Моё письмо движется к своему крещендо. Можете не дочитывать. Мне это, собственно говоря, всё равно. А ей и подавно. Пишу сугубо для себя.
Пишу вот что: один талантливый поэт сказал о другом, умершем, чей талант был ещё больше: знаете, он был не только талантлив, он ещё отличался самыми разнообразными способностями. – Способностями? – переспросили окружающие. – Это вы так-то – про гения? Способностями – к чему? – Ко всему, – было ответом. – К языкам, к автовождению, к музыке, к спорту…
Вот так же и я – про Раю. Она, от природы, была фантастически обучаемой. А учиться ей не довелось почти нигде. Не считая там и сям нахватанных курсов – нидерландского языка, бухгалтерского дела, чего-то ещё…
Да, кстати: помните эти курсы автовождения? Помните, как она, сдав экзамен с первого раза, что бывает уже само по себе нечасто, – как она, сдав экзамен в одиннадцать часов утра, – в час дня уже сидела за рулём Вашего голубого опеля, держа путь на другой конец Европы? Рядом с ней, блаженно погрузившись в сладкую праздность, развалились Вы, а на заднем сидении спокойно спал Ваш первенец, Йоост, – и Вы тоже могли спокойно спать, слушать музыку, пить пиво, читать – делать всё что угодно, потому что на этом пути к благословенному месту летних вакаций – да и на всяком ином пути – Вы имели полный набор оснований, чтобы доверить Раисе жизнь своего сына, всех последующих своих детей – и свою собственную.
Я написала, что она не боялась быть некрасивой. Из этого трудно заключить, какой же она была вообще. К внешности человека – красавца, урода ли – привыкаешь одинаково – одинаково переставая внешность замечать. И потому, для посильного приближения к истине, надлежит вспомнить самое первое впечатление.
Я увидела рослую, статную девушку. Первое, что бросилось мне в глаза, была невероятная смелость, даже лихость её голубого взгляда. Густая, ровная грива природной блондинки, была словно обрублена у самых плеч. У неё были правильные славянские черты лица – но не холодные, а жадно ловящие любую смешинку. Эта готовность расхохотаться была её природным ароматом, тоньше и пряней эксклюзивного парфюма. Казалось, сама нежная кожа её лица благоухала взрывной готовностью к веселью, к смеху…
У неё были свежие, почти детские розовые губы – и очень выразительные руки. Когда она говорила, то обязательно помогала себе всем сразу: глазами, бровями, губами, кистями рук.
Раиса была красива.
Раиса была сокрушительно, победоносно красива.
Из „объективных недостатков внешности“ у неё были, пожалуй, несколько великоватые уши – чтобы лучше Вас слышать, господин ван дер Браак, – но эти уши она легко скрывала густыми своими волосами – того редчайшего цвета, который понимающие в этом толк галлы назвали бы blanc-Limoges.
И: конечно же, у Раисы были большие ладони. Даже слишком большие. Как лопаты. Чтобы она могла хорошо работать. Чтобы она могла хорошо работать на Вас, господин ван дер Браак. Меня удивляет, что, обладая несметным количеством духовных талантов, Раиса большей частью работала всю свою недолгую жизнь именно руками.
Удивляет?
Она родилась в той части планеты, где тотально действовует презумпция виновности. Само рождение на той территории является для индивида изначальным проявлением вины – перед государством, обществом, перед любым должностным лицом – и даже перед таким же виновным, как он сам. Появление на тьму („светом“ тьма может называться только в романе Оруэлла) – так вот: появление индивида на тьму в тех обойдённых благодатью угодьях, в тех конкретных условиях истории и географии, является юридически достоверным фактом вины его, индивида, в совершении преступления – и таковым оно для индивида остаётся до конца его жизни („…а разве это жизнь?“), если индивид не может доказать обратное.
Какое дать определение этому явлению? Я считаю правомочным написать: российская презумпция виновности. Для тамошнего человека она автоматически вступает в свои неограниченные права самим фактом его рождения. Она запускает раковые метастазы во все сопредельные земли.
Но, может, точнее назвать эту презумпцию виновности – азиатская? Трудно сказать. Ведь даже наука не ведает истинных источников той или иной заразы, а что уж говорить об источниках заразного мировоззрения. К примеру, как Вы, конечно, знаете, господин ван дер Браак, люэс, то бишь сифилис, немцы и русские назвали „французской болезнью“, французы – „неаполитанским недугом“, греки – „сирийской заразой“ – и таким образом это отфутболивание длилось бы до бесконечности (являясь неоспоримым проявлением горячей любви друг к другу соседей по небесному телу), пока на зачёте по микробиологии в одном из мединститутов Северной Пальмиры (ну-ну!) наиболее полный, исчерпывающий ответ не дала наконец некая студентка из города Барановичи. Студентка изрекла: Уси хворобы йдуть с западу. Так была поставлена достойная точка в вековом споре исследователей.
А с презумпцией виновности и того сложнее. Если на невинную спирохету (а спирохета, вне похабных действий человека, и впрямь невинна) – так вот: если даже на невинную, бледную спирохету валится грязная тень жульнической человечьей идеологии, если даже бледная спирохета стенает и воет под прессом этнической любви-ненависти народов, то как уж тут и заикаться-то о понятиях, с одной стороны, глобальных, а, с другой, – и вовсе отвлечённых?
Да и так ли сейчас важно, от каких именно троглодитов зародилась на землях восточных славян презумпция виновности? Важно, что Рая, в полной мере, попала под разрушительную радиацию неуважения человека к человеку, которой на упомянутых землях атмосфера заражена тотально; важно и то, что неуважение к себе она считала скорее нормой (хотя могла громогласно декларировать обратное), – важно, что ощущение невытравимой третьесортности было у Раи в крови.
Хотя сейчас важнее всего то, что она покинула нас навсегда.
Впервые я встретила её в школе иностранных языков. Мы оказались с ней в одной группе. Там было ещё около двадцати студентов.
Раиса шла впереди всех с колоссальным отрывом. Мы все, с той или иной способностью к обучению (с очень даже высокой у некоторых), – всё равно оставались табунком жеребят, которые пытаются мчаться наперегонки с локомотивом. Зрелище трогательное, но малоинтересное – в силу предрешённости.
Её способности к языку я назову баснословными. Ещё в ту пору, до школы, когда у неё в запасе было несколько сот слов, она говорила на нидерландском совершенно без акцента. Если учесть, что нехитрые свои фразы она строила абсолютно правильно, то следует, смеха ради, заметить, что уже через два месяца после своего нахождения в стране (в это время она только-только переселилась из лагеря беженцев в достославную кирху), то есть ещё до каких бы то ни было занятий в школе, она говорила на нидерландском так – то есть с такой степенью чистоты, таким ясным пониманием самой его сути, – что голландцы принимали её за голландку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24