Его румяное от легкого мороза лицо было спокойно, на нем не отражались ни тревога, ни волнения, и невозможно было понять, чем заняты его мысли. Тем не менее именно сейчас, по дороге в административный корпус, где предстоял очередной, бог знает какой по счету допрос, нервы Красильникова были напряжены до предела. Каждый шаг, приближавший его к мрачному четырехэтажному зданию, усиливал предчувствие беды, страшной, неотвратимой. Собственно, ощущение это возникло не сегодня и не вчера, оно появлялось всякий раз перед встречей со следователем, но сейчас было, как никогда, сильным. Еще накануне, проснувшись среди ночи, он битый час ворочался на жесткой койке, а когда понял, что заснуть не сможет, начал ворошить в памяти все, что когда-либо приходилось слышать о милиции, прокуратуре, следствии. Из случайных, обрывочных сведений вдруг выудил где-то читанное: якобы на расследование по уголовным делам отпускается жесткий срок - два месяца, и ни днем больше. Стало быть, половина уже позади! На короткое время это успокоило - значит, недолго, значит, скоро, ведь топчутся же они на месте целый месяц, потопчутся и второй! Но наступило утро, засветилось матовым светом узкое окно под потолком камеры, и совсем другая мысль овладела им. Мысль трезвая, безжалостная: надеяться не на что. При чем здесь срок? Они не успокоятся до тех пор, пока не докопаются до сути, а докопаться могут и сегодня и завтра - в любой день, и он, здоровый, сильный человек, обречен на пассивное ожидание, сомнения, бесконечно долгие ночи, когда даже во сне не покидает чувство страха. Дошло до того, что утром, в придачу к ночным кошмарам, вспомнилось, как давным-давно, еще в детстве, соблазнился яркой, затейливо раскрашенной коробкой из-под монпансье, которую сосед держал на кухне в ящике со столярным инструментом. Дождавшись подходящего момента, он стащил ее, убежал в самый дальний конец двора, открыл крышку и в ужасе отпрянул. В круглой жестянке, потревоженные дневным светом, извивались отвратительные на вид дождевые черви. Похоже, тогда он видел их впервые в жизни, иначе как объяснить охватившую его панику, а потом жестокость, с которой он уничтожал этих мерзких расползающихся тварей. Сравнивая тот далекий свой испуг и теперешний страх, он с внутренней дрожью на миг представил, что в голове, как тогда в комочках земли, копошатся, сворачиваются кольцами, скользкие коричневые тела. Но их не сожжешь, не заставишь корчиться в языках пламени...
"Тоже, нашел о чем вспоминать!" - обозлился Красильников и замедлил шаг, будто это могло помочь избавиться от страшной картины, так некстати нарисованной воображением.
- Не останавливаться! - мгновенно отреагировал сопровождающий.
Игорь полуобернулся. Обращенное к прапорщику лицо выражало крайнюю степень покорности.
- Пойми, друг, воздухом подышать хочется...
- Отставить разговоры! - обрезал прапорщик, но скрип снега за спиной стал раздаваться чуть реже.
Пусть маленькая, а победа. При других обстоятельствах она бы порадовала Красильникова, только не теперь. Сейчас голова была занята другим.
Чтобы унять резь от бьющего прямо в глаза солнца, он перевел взгляд на стены каменного колодца.
Окна, окна, окна - бесконечная череда окон. Справа, слева, впереди, сзади...
Странное дело, на протяжении всего месяца, здесь, в тюрьме, ему с огромным трудом удавалось сосредоточиться на главном, обдумать создавшееся положение. То школу вспомнит, сокурсников по университету, то вдруг черви эти привиделись. Ну разве не чушь?! С чего, например, ему о жене, о Тамарке, беспокоиться, если сто лет как с ней все решено и крест поставлен? Так нет, вставала перед глазами чуть ли не каждый вечер. Будто наяву видел. Гнал от себя - она возвращалась. Жалость откуда-то взялась: как она там, что делает, есть ли деньги на расходы? Дальше - больше. Размяк, раскис душой, дошел до того, что раньше было просто невозможным, немыслимым, - в порыве раскаяния, мучимый укорами совести, признался: "А ведь погубил я ее жизнь, искалечил. Виноват и перед Тамарой, и перед дочкой". Вроде полегчало. Повеселел даже, попросил свидания с женой, хотя знал, что откажут, - не положено. Да и неизвестно, пришла бы она или тоже крест поставила после случившегося? На этом и споткнулся, обозлился снова: не больно нужно, пусть строит из себя несчастную, обиженную, обманутую пусть! Все глупости. Стоит только выпутаться из этой истории, и все станет на свои места. Исчезнут сомнения и колебания. Все пойдет своим чередом. Лишь бы выкарабкаться. Сейчас важнее этого ничего нет...
...Скрипит снег под ногами, плывут мимо окна камер...
Краем глаза Красильников уловил чуть заметное движение, которым один из заключенных, убиравших снег во дворе, передал другому окурок. Тот косанул на конвоира и, убедившись, что все сошло гладко, спрятал бычок в рукав телогрейки...
"Тоже мне, конспираторы, - раздраженно подумал он. - И что они в этом находят?"
На память пришел давний случай, когда он тринадцатилетним мальчишкой поддался на уговоры приятелей и выкурил свою первую и, как оказалось, последнюю в жизни сигарету. Шел домой и мучился предчувствием нагоняя - не сомневался, что мать обо всем догадается. Видно, страх у него врожденный, раз нечего вспомнить, кроме такого рода переживаний...
А ведь мать он любил! Одинокая, в те годы молодая еще женщина, все свободные вечера она проводила в клубе медицинских работников, где истово упражняла свои голосовые связки в хоровом кружке. Время от времени выступала в концертах художественной самодеятельности, а однажды ее даже показывали по местному телевидению. Но то ли не все ладилось в клубе, то ли на работе не все шло гладко - она работала медсестрой в поликлинике, домой чаще всего она возвращалась не в духе. Бралась за шитье, за уборку, но все валилось у нее из рук. Он с детства запомнил ее прямую, негнущуюся спину, то, как неожиданно она вскакивала со стула, быстро и бестолково двигалась по комнате в своем развевающемся, пахнущем нафталином халате. В такие минуты лучше было не попадаться ей под руку - могла придраться к мелочи, отхлестать по щекам, больно выкрутить ухо, а то и ударить по голове. Вряд ли кто-то еще, кроме сына, знал, какой жестокой иногда становилась эта маленькая, чуть склонная к полноте женщина. И все же Игорь любил ее...
Как и предполагал, в тот вечер она с первого взгляда угадала его состояние, спросила строго:
- Ты курил?
Он стоял посреди комнаты, виновато понурив голову.
Мать взяла с буфета тонкую дамскую папиросу, нервно, ломая спички, прикурила и стремительно пошла вдоль стен. Потом приблизилась к нему. Остановилась.
- Откуда у тебя деньги?
Он сразу сообразил, о каких деньгах идет речь, но сделал попытку уйти от ответа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59