д.
* * *
– Превосходно, – говорю я Маркосу, – но вот позавчера в Лилле один юноша сжег себя заживо в знак протеста против положения во Франции, и это второе самосожжение в стране, не говоря о других, тебе известных по телеграммам из-за границы. Не кажется ли тебе, что рядом с такими делами
– Конечно, кажется, – говорит Маркос, – но только, как сказано в японском гимне, капля по капле образуются моря, и из песчинок вырастает скала, поросшая мхом, или что-то вроде этого. Был один Ян Палах, а сейчас есть все чешские студенты, и они не дремлют, уж не говоря о многих буддийских монахах. Как легко ты отвергаешь доброе, пусть маленькое, дело! В общем, погоди, сейчас я тебе опишу другую форму сопротивления, которая не далее как вчера наделала шума в ресторане «Важенанд», и она будет повторена на будущей неделе во многих других ресторанах, насколько у нас хватит монет, потому что это ужас, сколько стоит жратва в подобных заведениях. Однажды Гомес пошел со мной туда в час дня, когда там самые толстосумы да пижоны с чековыми книжками, ты же видел эту царящую там обстановку art nouveau и чуток отдающую нафталином атмосферу, которая придает особую престижность. Заказали мы лук-порей в уксусе и бифштекс с перцем, красное вино и минеральную воду – меню, сам понимаешь, вполне солидное и достойное. Едва нам подали лук, как Гомес встал и принялся есть стоя, одну луковку за другой, разговаривая со мной как ни в чем не бывало. Статистика взглядов: восемьдесят процентов негодующих, десять процентов досадливых, три процента забавляющихся, еще три процента невозмутимых, четыре процента заинтересованных (что там: геморрой, спинная сухотка или, чего доброго, сумасшествие?). Официант спешит с другим стулом, Гомес ему, спасибо, не надо, я всегда ем так. Но, мсье, вам же неудобно. Напротив, в высшей степени удобно, больше ощущается действие закона тяжести, луковица опускается в желудок, как пуля, это полезно для двенадцатиперстной. Вы надо мной смеетесь. Ни в коем случае, это вы меня беспокоите, не сомневаюсь, что с благими намерениями, однако это факт. И вот метрдотель, старик с лицом потрепанного карпа. Мсье, извините, но здесь. Что – здесь? Здесь у нас принято. Понимаю, но я не согласен. Да, но все же. Мсье никому не мешает, встреваю я, очищая тарелку кусочком хлеба, лук-порей был восхитительный. И не только никому не мешает, но ест с изысканными манерами и скромностью, и это вы ему досаждаете, не говоря уж об официанте, до такой степени, что. Тут во всей полноте развертывается ортеговская ситуация, дамы на ухо друг дружке шушушушушушушу, закатыванье глаз, да это скандал, сюда приходят посидеть и побеседовать, пусть отправляются в забегаловку. Тогда Гомес, утирая губы с истинно брёммелевским изяществом: Если я ем стоя, так это потому, что я с мая месяца живу стоя. Ты бы поглядел, старик, на этот вертеп, какой переполох, кассирша звонит в комиссариат, бифштексы с перцем сохнут на дощечке, бутылка вина откупорена, и ничто не оплачено, представляешь, ради того, чтобы мы убрались, эти сукины дети готовы были устроить складчину, и именно тогда Гомес, держа в руке сложенную салфетку, уселся с видом графа и сказал достаточно громко: Я это делаю ради ближнего моего и надеюсь, что ближний мой научится жить стоя. Мертвая тишина, только два-три смешка, явно от нечистой совести, поверь, обед этот мало кому из них пошел на пользу. Завтра мы это повторим в бистро у Бастилии, возможно, что там набьют нам морду, там, знаешь ли, другая среда, но во всяком случае, кто тебе говорит, что
Enters Людмила
в своем облике третьего действия и еще в гриме, она села в свой «двухлошадный» чуть ли не до того, как опустили занавес, и очень голодна, пьет вино, пока я ей готовлю омлет, а Лонштейн, этот закоснелый приверженец ритуала, в энный раз затевает еще один театр: значит, вы русская? нет, мои родители поляки, но это правда, что вы работаете во «Вьё Коломбье»? да, правда, ах, я это спрашиваю, потому что вон этот тип такой выдумщик, и Люд– мила в восторге, что раввинчик находит каждый раз новые варианты, для «Вьё Коломбье» это непривычно, а эта полька – поклонница свободного театра и тому подобное. Хочешь из трех яиц с луком? спрашивает Андрес, пытаясь переключить ее по сю сторону, о да, о да, всего побольше, говорит Людмила, упадая в кресло и разрешая раввинчику поднести зажигалку к ее «Голуаз», он еще наливает ей стакан вина и начинает излагать новую версию своего путешествия в Польшу два года назад, вероятно, мнимого, думает Маркос, который ждет последнего звонка из дальних стран и словно издали наблюдает за программированием омлета и за площадью в Кракове, фиолетовым колоритом площади в сумерки (скорее оранжевым, говорит Людмила, но, конечно, я была очень маленькая). Продавцы цветов и кафе в подвале башни, где пьют что-то вроде крюшона или жидкого меда или что-то горячее с гвоздикой и корицей и миррой и алоэ, и оно сразу ударяет в голову / В прошлый раз ты сказал, что это был какой-то старинный сорт пива, говорит Людмила, которая допускает варианты только в рамках некой довольно загадочной системы / Мы говорили о вас, возражает обиженный раввинчик, но Людмила просто блаженствует, после нескончаемого третьего действия так приятны вино, аромат омлета, наплывающий из соседней комнаты как сумерки в Кракове, надо уважить Лонштейна, ритуалы следует исполнять, посмотрим, а вы откуда, сеньор, я уже давно здесь живу, сеньорита, и чем вы тут занимаетесь в Париже, я ладно, наверно, приятней будет объяссказывать до омлета, но если вы желаете после
– C'est toi, Laurent? – спрашивает Маркос чуть ли не прежде, чем раздается звонок.
