- Может быть, я молодой командир, - крепко сжимая кружку, произнес Ступин. - Но солдат учу побеждать.
Герасимов схватил лейтенанта за воротник и смял его.
- Сделай себе дырочку в носу и повесь на него все свои дурацкие победы. А солдат побереги для мамаш… - Герасимов оттолкнул Ступина от себя и плеснул себе еще водки. - Ты запугал личный состав, Ступин! У нас уже не рота, а сливочное масло! Размазывай его, как хочешь. Бойцы смотрят на тебя как на идиота, которому насрать, будут они жить или нет. У них нет никакой веры в нас, командиров!
И уже совсем криком:
- Ты понимаешь, что они уже не верят в нас!! Они знают только одно: завтра мы снова поведем их на убой!! На убой!!
В кабинете стало тесно и душно от внезапно повисшей тишины. Ступин грел кружку в ладонях. Герасимов сидел на автомобильных сиденьях и смотрел на контур люка под своими ногами.
- Иди, готовь роту к боевым. Через два часа строевой смотр, - сказал Герасимов тихо, не поднимая головы, и тотчас: - Стой! Как там Гуля? Ничего о ней не слышал?
- Гуля? - переспросил Ступин, остановившись у двери. Лицо его посветлело, расслабилось. Наступил прекрасный момент для мести, для ответного выпада за унижение. - А Гуля уехала с БАПО. Колонна уже в Ташкургане, - ответил лейтенант охотно. - По-моему, эта поездка ей в удовольствие.
- В каком смысле? - насторожился Герасимов.
- Да говорят… - едва сдержал улыбку Ступин. - В смысле, Шильцов звонил и рассказывал… Там, на «точке» в Дальхани… Грызач, прохиндей такой, что отчебучил… Командир, только ты на меня бочку не кати. Я за что купил, за то и продал…
А в чем гешефт - за что купить, за то и продать? Ступин захмелел, напряжение схлынуло, горизонт стал прозрачным и светлым. Он шел по казарме и похлопывал бойцов по спинам. Завтра выходим на боевую операцию. Наша задача - спасти свои жалкие и трусливые шкуры. Будем только отстреливаться и петлять, как зайцы. Старшина, раздай каждому дополнительно еще по банке фруктового супа. Солдатам нужно сладенькое и диетическое питание. Максимов, рука зажила? Нет еще? Смотри, не носи тяжелого, тебе нельзя. Баклуха, что ж ты так старательно чистишь свой пулемет? Не советую тебе стрелять из него, потому что духи сразу засекут огневую точку и накроют ее из безоткатки…
Ступина потом тошнило за казармой. Надо было закусывать.
Рота онемела. Даже крикливые сержанты говорили вполголоса, а то и шепотом. Остальные молчали. Муха пролетит по казарме - слышно. Только за тонкой фанерной перегородкой, где кабинет командира роты, раздавались глухие удары и сдавленные крики: «Я убью этого Грызача!! Я кастрирую эту тварь поганую!! Я его в консервы закатаю!!» Солдаты прислушивались, но не понимали ни слова. Они передвигались как тени, делая мелкие тихие шаги и почти не шевеля руками. Завтра выход на боевую операцию. Вот даже ротного из отпуска отозвали, значит, будет Полная Жопа. Говорят, из Ташкента семь бортов с медиками для усиления госпиталя прибыло. И цинка, говорят, запасли немереное количество… Кто-то из солдат сел на койку, руки сложил на коленях лодочкой и уставился в одну точку, ни на что не реагируя. Кто-то вроде взялся за письмо, разгладил на тумбочке тетрадный лист и уже вывел первую фразу «Здравствуйте, дорогие мама, папа и сестренка Валя…», но что-то больше никаких мыслей, никакого желания продолжать. На этом письмо и закончилось. Роту пополнили бойцами из других подразделений. Этим вообще хоть вешайся от тоски. Нефедов сказал: «Занимайте свободные койки». А на этих койках не то что спать - сидеть на них страшно. Кажется, что под туго натянутым одеялом еще не развеялось тепло тех парней, которых убили накануне. Если лечь на такую койку, то почувствуешь себя, будто болен раком и обязательно скоро умрешь.
Все рассеянные, команды понимают с третьего раза. Нефедов горло сорвал - и все без толку… Завтра… Завтра… Абсурд! Маразм! Идиотизм! Как так может быть, что сегодня живу, думаю, смотрю на свои руки, на ребят, на солнце, а завтра мою койку займет другой, заберется под мое одеяло, ткнется пухлыми губами в мою подушку, заснет сладко, да еще - фу, мерзость какая! - поллюциями простыню мою запачкает. А мне лежать голому на железном столе в трупной палатке, что стоит на конце взлетной полосы, неподвижному, обескровленному, бело-синему; и вечно пьяные фельдшеры возьмут за руки и ноги, уложат в узкий цинковый короб, придавят, чтобы плотнее вошел, подвяжут бинтом челюсть, свяжут руки шнурком, чтобы не болтались при перевозке, не стучали костяшками пальцев по металлическим стенкам, и повезут на далекий Север, к маме, папе и сестренке Вале. Заволокут гроб в квартиру - это целая проблема, двери узкие, а в коридоре толком не развернешься, тесно; два года назад с отцом новый диван затаскивали, вот же намучились! И с гробом те же проблемы будут. Поставят его в большой комнате, на стол. Мама смахнет предварительно с него журналы, кота Ваську, программу телепередач с отмеченными красным карандашом кинокомедиями. И будет стоять на столе эта дурында, обшитая красной тканью, из которой на Седьмое ноября и Первое мая шьют транспаранты «Миру - мир!». Большая красная дурында, похожая на какую-то громоздкую мебель, только непонятно для чего предназначенную. И папа встанет рядом, сгорбится, ссутулится и будет долго-долго смотреть в одну точку. А мама все никак не сможет в голову взять, что там, внутри, затаился ее сын, от которого совсем недавно было письмо, и в письме все так весело, с юмором. Вот сюда, в этот дурацкий ящик запихнули ее малыша, волосики которого пахли цветочным шампунем, и который приносил из школы двойки, и которого она ругала, а потом жалела, и пушистые щечки которого так любила целовать; но взрослел - да, взрослел! - и хмурился, и не давался, ему уже интересней было, когда его щечки целовали девчонки, и бывало дерзил, грубил, но все равно так мило, безобидно, и все равно она его жалела, ведь все в нем было ее, родненькое, милое, детское, и хмурые складочки на переносице, и тоненький носик, и изогнутые в удивлении светлые бровки… Что это за мебель? Почему на столе?! Зачем она нам?!! Почему она здесь?!! Отец, скажи же что-нибудь!!! Отец, что это?!! Отец!!!
- Гнышов! Что с тобой, Гнышов! - Герасимов тряс солдата за плечи. - Ты же никогда не боялся!
- Не знаю, товарищ старший лейтенант… Что-то на душе хреново…
- Не опускай глаза, Гнышов! Смотри на меня! Ты же не «сын». Ты же дембель! У тебя же опыт, чутье, интуиция!
- Да я понимаю, понимаю! - как от боли скривился солдат. - Но что-то здесь… Я не знаю, как сказать…
Он царапал, рвал ногтями себе грудь.
- А ты, Абельдинов? - Герасимов схватил за руку сержанта, который пытался незаметно улизнуть из казармы. - Почему ты дрожишь? Что с тобой?
- Дуканщики предупреждают: не ходите туда, - ответил сержант.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79