Я представлял себе,
что это сознательные существа, рабы своего тела, навечно приговоренные к
подводной тишине, к размышлениям и отчаянию. Их слепой взгляд, маленький
золотой диск, ничего не выражающий и однако пугающе разумный, проникал в мою
душу, как призыв: "Спаси нас, спаси нас". Я замечал вдруг, что шепчу слова
утешения, стараюсь внушить им ребяческие надежды. Они, не шевелясь,
продолжали смотреть на меня; внезапно розовые веточки жабр поднимались. В
этот миг меня пронзала смутная боль: быть может, они видели меня, улавливали
мое усилие постичь их непостижимые жизни. Они не были человеческими
существами, но ни в одном животном я не находил такой глубокой связи с
собой. Аксолотли были как будто свидетелями чего-то, а порой грозными
судьями. Перед ними я чувствовал себя виноватым, такая жуткая чистота
виднелась в этих прозрачных глазах. Они были личинками, но личинка - личина
- означает также и маска, а еще - призрак. Какое обличье ожидало своего
часа за этими ацтекскими лицами, невыразительными и в то же время неумолимо
жестокими?
Я боялся их. Думаю, что, если бы рядом не было других посетителей и
сторожа, я не осмелился бы остаться с ними наедине. "Вы прямо пожираете их
глазами", - смеясь говорил мне сторож, наверное считавший меня немного
тронутым. Он не понимал, что это они, в своем золотом каннибализме, медленно
пожирали меня глазами. Вдали от аквариума я думал только о них, они словно
воздействовали на меня на расстоянии. Я стал ходить туда каждый день, а по
ночам рисовал себе, как они неподвижно висят в темноте, как неторопливо
вытягивают руку и внезапно встречают руку другого. Быть может, их глаза
видят и ночью, так что день для них длится бесконечно. Глаза аксолотлей
лишены век.
Теперь я знаю, что тут не было ничего странного, что это должно было
произойти. Каждое утро, когда я наклонялся над аквариумом, я узнавал их все
больше. Они страдали - и каждой клеткой своего тела я ощущал их немое
страдание, недвижную муку в толще воды. Они словно высматривали нечто -
давнее утраченное господство, эпоху свободы, когда мир принадлежал
аксолотлям. Казалось невероятным, чтобы такое жуткое выражение, побеждавшее
вынужденную неподвижность их каменных лиц, не означало бы скорбную весть, не
служило бы доказательством вечных мучений в этом жутком аду, где они жили.
Напрасно я пытался уговорить себя в том, что моя собственная обостренная
чувствительность проецирует на аксолотлей отсутствующий у них разум. Они и я
знали. Потому не было ничего странного в том, что произошло. Мое лицо
прижималось к стеклу аквариума, мои глаза старались проникнуть в секрет этих
золотых глаз без радужной оболочки и без зрачков. Я видел очень близко, за
стеклом, неподвижное лицо аксолотля. Без перехода, без удивления я увидел за
стеклом свое лицо, вместо лица аксолотля увидел за стеклом свое лицо, увидел
его вне аквариума, по другую сторону стекла. Потом мое лицо отодвинулось, и
я понял.
Только одно было странно: продолжать думать, как раньше, знать. Понять
- это означало в первый момент почувствовать леденящий ужас человека,
который просыпается и видит, что похоронен заживо. Снаружи мое лицо снова
приблизилось к стеклу, я смотрел на свой рот с губами, сжатыми от усилия
понять аксолотлей. Я был аксолотлем и теперь мгновенно узнал, что никакое
понимание невозможно. Он был вне аквариума, его мысль была мыслью вне
аквариума. Зная это, будучи им, я был теперь аксолотлем и находился в своем
мире. Ужас пришел, - я понял это сразу же, - оттого, что я счел себя
пленником в теле аксолотля, переселившимся в него со своей человеческой
мыслью, заживо погребенным в аксолотле, осужденным разумно существовать
среди неразумных тварей. Но это прошло, когда чья-то лапа коснулась моего
лица, когда, чуть отодвинувшись в сторону, я увидел рядом с собой аксолотля,
глядящего на меня, и понял, что он тоже знает, знает так же ясно, хоть и не
в состоянии выразить это. Или я был тоже и в нем, или все мы думаем, как
люди - неспособные к самовыражению, когда все сведено к золотистому сиянию
наших глаз, смотрящих на лицо человека, прижатое к стеклу.
Он возвращался много раз, теперь приходит реже. Иногда не показывается
по целым неделям. Вчера я видел его, он долго смотрел на меня, потом резко
повернулся и ушел. Мне кажется, что он уже не так интересуется нами, что
ходит сюда по привычке. И поскольку единственное, что я могу делать - это
думать, я много думаю о нем. Мне приходит в голову, что вначале мы еще были
соединены, и он чувствовал себя больше чем когда-либо связанным с
неотступной тайной. Но мосты между ними разрушены, ибо то, что было его
наваждением, стало теперь аксолотлем, чуждым человеческой жизни. Я думаю,
что вначале я мог еще в какой-то степени стать им, - ах, только в какой-то
степени, - и поддерживать в нем желание узнать нас получше. Теперь я
окончательно стал аксолотлем, и если думаю, как человек, то это лишь потому,
что все аксолотли в своей личине из розового камня думают, как люди. Мне
кажется, что из всего этого мне удалось сообщить ему кое-что в первые дни,
когда я еще был им. И в этом окончательном одиночестве, - ибо он уже не
вернется, - меня утешает мысль о том, что, может быть, он напишет про нас,
- веря, что придумывает, напишет рассказ про аксолотлей.

1 2