Назавтра погода испортилась: поднялся ветер, пошел дождь и огромные волны с шумом бились о скалистый берег. Два дня бушевала буря. Наконец ветер стих, изза туч выглянуло солнце, можно было трогаться в путь. Когда Расмуссен выплыл на своем каяке в открытое море, он услышал выстрел. Это был прощальный привет Виторалика, великодушно истратившего на него свой последний патрон.
Быстро кончилось короткое северное лето. Наступил сентябрь. Стада моржей подплыли ближе к берегу и стали сотнями собираться на лежбищах. Особенно много их скапливалось на небольших островах в Стрем – фьорде. Сезон рыбной ловли кончился. Начиналась охота на моржей. На берегах Стрем – фьорда собирались зверобои из близлежащих районов Гренландии – Холстейнборга и Эгедесминне. В один из охотничьих лагерей приехал и Расмуссен и остановился в палатке Давида – знаменитого охотника на моржей. Кроме семьи Давида в лагере жили еще семь семей, и приглашения прийти в гости сыпались на Расмуссена одно за другим. По обычаю северных гренландцев, если в селение приехал чужестранец, он должен в первый же день побывать у всех в гостях и всюду поесть, выпить чаю или кофе. Потом Расмуссен вспоминал, что ему пришлось нелегко: съесть подряд восемь больших кусков мяса и выпить восемь чашек кофе – это не каждый выдержит, но что не сделаешь, чтобы не обидеть хозяев! А сразу после еды началась игра в футбол, чтобы «утрясти пищу». Играли мужчины, женщины, дети, матери с младенцами в заплечных мешках, даже сгорбленные болезнями старики, тяжело отдуваясь, пытались поддеть мяч ногой. Играли пока не стемнело. А ночью задул сильный югозападный ветер. Палатку Давида чуть не сорвало. Одеваться было некогда. Полуголые мужчины и женщины метались с криками: «Помогите, палатку сдувает, лодку уносит в море…» Одни хватались за шесты палаток, другие вытаскивали лодки из воды. Дети плакали. А буря, безучастная к людям и их бедам, свирепствовала. Волны катились одна за другой в маленькую гавань, и берег стал белым от пены.
На следующий день, после бессонной ночи никто не отправился на охоту, не пошел ловить рыбу, все остались в палатках. Давид рассказывал о приключениях, пережитых в юности, о «встречах» с духами и великанами.
«Я сын моря, – говорил он, – и, как и оно, долго не бываю спокойным. Я всегда кочую в умиаке, когда есть проходы между льдинами, или на санях с собачьей упряжкой, когда море замерзает. В апреле мы покидаем наши постоянные зимние селения и возвращаемся туда только в ноябре. Сначала мы отправляемся за тюленями в устье Стрем – фьорда, в июне ловим птиц вблизи Игиниарфика, затем наступает время ловли палтуса в Тасералике, а в сентябре там же промышляем моржей. Мы сушим мясо и рыбу и съедаем их зимой, когда темно и трудно добыть много пищи».
За этими рассказами незаметно прошел день и наступил спокойный лунный вечер. Огни от ламп через открытые двери палаток бросали отблески на воду и терялись в темноте будто извивающиеся языки пламени. Молодежь, собравшись перед палатками, пела, и ближние горы, освещенные лунным светом, безмолвно внимали песне. А наутро надо было трогаться дальше в путь. Сотня за сотней километров оставались позади, каждый день приносил чтото новое, и в дневнике Расмуссена прибавлялись все новые и новые записи о жизни гренландцев, их предания, мифы, сказки.
Незаметно пришла зима, море замерзло, умиак и каяк сменились санями с собачьей упряжкой. Новый год Расмуссен встретил в пути между Кристиансхобом и Якобсхавном.
Однажды ранним утром Расмуссен вместе с сопровождавшим его гренландцем Манассе, прекрасным погонщиком собак, покидал маленькое селение. «Ай – лей – лей!» – крикнул Манассе. на бегу вскакивая в сани. Его три большие собаки рванулись И стремительно понеслись. «Это похоже на него, – заговорили люди, окружавшие упряжку Расмуссена. – Чтобы угнаться за Манассе, вам придется научить своих собак быстрее двигать ногами». Расмуссен хлестнул собак, и они с резким, отрывистым лаем помчались за упряжкой Манассе.
Еще не рассвело. В темном небе светила луна. И казалось, сани не скользят, а летят по воздуху. Вскоре край неба на востоке слегка заалел. Вокруг появившегося над горизонтом солнца собрались легкие облачка, луна и звезды побледнели. Начинался день. Когда Манассе остановился на минуту, чтобы распутать упряжь, Расмуссен подошел к нему. «Молва не лжет, Манассе, у тебя замечательная упряжка. Твои три собаки тянут как десять», – сказал он. «Молва всегда лжет, – ответил Манассе с ложным самоуничижением. – Старания моих собак похожи на конвульсии умирающего». И в тот же миг он окинул своих собак гордым взглядом человека, столь замечательно умеющего управлять ими.
Целый день Расмуссен и Манассе ехали по холмистой пустынной равнине вдоль берега моря и только, когда совсем стемнело, остановились на ночлег. Покормили собак, поставили палатку и, забравшись в спальные мешки, стали есть сушеную рыбу и сало. Посреди палатки горел светильник – сковорода, наполненная салом, со мхом вместо фитиля. Постепенно снег вокруг нее растаял, показалась земля, и палатка наполнилась ароматом прелой травы и ягод. Манассе довольно прищурил глаза и прервал молчание. «Ты обещал рассказать мне о стране белых, так начинай, пока я вскипячу воду», – напомнил он. И Расмуссен стал рассказывать о Европе. «А правда ли, что и там есть бедняки? – внезапно спросил Манассе. – Мы думаем, что там все богатые господа, вроде тех, кто приезжает к нам». И тогда Расмуссен рассказал ему о том, как живут трудящиеся в больших городах Европы. Изумление Манассе не знало границ. «Неужели правда, что в одном и том же городе есть люди, умирающие от голода, и другие, у кого много отложенных денег, служащих только для того, чтобы сделать еще больше денег?» – спросил он. «Да, это правда», – с грустью ответил Расмуссен. «Но что же делают короли и министры? Им следовало бы помочь беднякам. У нас в Гренландии все поиному. Богачей совсем нет, у одних есть коечто, у других ничего нет, но все помогают друг другу, и поэтому жизнь не так трудна», – сказал Манассе.
Конечно, эта идиллическая картина, нарисованная Манассе, не вполне соответствовала действительности.
Правда, в Гренландии и в начале XX в., и даже сейчас среди коренного населения не было и нет таких огромных имущественных и социальных различии, как, например, в Западной Европе или в США. Однако, несомненно, первобытнообщинные отношения у эскимосов с их уравнительным распределением пищи и обязательной взаимопомощью общинников стали разлагаться с XVIII в., когда началась датская колонизация западного побережья острова. Натуральное хозяйство все в большей мере сменялось товарным. То, что охотник получал в обмен на тюлений жир и шкуры, проданные торговцу, оставалось в его семье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24