Ничего страшного, сказал, пустяки, и стал выписывать микстуру с сиропом от кашля и успокоительные таблетки, а Ванда – скорее одеваться. Все это чем-то похоже на ее ночной кошмар, потому что и мужчина в черном сперва был вежливым, улыбался, как доктор Фонтана, спросил только – который час, а потом вдруг возник тот переулок, как в тот вечер, когда ей стукнуло в голову пойти домой в обход, нет, ей остается только одно – покончить с собой: броситься из окна или вскрыть вены лезвием «жилетт», но сначала она напишет письма Тересите и учительнице по географии.
– Ну ты дура-дурой! – ахнула Тереса. – Оставить дверь открытой, вот балда! Хоть бы соврала по-умному! Теперь твои старухи припрутся к Конопатой, это без вопроса, и все свалят на меня. Значит, от интерната не отвертеться, отец предупреждал.
– Выпей еще, – говорит тетя Лоренса, – ну вот, будешь спать до утра безо всяких снов.
Самое ужасное, что нельзя все рассказать тете Лоренсе, нельзя объяснить, почему она удрала после обеда от тети Эрнестины и тети Аделы и бродит, бродит по улицам, не зная куда деться. А в голове одно – немедленно покончить с собой, броситься под поезд. Шла и шла, озираясь: вдруг где-то здесь этот человек, вдруг, когда никого не будет, он подойдет и спросит – который час? а может, те голые женщины из альбома тоже ходили по этим улицам, может, тоже удрали из своих домов? Может, тоже боялись тех мужчин в серых шляпах или черных костюмах, как тот тип в переулке, но на картинках сразу много женщин, а она совсем одна, слава Богу, хоть не голая, и никто из женщин, вроде той, в красной тунике, не обнимает ее, не велит лечь, как Тересита или доктор Фонтана.
– Билли Холидей – негритянка и она загубила себя наркотиками, – сказала Тересита, – у нее начались глюки и всякое такое.
– Глюки? А что это?
– Не знаю, что-то страшное, когда кричат, бьются в судорогах. Ой, правда, жарко до невозможности, давай разденемся совсем.
– Не надо совсем. Жарко, но не так чтобы.
– Ты съела слишком много фасоли, – сказала тетя Лоренса, – на ночь нехорошо ни фасоль, ни апельсины.
– А можно вот так, посмотри, – говорит Тересита.
Но почему, почему перед глазами та картина, где по одну сторону узкой улочки деревья, а на другой – приоткрытая дверь первого этажа, и посреди улицы столик с зажженной лампой, днем, когда светло, ну бред собачий! «Да кончай про искусственную руку!», говорит Тереса. «Так и будешь сидеть все время? Ныла, что жарко, а как раздеваться, одна я!». Это она, Ванда, уходит на картине куда-то вглубь, волоча по земле темную тунику, а в дверях первого этажа стоит Тересита и смотрит на столик с зажженной лампой, не замечая, что в глубине улицы, у стены застыл мужчина в черном, стоит-не шелохнется, подстерегая Ванду. Но это же вовсе не мы, мелькает в голове у Ванды, это те взрослые женщины, что нагишом ходят по улицам. Нет, это не мы, это опять, как в дурном сне, вроде ты там, а на самом деле – нет, и тетя Лоренса обещала, что такое больше не приснится никогда. Позвать бы сейчас тетю Лоренсу, чтобы увела домой, не дала броситься под поезд и навсегда, навсегда прогнала этого человека в черном, который на картине, вон же опять подстерегает ее на углу, ну зачем было идти этой дорогой! – Прямо домой и не вздумай шляться по улицам! – сказала тогда тетя Адела. Да, тот самый в черном, который подошел, чтобы узнать – который час, а потом вдруг стал теснить ее вглубь переулка, где дома без окон, она пятится, пятится к стене, затянутой плющом, и нет сил кричать, молить о помощи, все как в том страшном сне, но сон каждый раз обрывался и рядом всегда тетя Лоренса, гладит по голове, успокаивает, ну хватит, хватит, выпей воды, и сразу все исчезало, расплывалось. И то, что случилось вечером в переулке, тоже, как в дурном сне – обрывками, провалом, потому что Ванда опрометью мчалась до самого дома, закрыла дверь на засов и велела Гроку – сидеть-стеречь! И никак не могла признаться тете Аделе. А теперь все повторяется – снова тот самый переулок, но ничего не обрывается: нельзя убежать, нельзя проснуться, человек в черном теснит ее к стене, и нет тети Лоренсы, никто ее не утешит, Ванда одна с этим человеком, который спрашивал тогда про время, вот он все ближе, ближе, она вжалась в стену, увитую плющом, а он больше не спрашивает – который час, его восковая рука что-то ищет у нее под юбкой и мужской голос шепчет в самое ухо: «Ну тихо, тихо, не плачь, давай сделаем, как тебя научила Тересита».
