– Послушай, – обратился я к ней. Она сидела с таким умиротворенным видом, словно начисто забыла о событиях трехдневной давности. – Как ты считаешь, что самое печальное в этом мире?
Ёсиэ подняла голову и повернулась ко мне. Ее лицо с ввалившимися щеками казалось еще более осунувшимся.
– Ну скажи, что.
– А как ты думаешь?
– Кто знает… – Она отвернулась. – Но что же все-таки?
– Самое печальное, когда любящий человек теряет рассудок. – В ответ на мои слова Ёсиэ сильно, всем телом вздрогнула.
– Да. Это действительно печально, – проговорила она, легла на бок и протянула ко мне руки. Я взял ее ладони в свои и пристально смотрел на нее. Гладил ее маленькое, умещавшееся в моей ладони личико. Глаза Ёсиэ, отвечавшие мне улыбкой, стали светло-карими, из них струилось тепло, и они походили на прозрачные хрустальные шарики, пронизанные солнечными лучами. Я крепко прижал ее к своей груди.
– Ёсиэ, а ты знаешь, что на свете самое страшное?
– Смерть?
– Нет! Мое безумие…
Спустя несколько дней я вышел из дома по делам. Денег у меня не было даже на метро, не говоря уже о том, чтобы зайти в кафе и подождать, не заглянет ли туда кто-нибудь из друзей. Однако немного денег я все же у приятеля перехватил. Когда я вернулся в дом Ёсиэ, комнаты выглядели непривычно. На чисто прибранном столе лежало письмо. На листке, вырванном из блокнота, было написано: «Я не испытываю к тебе ненависти. Я люблю тебя. Все, что я постигла благодаря тебе, я передам Миэко. Пожалуйста, не презирай меня за слабость. Люблю. Прости. Слышишь? Прости. Я уже не в силах идти дальше. Ни одного шага. Прости, что не смогла залечить твои раны. У меня всегда было желание хоть немного облегчить твои страдания, но я сама устала… Нашему родному папе, которого я очень любила, с любовью от Ёсиэ. 16 февраля, 6 часов вечера». Вдоль края листка неумелым почерком Миэко была сделана приписка: «Папа! Береги свое здоровье. Я люблю папу. Папе от Миэко».
В этой квартире я прожил три дня. Звонил к родителям Ёсиэ, но там бросали трубку, не разговаривая. А затем и трубку перестали снимать. Я только лежал в закупоренной комнате, ничего не делая. Есть не мог – не было аппетита. Ёсиэ уходила из дома не впервые, это случалось не раз и прежде. Но обычно она сама в конце концов звонила и возвращалась домой. Однако на этот раз она не позвонила и, видимо, как и писала в письме, была «не в силах идти дальше. Ни одного шага». Вообще я считаю: смысл жизни состоит в том, чтобы любить друг друга, несмотря на любые трудности. Я напрасно заставлял ее «шагать». Как выяснилось, это для нее непосильно. Конечно, я всегда желал ей счастья. И все же дни и месяцы, прожитые нами, были слишком мучительными и далекими от счастья. Со стороны могло бы показаться, что необходимость нашего разрыва вполне оправданна. Но я думал иначе. Не будь Миэко, расстаться бы можно было. Пусть мучительно, но рана со временем зажила бы. Но существовала Миэко, и рана не могла зарубцеваться. Сейчас это можно как-то пережить. Но пройдет несколько лет, душа будет терзаться сомнениями и раскаянием – как мы могли расстаться? И вот тогда муки будут нестерпимы.
На третий день вечером я написал Ёсиэ письмо – оставались вещи, которые нужно было передать в другие руки, ведь когда-нибудь должна же она заглянуть домой хоть на время. Письмо я написал не в надежде, что Ёсиэ переменит свое решение, а пытаясь как-то осмыслить, как мне жить дальше.
Утром четвертого дня, когда я собирал вещи, из журнала выпал обрывок письма Ёсиэ – по-видимому, черновик. Большая часть его была зачеркнута или стерта, но некоторые места можно было разобрать. «Письменный стол, привезенный вчера, – твой. Впервые здесь появилась вещь, которую ты хотел иметь. Еще чувствуется запах дерева. Ты хотел иметь стол, чтобы на нем писать. Да, это твоя вещь. Когда ты находишься в этой комнате…»
Начало письма было сплошь зачеркнуто. Я долго смотрел на этот новый стол, за который ни разу не пришлось поработать.
Затем я, взяв с собой документы, отправился в районный муниципалитет для оформления своего отцовства. Но выполнить необходимые формальности не удалось. Нужна была книга посемейной записи Ёсиэ и Миэко и регистрационная карточка. Кроме того, мне было сказано, что желательно иметь также и мою книгу посемейной записи.
Когда я вернулся в свой дом, меня ждала там еще одна записка, от Акакио, валявшаяся рядом с заявлением о разводе. Слишком короткая, чтобы назвать ее письмом, записка состояла всего из одной строчки: «Я тебя окончательно разлюбила».
* * *
Жена была у себя в комнате – она простудилась и лежала в постели. Я подсел к изголовью Акико и почувствовал легкий запах ее волос. Взяв подписанное заявление о разводе, Акико устремила на меня долгий взгляд, затем произнесла:
– Спасибо.
Привстав с постели, она отвернулась, подтягивая к себе полукруглую вязаную накидку. Набросила ее на плечи. Затем вновь повернулась ко мне и села, склонив голову. Была видна только глубокая складка между ее нахмуренными бровями.
– Благодарю тебя за заботу в течение этих долгих лет, – сказала Акико, прижав к груди руки. Ее коротко подстриженные волосы растрепались со сна. Они слегка трепетали у висков, образуя подобие дымчатого нимба.
Плечи мои затряслись, я стиснул руки и зарыдал. Впервые жена видела меня плачущим.
* * *
Из раздевалки вышел улыбающийся Дзиро, на нем был купальный халат с разбросанными по белому полю синими картинками – видами сорока восьми приемов борьбы сумо. Он, кажется, был недоволен своей прической – завязанным на макушке пучком волос – и шел, приглаживая рукой волосы надо лбом. Дзиро шагал медленно и производил впечатление совсем другого человека, очень мало похожего на того, каким я видел его на помосте. Фигура сына выглядела внушительно и вовсе не казалась приземистой. Он сказал, что свободен до двух часов, и я пригласил его пообедать.
– Не отведать ли нам угрей?
– Можно и угрей. Мне все равно, – ответил он. Догадавшись, что это не слишком его вдохновляет, я предложил:
– А может, лучше свиную отбивную?
– Да, отбивную, пожалуй, лучше… – легко согласился Дзиро.
Мы решили поесть свиных котлет в Асакуса и пошли вдоль широкой улицы, на которой стояли в ряд магазины игрушек, лавки писчебумажных принадлежностей и другие торговые заведения. На брусчатую мостовую падали непривычно жаркие для сентября солнечные лучи. И в обдувавшем нас ветерке тоже чувствовался летний зной.
– Сегодня я сделал только один снимок.
– Правда?
– У тебя действительно удивительная быстрота движений.
– Пожалуй. – Дзиро неопределенно улыбнулся и посмотрел на меня. В его лучившихся радостью, слегка прищуренных глазах не было удрученности.
– Я снимал с выдержкой одна пятнадцатая секунды, и силуэт получился очень смазанным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19