– Ни до, ни после, – прошу я, телепатически следя за рыжеватой вспухлостью омлета и одновременно с похвальной быстротой накрывая стол, если можно назвать «столом» бумажную салфетку с фиолетовым рисунком, полбутылки красного вина и початый хлебец, – ласковые, немудрящие заботы, все для тебя, Людмила, для тебя, сидящей тут в кресле, усталой, маленькой, хотя какой уж там маленькой, метр шестьдесят девять, а об осанке и говорить нечего, но нет, маленькой, потому что я хочу, чтобы ты была такой, когда думаю тебя и даже когда тебя вижу и тебя целую и тебя, но это не сейчас, и твои соломенные волосы, зеленые-презеленые глаза, вздернутый нос, который иногда трется о мое лицо, отчего у меня искры в глазах, вот и соль, и перец, два листка салата, оставшихся с обеда, слегка приунывших, потому как от уксуса овощи вянут, давай ешь, Люд, давай быстрей, комедиантка из старой голубятни, кусочек восточного неба, хорошенькая попочка, здесь, в этом кресле, а теперь я сделаю кофе для everybody , ristretto , че, ristretissimo , как картинка Шардена, сплошная субстанция, свет и аромат, кофе, в котором сгущены чары ночи, как в песнях Леонара Коэна, которые мне подарила Франсина и которые мне так нравятся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
* * *
– Превосходно, – говорю я Маркосу, – но вот позавчера в Лилле один юноша сжег себя заживо в знак протеста против положения во Франции, и это второе самосожжение в стране, не говоря о других, тебе известных по телеграммам из-за границы. Не кажется ли тебе, что рядом с такими делами
– Конечно, кажется, – говорит Маркос, – но только, как сказано в японском гимне, капля по капле образуются моря, и из песчинок вырастает скала, поросшая мхом, или что-то вроде этого. Был один Ян Палах, а сейчас есть все чешские студенты, и они не дремлют, уж не говоря о многих буддийских монахах. Как легко ты отвергаешь доброе, пусть маленькое, дело! В общем, погоди, сейчас я тебе опишу другую форму сопротивления, которая не далее как вчера наделала шума в ресторане «Важенанд», и она будет повторена на будущей неделе во многих других ресторанах, насколько у нас хватит монет, потому что это ужас, сколько стоит жратва в подобных заведениях. Однажды Гомес пошел со мной туда в час дня, когда там самые толстосумы да пижоны с чековыми книжками, ты же видел эту царящую там обстановку art nouveau и чуток отдающую нафталином атмосферу, которая придает особую престижность. Заказали мы лук-порей в уксусе и бифштекс с перцем, красное вино и минеральную воду – меню, сам понимаешь, вполне солидное и достойное. Едва нам подали лук, как Гомес встал и принялся есть стоя, одну луковку за другой, разговаривая со мной как ни в чем не бывало. Статистика взглядов: восемьдесят процентов негодующих, десять процентов досадливых, три процента забавляющихся, еще три процента невозмутимых, четыре процента заинтересованных (что там: геморрой, спинная сухотка или, чего доброго, сумасшествие?). Официант спешит с другим стулом, Гомес ему, спасибо, не надо, я всегда ем так. Но, мсье, вам же неудобно. Напротив, в высшей степени удобно, больше ощущается действие закона тяжести, луковица опускается в желудок, как пуля, это полезно для двенадцатиперстной. Вы надо мной смеетесь. Ни в коем случае, это вы меня беспокоите, не сомневаюсь, что с благими намерениями, однако это факт. И вот метрдотель, старик с лицом потрепанного карпа. Мсье, извините, но здесь. Что – здесь? Здесь у нас принято. Понимаю, но я не согласен. Да, но все же. Мсье никому не мешает, встреваю я, очищая тарелку кусочком хлеба, лук-порей был восхитительный. И не только никому не мешает, но ест с изысканными манерами и скромностью, и это вы ему досаждаете, не говоря уж об официанте, до такой степени, что. Тут во всей полноте развертывается ортеговская ситуация, дамы на ухо друг дружке шушушушушушушу, закатыванье глаз, да это скандал, сюда приходят посидеть и побеседовать, пусть отправляются в забегаловку. Тогда Гомес, утирая губы с истинно брёммелевским изяществом: Если я ем стоя, так это потому, что я с мая месяца живу