Кружась среди толпы, она ласкала птицей каждого, по очереди. Пронзительный петушиный крик заставил замолчать барабаны.
Грациозно приблизившись к круглой ямке, Эпифани наклонилась и, взмахнув бритвой, перерезала петуху яремную вену. Кровь хлынула в яму. Вызывающий петушиный крик перешел в захлебывающийся вопль. Бешено забились крылья умирающей птицы. Танцоры застонали.
Эпифани положила обескровленного петуха рядом с ямкой; какое-то время он еще дергался, подрагивая связанными ногами, потом крылья его вдруг расправились в последнем судорожном рывке и медленно сложились. Танцоры стали подходить по одному, бросая свои приношения в яму. Пригоршни монет, сушеных зерен, всевозможное печенье, конфеты и фрукты. Одна из женщин вылила на мертвую птицу бутылку кока-колы.
После этого Эпифани взяла безжизненную птицу и подвесила ее вверх ногами на ближайшее дерево. Ритуальное действо завершалось. Несколько членов «конгрегации» стояло около петуха, взявшись за руки, со склоненными головами, – они шептали молитвы; другие в это время упаковывали свои инструменты. Спустя несколько минут все растворились в темноте, пожав напоследок друг другу руки – правую, затем левую – по кругу. Пупс, Эпифани и еще человека три отправились по тропинке к Гарлем-Меер. Никто не произнес ни слова.
Я следовал за ними, не выходя на тропинку и держась в тени деревьев. У водоема тропа разделилась. Пупс свернул влево, Эпифани и остальные пошли по правой дорожке. Мысленно я подбросил монетку, и она выпала на Пупса. Он направился к выходу на Седьмую авеню. Судя по всему он шел домой, и вряд ли это займет у него много времени. Я решил добраться туда раньше.
Пригибаясь, я пробрался через кустарник, взял штурмом стену и рванул через Сто десятую улицу. На углу Сент-Николас я оглянулся и увидел Эпифани в белом платье у входа в парк. Она была одна.
Я подавил желание переиграть свой план и побежал к «шеви». Улицы были почти пустыми, и я несся к центру по Сент-Николас, через Седьмую и Восьмую авеню, не обращая внимания на светофоры. Повернув на Эджкомб, я поехал по Бродхерст вдоль кромки Колониального парка до Сто пятьдесят первой улицы.
Оставив машину на углу близ Мэйком-плейс, я прошел остаток пути пешком. Это был гарлемский район «риверхаусов»: симпатичные четырехэтажные здания, располагавшиеся вокруг открытых двориков и торговых рядов. Хотя они строились во времена Депрессии, в них чувствовался более человечный подход к жилищному строительству, чем в тех гигантских монолитах, которым отдают предпочтение муниципалитеты в наше время. Я. нашел здание, куда заходил Пупс, и отыскал номер его квартиры в ряду латунных почтовых ящиков, вмонтированных в кирпичную стену. Входная дверь не представляла проблемы. Я открыл ее лезвием перочинного ножа менее, чем за минуту. Пупс жил на третьем этаже. Я поднялся по лестнице и осмотрел его замок: без моего «дипломата» здесь было не обойтись. Я сел на ступеньки и стал ждать.
Глава семнадцатая
Ждать пришлось недолго. Я услышал, как он, пыхтя, поднимается по лестнице, и загасил окурок о подошву ботинка. Не заметив меня, он поставил сумку из-под шаров на пол и полез в карман за ключами. Когда дверь открылась, настало время действовать.
Он наклонился за своей клетчатой сумкой, и я набросился на него сзади, схватив одной рукой за воротник, а другой втолкнув его в прихожую. Пошатнувшись, он упал на колени, и сумка загремела в темноте, словно мешок с гремучими змеями. Я включил свет и закрыл за собой дверь.
Дыша будто загнанный пес, Пупс поднялся на ноги. Его правая рука исчезла в кармане пальто и вынырнула оттуда с опасной бритвой. Я слегка напрягся.
– Я не собираюсь бить тебя, старина.
Он пробормотал что-то и неуклюже бросился вперед, размахивая бритвой. Поймав его руку своей левой, я быстро шагнул к нему и резко ударил коленом в самое уязвимое место. Пупс с тихим стоном осел на пол. Я слегка крутанул ему кисть, бритва упала на коврик.
– Глупо, Пупс. – Я поднял бритву, сложил ее и спрятал в карман.
Пупс сел, держась за живот обеими руками, словно боялся, как бы что-нибудь не отвалилось.
– Что тебе от меня нужно? – простонал он. – Ты не писатель.
– Попал в точку. Так что не трать время на болтовню и расскажи все, что знаешь о Джонни Фаворите.
– Я ранен. У меня внутри все отбито.
– Поправишься. Хочешь присесть?
Он кивнул. Я подтащил красно-черную сафьяновую оттоманку и помог ему поднять с пола его тушу. Пупс мычал, все еще держась за живот.
– Послушай, Пупс. Я видел вашу маленькую вечеринку в парке. Номер Эпифани с петухом. Что это было?