(Рассказ построен по мотивам картин бельгийского художника-сюрреалиста Поля Дельво. 1897 – 1994).
1 2 3 4
– Ну ты дура-дурой! – ахнула Тереса. – Оставить дверь открытой, вот балда! Хоть бы соврала по-умному! Теперь твои старухи припрутся к Конопатой, это без вопроса, и все свалят на меня. Значит, от интерната не отвертеться, отец предупреждал.
– Выпей еще, – говорит тетя Лоренса, – ну вот, будешь спать до утра безо всяких снов.
Самое ужасное, что нельзя все рассказать тете Лоренсе, нельзя объяснить, почему она удрала после обеда от тети Эрнестины и тети Аделы и бродит, бродит по улицам, не зная куда деться. А в голове одно – немедленно покончить с собой, броситься под поезд. Шла и шла, озираясь: вдруг где-то здесь этот человек, вдруг, когда никого не будет, он подойдет и спросит – который час? а может, те голые женщины из альбома тоже ходили по этим улицам, может, тоже удрали из своих домов? Может, тоже боялись тех мужчин в серых шляпах или черных костюмах, как тот тип в переулке, но на картинках сразу много женщин, а она совсем одна, слава Богу, хоть не голая, и никто из женщин, вроде той, в красной тунике, не обнимает ее, не велит лечь, как Тересита или доктор Фонтана.
– Билли Холидей – негритянка и она загубила себя наркотиками, – сказала Тересита, – у нее начались глюки и всякое такое.
– Глюки? А что это?
– Не знаю, что-то страшное, когда кричат, бьются в судорогах. Ой, правда, жарко до невозможности, давай разденемся совсем.
– Не надо совсем. Жарко, но не так чтобы.
– Ты съела слишком много фасоли, – сказала тетя Лоренса, – на ночь нехорошо ни фасоль, ни апельсины.
– А можно вот так, посмотри, – говорит Тересита.
Но почему, почему перед глазами та картина, где по одну сторону узкой улочки деревья, а на другой – приоткрытая дверь первого этажа, и посреди улицы столик с зажженной лампой, днем, когда светло, ну бред собачий! «Да кончай про искусственную руку!», говорит Тереса. «Так и будешь сидеть все время? Ныла, что жарко, а как раздеваться, одна я!». Это она, Ванда, уходит на картине куда-то вглубь, волоча по земле темную тунику, а в дверях первого этажа стоит Тересита и смотрит на столик с зажженной лампой, не замечая, что в глубине улицы, у стены застыл мужчина в черном, стоит-не шелохнется, подстерегая Ванду. Но это же вовсе не мы, мелькает в голове у Ванды, это те взрослые женщины, что нагишом ходят по улицам. Нет, это не мы, это опять, как в дурном сне, вроде ты там, а на самом деле – нет, и тетя Лоренса обещала, что такое больше не приснится никогда. Позвать бы сейчас тетю Лоренсу, чтобы увела домой, не дала броситься под поезд и навсегда, навсегда прогнала этого человека в черном, который на картине, вон же опять подстерегает ее на углу, ну зачем было идти этой дорогой! – Прямо домой и не вздумай шляться по улицам! – сказала тогда тетя Адела. Да, тот самый в черном, который подошел, чтобы узнать – который час, а потом вдруг стал теснить ее вглубь переулка, где дома без окон, она пятится, пятится к стене, затянутой плющом, и нет сил кричать, молить о помощи, все как в том страшном сне, но сон каждый раз обрывался и рядом всегда тетя Лоренса, гладит по голове, успокаивает, ну хватит, хватит, выпей воды, и сразу все исчезало, расплывалось. И то, что случилось вечером в переулке, тоже, как в дурном сне – обрывками, провалом, потому что Ванда опрометью мчалась до самого дома, закрыла дверь на засов и велела Гроку – сидеть-стеречь! И никак не могла признаться тете Аделе. А теперь все повторяется – снова тот самый переулок, но ничего не обрывается: нельзя убежать, нельзя проснуться, человек в черном теснит ее к стене, и нет тети Лоренсы, никто ее не утешит, Ванда одна с этим человеком, который спрашивал тогда про время, вот он все ближе, ближе, она вжалась в стену, увитую плющом, а он больше не спрашивает – который час, его восковая рука что-то ищет у нее под юбкой и мужской голос шепчет в самое ухо: «Ну тихо, тихо, не плачь, давай сделаем, как тебя научила Тересита».
(Рассказ построен по мотивам картин бельгийского художника-сюрреалиста Поля Дельво. 1897 – 1994).
1 2 3 4