянные, стоят и ходят, как им полагается. Маги, черные сарацины и рыцари, ироды и магдалины - все в золоте, доспехи, атлас, на вагах и переборках. И не один мальчик опять там на что-то рассыпался. "У Карагеза, в чалме который, рука, что ли, из живота растет?" Вряд ли, но у каждого из них на лице маска, а за руки они подвешены к потолку, так что под платьем болтается. Теперь перчаткой не обойтись: каждую часть твоего туалета меняем, на что подойдет. Ширмы вокруг, не забудьте. Глаза просто повяжем; здесь - вместо них нарисуем еще, и другой. А сюда - краба; смотри, как ползает. Дальше куклы. Мужские и женские, друг из друга растущие, ноги... Тут их по четыре из одного живота - или это уже грудь? - одна, одна только задница в прическе "боевой петух"... Полноте, ты ли это? Это уже я, я...
30. "... люблю тебя?" - шепчет Самарин, и далее. I belong You, belong Me, Grass belong head globes all me die finish. Когда о любви, лучше забыть язык и стать иностранцем, а точнее, туземцем событий. Язык любовников - язык голубиный, пиджин, и это Азия. Там я гулял по Мосулу, заглядывая повсюду и получая в ответ - но все было и без слов ясно, к тому же кругом бомбы. В алжирском Тимгаде я заплатил местному наркоману за то, чтобы отреставрировать триумфальную арку Траяна; в посвящение тебе он выбил надпись:
Откуда мне было взять текст кроме как с тех сигарет, которыми я с ним расплатился? Потом я, ученик дастуров Илми-Хшнум, просыпался в Бомбее на башне молчания, и пел тебе засветло то, чему меня научил приятель, перс и педераст, забывший в Питере фарси, так и не научившийся по-русски.
1 2 3 4