– Обеа, – простонал он. – Буду. Не все же черные – баптисты…
– А причем тут эта девушка, Праудфут?
– Она мамбо, как раньше была ее мать. Сильные духи вещают через это дитя. Она ходит на собрания хумфо с десяти лет. В тринадцать стала жрицей.
– После того, как заболела Эванджелина Праудфут?
– Ага. Кажется, так.
Я предложил Пупсу сигарету, но он покачал головой.
– Джонни Фаворит увлекался вуду?
– Он путался с мамбо, понимаешь?
– Джонни посещал собрания?
– Само собой. Почти всегда. Он был хунси-босал.
– Как?
– Он был посвящен, но не крещен.
– А как называют того, кто крещен?
– Хунси-канзо.
– Ты тоже хунси-канзо?
– Я был крещен давно, – кивнул Пупс.
– Когда ты видел Джонни Фаворита в последний раз на вашем курином празднике?
– Я тебе говорил, я не встречал его с начала войны.
– А что означала куриная нога? Та, что лежала на рояле, перевязанная ленточкой?
– Означала, что я слишком много болтаю.
– Насчет Фаворита?
– Вообще. О том, о сем…
– Не слишком убедительно. Пупс. – Я выпустил дым ему в лицо. – Ты не пробовал играть на рояле с рукой в гипсе?
Пупс попытался было подняться, но, сморщившись от боли, плюхнулся обратно.
– Ты не сделаешь этого.
– Я сделаю все, что нужно. Пупс. Могу запросто сломать тебе палец.
В глазах старого пианиста появился неподдельный страх. Для пущей убедительности я пощелкал костяшками правой руки.
– Спрашивай все, что хочешь, – выдавил он. – Я и так сказал тебе слишком много.
– Ты не встречал Джонни Фаворита последние пятнадцать лет?
– Нет.
– А Эванджелина Праудфут? Она не говорила, что видела Джонни?
– Я об этом не слышал. Последний раз она упоминала о нем лет восемь или десять назад. Я помню это, потому что тогда здесь появился какой-то профессор из колледжа; он хотел написать книгу о ритуале Обеа. Эванджелина сказала ему, что белым людям нельзя бывать на хумфо. А я тогда пошутил, что, дескать, если они умеют петь, тогда другое дело.
– И что она?
– Сейчас скажу. Так вот, она не рассмеялась, но и не рассердилась. Просто сказала: «Пупс, будь Джонни жив, он был бы могущественным хунганом, но это не значит, что я должна открывать дверь каждому белому, умеющему шевелить розовым язычком».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Грациозно приблизившись к круглой ямке, Эпифани наклонилась и, взмахнув бритвой, перерезала петуху яремную вену. Кровь хлынула в яму. Вызывающий петушиный крик перешел в захлебывающийся вопль. Бешено забились крылья умирающей птицы. Танцоры застонали.
Эпифани положила обескровленного петуха рядом с ямкой; какое-то время он еще дергался, подрагивая связанными ногами, потом крылья его вдруг расправились в последнем судорожном рывке и медленно сложились. Танцоры стали подходить по одному, бросая свои приношения в яму. Пригоршни монет, сушеных зерен, всевозможное печенье, конфеты и фрукты. Одна из женщин вылила на мертвую птицу бутылку кока-колы.
После этого Эпифани взяла безжизненную птицу и подвесила ее вверх ногами на ближайшее дерево. Ритуальное действо завершалось. Несколько членов «конгрегации» стояло около петуха, взявшись за руки, со склоненными головами, – они шептали молитвы; другие в это время упаковывали свои инструменты. Спустя несколько минут все растворились в темноте, пожав напоследок друг другу руки – правую, затем левую – по кругу. Пупс, Эпифани и еще человека три отправились по тропинке к Гарлем-Меер. Никто не произнес ни слова.
Я следовал за ними, не выходя на тропинку и держась в тени деревьев. У водоема тропа разделилась. Пупс свернул влево, Эпифани и остальные пошли по правой дорожке. Мысленно я подбросил монетку, и она выпала на Пупса. Он направился к выходу на Седьмую авеню. Судя по всему он шел домой, и вряд ли это займет у него много времени. Я решил добраться туда раньше.
Пригибаясь, я пробрался через кустарник, взял штурмом стену и рванул через Сто десятую улицу. На углу Сент-Николас я оглянулся и увидел Эпифани в белом платье у входа в парк. Она была одна.
Я подавил желание переиграть свой план и побежал к «шеви». Улицы были почти пустыми, и я несся к центру по Сент-Николас, через Седьмую и Восьмую авеню, не обращая внимания на светофоры. Повернув на Эджкомб, я поехал по Бродхерст вдоль кромки Колониального парка до Сто пятьдесят первой улицы.