стоя. Ты бы поглядел, старик, на этот вертеп, какой переполох, кассирша звонит в комиссариат, бифштексы с перцем сохнут на дощечке, бутылка вина откупорена, и ничто не оплачено, представляешь, ради того, чтобы мы убрались, эти сукины дети готовы были устроить складчину, и именно тогда Гомес, держа в руке сложенную салфетку, уселся с видом графа и сказал достаточно громко: Я это делаю ради ближнего моего и надеюсь, что ближний мой научится жить стоя. Мертвая тишина, только два-три смешка, явно от нечистой совести, поверь, обед этот мало кому из них пошел на пользу. Завтра мы это повторим в бистро у Бастилии, возможно, что там набьют нам морду, там, знаешь ли, другая среда, но во всяком случае, кто тебе говорит, что
Enters Людмила
в своем облике третьего действия и еще в гриме, она села в свой «двухлошадный» чуть ли не до того, как опустили занавес, и очень голодна, пьет вино, пока я ей готовлю омлет, а Лонштейн, этот закоснелый приверженец ритуала, в энный раз затевает еще один театр: значит, вы русская? нет, мои родители поляки, но это правда, что вы работаете во «Вьё Коломбье»? да, правда, ах, я это спрашиваю, потому что вон этот тип такой выдумщик, и Люд– мила в восторге, что раввинчик находит каждый раз новые варианты, для «Вьё Коломбье» это непривычно, а эта полька – поклонница свободного театра и тому подобное. Хочешь из трех яиц с луком? спрашивает Андрес, пытаясь переключить ее по сю сторону, о да, о да, всего побольше, говорит Людмила, упадая в кресло и разрешая раввинчику поднести зажигалку к ее «Голуаз», он еще наливает ей стакан вина и начинает излагать новую версию своего путешествия в Польшу два года назад, вероятно, мнимого, думает Маркос, который ждет последнего звонка из дальних стран и словно издали наблюдает за программированием омлета и за площадью в Кракове, фиолетовым колоритом площади в сумерки (скорее оранжевым, говорит Людмила, но, конечно, я была очень маленькая). Продавцы цветов и кафе в подвале башни, где пьют что-то вроде крюшона или жидкого меда или что-то горячее с гвоздикой и корицей и миррой и алоэ, и оно сразу ударяет в голову / В прошлый раз ты сказал, что это был какой-то старинный сорт пива, говорит Людмила, которая допускает варианты только в рамках некой довольно загадочной системы / Мы говорили о вас, возражает обиженный раввинчик, но Людмила просто блаженствует, после нескончаемого третьего действия так приятны вино, аромат омлета, наплывающий из соседней комнаты как сумерки в Кракове, надо уважить Лонштейна, ритуалы следует исполнять, посмотрим, а вы откуда, сеньор, я уже давно здесь живу, сеньорита, и чем вы тут занимаетесь в Париже, я ладно, наверно, приятней будет объяссказывать до омлета, но если вы желаете после
– C'est toi, Laurent? – спрашивает Маркос чуть ли не прежде, чем раздается звонок.
– Ни до, ни после, – прошу я, телепатически следя за рыжеватой вспухлостью омлета и одновременно с похвальной быстротой накрывая стол, если можно назвать «столом» бумажную салфетку с фиолетовым рисунком, полбутылки красного вина и початый хлебец, – ласковые, немудрящие заботы, все для тебя, Людмила, для тебя, сидящей тут в кресле, усталой, маленькой, хотя какой уж там маленькой, метр шестьдесят девять, а об осанке и говорить нечего, но нет, маленькой, потому что я хочу, чтобы ты была такой, когда думаю тебя и даже когда тебя вижу и тебя целую и тебя, но это не сейчас, и твои соломенные волосы, зеленые-презеленые глаза, вздернутый нос, который иногда трется о мое лицо, отчего у меня искры в глазах, вот и соль, и перец, два листка салата, оставшихся с обеда, слегка приунывших, потому как от уксуса овощи вянут, давай ешь, Люд, давай быстрей, комедиантка из старой голубятни, кусочек восточного неба, хорошенькая попочка, здесь, в этом кресле, а теперь я сделаю кофе для everybody , ristretto , че, ristretissimo , как картинка Шардена, сплошная субстанция, свет и аромат, кофе, в котором сгущены чары ночи, как в песнях Леонара Коэна, которые мне подарила Франсина и которые мне так нравятся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92