Оставив машину на углу близ Мэйком-плейс, я прошел остаток пути пешком. Это был гарлемский район «риверхаусов»: симпатичные четырехэтажные здания, располагавшиеся вокруг открытых двориков и торговых рядов. Хотя они строились во времена Депрессии, в них чувствовался более человечный подход к жилищному строительству, чем в тех гигантских монолитах, которым отдают предпочтение муниципалитеты в наше время. Я. нашел здание, куда заходил Пупс, и отыскал номер его квартиры в ряду латунных почтовых ящиков, вмонтированных в кирпичную стену. Входная дверь не представляла проблемы. Я открыл ее лезвием перочинного ножа менее, чем за минуту. Пупс жил на третьем этаже. Я поднялся по лестнице и осмотрел его замок: без моего «дипломата» здесь было не обойтись. Я сел на ступеньки и стал ждать.
Глава семнадцатая
Ждать пришлось недолго. Я услышал, как он, пыхтя, поднимается по лестнице, и загасил окурок о подошву ботинка. Не заметив меня, он поставил сумку из-под шаров на пол и полез в карман за ключами. Когда дверь открылась, настало время действовать.
Он наклонился за своей клетчатой сумкой, и я набросился на него сзади, схватив одной рукой за воротник, а другой втолкнув его в прихожую. Пошатнувшись, он упал на колени, и сумка загремела в темноте, словно мешок с гремучими змеями. Я включил свет и закрыл за собой дверь.
Дыша будто загнанный пес, Пупс поднялся на ноги. Его правая рука исчезла в кармане пальто и вынырнула оттуда с опасной бритвой. Я слегка напрягся.
– Я не собираюсь бить тебя, старина.
Он пробормотал что-то и неуклюже бросился вперед, размахивая бритвой. Поймав его руку своей левой, я быстро шагнул к нему и резко ударил коленом в самое уязвимое место. Пупс с тихим стоном осел на пол. Я слегка крутанул ему кисть, бритва упала на коврик.
– Глупо, Пупс. – Я поднял бритву, сложил ее и спрятал в карман.
Пупс сел, держась за живот обеими руками, словно боялся, как бы что-нибудь не отвалилось.
– Что тебе от меня нужно? – простонал он. – Ты не писатель.
– Попал в точку. Так что не трать время на болтовню и расскажи все, что знаешь о Джонни Фаворите.
– Я ранен. У меня внутри все отбито.
– Поправишься. Хочешь присесть?
Он кивнул. Я подтащил красно-черную сафьяновую оттоманку и помог ему поднять с пола его тушу. Пупс мычал, все еще держась за живот.
– Послушай, Пупс. Я видел вашу маленькую вечеринку в парке. Номер Эпифани с петухом. Что это было?
– Обеа, – простонал он. – Буду. Не все же черные – баптисты…
– А причем тут эта девушка, Праудфут?
– Она мамбо, как раньше была ее мать. Сильные духи вещают через это дитя. Она ходит на собрания хумфо с десяти лет. В тринадцать стала жрицей.
– После того, как заболела Эванджелина Праудфут?
– Ага. Кажется, так.
Я предложил Пупсу сигарету, но он покачал головой.
– Джонни Фаворит увлекался вуду?
– Он путался с мамбо, понимаешь?
– Джонни посещал собрания?
– Само собой. Почти всегда. Он был хунси-босал.
– Как?
– Он был посвящен, но не крещен.
– А как называют того, кто крещен?
– Хунси-канзо.
– Ты тоже хунси-канзо?
– Я был крещен давно, – кивнул Пупс.
– Когда ты видел Джонни Фаворита в последний раз на вашем курином празднике?
– Я тебе говорил, я не встречал его с начала войны.
– А что означала куриная нога? Та, что лежала на рояле, перевязанная ленточкой?
– Означала, что я слишком много болтаю.
– Насчет Фаворита?
– Вообще. О том, о сем…
– Не слишком убедительно. Пупс. – Я выпустил дым ему в лицо. – Ты не пробовал играть на рояле с рукой в гипсе?
Пупс попытался было подняться, но, сморщившись от боли, плюхнулся обратно.
– Ты не сделаешь этого.
– Я сделаю все, что нужно. Пупс. Могу запросто сломать тебе палец.
В глазах старого пианиста появился неподдельный страх. Для пущей убедительности я пощелкал костяшками правой руки.
– Спрашивай все, что хочешь, – выдавил он. – Я и так сказал тебе слишком много.
– Ты не встречал Джонни Фаворита последние пятнадцать лет?
– Нет.
– А Эванджелина Праудфут? Она не говорила, что видела Джонни?
– Я об этом не слышал. Последний раз она упоминала о нем лет восемь или десять назад. Я помню это, потому что тогда здесь появился какой-то профессор из колледжа; он хотел написать книгу о ритуале Обеа. Эванджелина сказала ему, что белым людям нельзя бывать на хумфо. А я тогда пошутил, что, дескать, если они умеют петь, тогда другое дело.
– И что она?
– Сейчас скажу. Так вот, она не рассмеялась, но и не рассердилась. Просто сказала: «Пупс, будь Джонни жив, он был бы могущественным хунганом, но это не значит, что я должна открывать дверь каждому белому, умеющему шевелить розовым язычком».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58