"
* * *
Иван Моторихин получил из Фалалеева письмо. От Таньки Лапиной.
"В а н я, з д р а в с т в у й! Мне на совете отряда поручили написать тебе письмо, потому что мы с тобой сидели на одной парте. А теперь я сижу с Екимовым. Он ничего, только толкается. Ваня, ты извини, что я тебе долго не писала. Я была ответственная за бал-карнавал третьих классов, а на каникулах ездила с мамой в город. Я была на концерте польской эстрады. Про это опишу в другой раз.
Ваня, что у нас на елке было! Химика нарядили дедом-морозом, он хоровод водил и пел "В лесу родилась елочка". А потом все как закричат: "Медведь! Медведь!" Смотрим, медведь в зал ввалился и ревет! Схватил мешок с подарками - и на улицу. Мы за ним! Он от нас, по сугробам! Мы его снежками! Все Фалалеево подняли! А медведь знаешь кто был? Андрей Григорьич...
Ваня, опиши, как ты учишься и какую ведешь общественную работу. Я веду работу вожатой в третьих классах, ребята меня слушаются.
С пионерским приветом.
Т а н я.
Жду ответа, как соловей лета.
А мы думали, ты на Новый год приедешь".
Иван перечитал письмо еще раз, и обида, поднявшаяся в нем еще при первом чтении, стала больнее и так сильно сжала грудь, что он нарочно сердито закашлял, чтобы прогнать эту обиду.
Видишь, "поручили" ей... А если б не поручили?..
Он сложил письмо вчетверо, убрал в портфель, но какое-то беспокойство, какая-то неясность заставили его еще раз внимательно прочесть Танькино послание.
Ага, вот что: "А мы думали, ты на Новый год приедешь".
Эта последняя фраза своей недоговоренностью и туманным смыслом так растравила Ивана, что он в тот день впервые подумал, как о чем-то реальном: "Съездить бы..."
...Снег чернел, тончал, дымился на солнце. Прозрачная, будто слюдяная, пластиночка льда на глазах становилась водой, стоило ее положить на ладонь. А Ивану казалось, что и снег в Ступине тает медленней, чем надо. То ли дело в Фалалееве! Сидишь в классе, бывало. Идет контрольная, и вдруг за окном - грохот, скрежет, обвал! А потом - звонкая россыпь или мягкий выхлоп, смотря куда упадет с крыши подтаявшая глыба - в сугроб или на ледяную корку... И все вскидывают головы от парт, и у всех задание вышибло из головы, а учитель смотрит не сердито, ласково: это весна шумит!.. Нет, в Ступине так не бывает. И снег, и лед тут другие.
* * *
После злополучного концерта Галя беленькая сторонилась Ивана. Иногда во время урока он ловил на себе ее странный, растерянный, даже боязливый взгляд и долго раздумывал над его значением: "Чего она так смотрит? Боится? Почему?.."
Весной на совете отряда Гале поручили взять над Иваном шефство. "Смотри, чтоб уроки учил". - "Не буду", - отказалась Галя. "Как не буду? удивилась Полина Савельевна. - Коллектив поручает, а ты - не буду?" - "Не буду, - уже сердито повторила Галя, - он... дикий". - "Дикий? - удивленно переспросила учительница. - Как это - дикий?.." Галя молчала, глядя в пол, молчанием своим подтверждая: дикий, дикий! "Странно", - проговорила Полина Савельевна и внимательно поглядела на Моторихина. Он стоял тут же, перед всеми, в позе Гильома Каля, посреди яркой солнечной полосы, разделившей класс на две неравные части. Было ему душно в суконной форме, за шиворот стекала едкая капля. Хотелось прикрыть от солнца глаза, хотелось на улицу, на реку, на Чагу, которая далеко-далеко...
Иван тоскливо глядел в окно, залитое нестерпимо синим солнцем. Он гадал: что теперь в Фалалееве - большой разлив или малый?.. И до каких пор расплескалась рыжая пенистая Чага... до картофельного поля или до самых огородов? А может, как в позапрошлом году, погреба подмочила у зареченских?..
Без него идет нынче на реке переправа - в разлив зареченских перевозят в школу на лодках, понтонный мост под водой... Лодок мало, очередь стоит. Перевозят, конечно, старшие, но Ивановы одногодки всегда на берегу стоят, пока переправа...
А может, разлив достиг полной силы и начались уже в Фалалееве каникулы?..
- Ваня, ты слышал, что Галя про тебя сказала? - Учительница взяла его за локоть. - Слышал? Она говорит, дикий ты...
- Значит, дикий, - грубо ответил Иван. - Сажайте в клетку, раз дикий.
Галя вскинула на него глаза, и он увидел: чуть не плачет.
- Дикий! - повторила она с каким-то отчаянием. - Никого не видит! Себя только! - Она всхлипнула и выбежала из класса.
"Себя, да? - ядовито подумал Иван. - Ну и пусть!"
Чем хуже, тем лучше. Нам что - мы птицы перелетные.
* * *
- Ну вот, Ванёк, - сказала бабушка, когда он вернулся домой, - мать уехала отца проведать, будем вдвоем хозяевать. Садись обедать...
Иван лениво похлебывал щи, а бабушка шаркала по комнате валенцами взад-вперед, взад-вперед и - слава богу! - ничего про школу не спрашивала. По правде говоря, у нее вообще не было такой привычки. Она считала - это дело родительское.
- Да, бабушка, - вспомнил Иван, - Григорий Ильич просил тебя в школу зайти. Не из-за меня, не бойся! Он сказал - дело к тебе...
- Знаю я его дела, - сказала бабушка и села за стол напротив Ивана. Просит, чтоб я вам про войну рассказывала. Партизанщину вспомнить просит. А я не хочу.
- Почему? - спросил Иван.
- Чего душу-то бередить, - строго сказала бабушка и поглядела в окно.
Весь остальной день она провела в беспокойстве, вздыхала, разговаривала сама с собой, топталась вокруг Ивана. Вечером сказала:
- Ну, садись рядышком.
Он послушно сел.
- Ты меня спрашивал: зачем дубок на пути посажен? Помнишь?
Иван кивнул.
- Он на том месте посажен, где Володю убило...
Это Иван знал - что Володю, маминого брата, убило миной во время войны, а больше ничего не знал.
- Помню, зима ранняя была, - рассказывала бабушка, - в октябре снег пошел, ветер страшенный такой, колючий, не выйти - глаза слепит, щеки обжигает... Ночью пришли ко мне партизаны. Гриша вот, Григорий Ильич ваш, а с ним еще двое. Одного не помню, а другой - Федоров Никифор - отчаянный мужик был, его внучок с тобой учится... Гриша у них за начальника. Я впустила и обмерла - а ну как узнает кто! У меня ребята малые! Володе-то уж восемь исполнилось, а Надя, мама твоя, только еще за стеночку держалась, ходить училась...
Гриша говорит: "Ты, Васильевна, не серчай, что мы к тебе пришли. Твой дом крайний, а дело важное - не терпит..." А тогда и верно наш дом крайний был, это теперь он в середке. Улица длинная стала. "Мы, - говорит, Васильевна, насчет теплой одёжи. В отряде больные, раненые, зима на носу. Поговори с бабами. Пускай принесут, чего не жаль. А мы через три дня придем опять. Только ты смотри, - говорит. - В случае чего - скажи: на бедность, мол, собираю..."
Что делать, пошла я. Знала, к кому идти. К самым надежным толкнулась. И все же у кого-то от языка отклеилось - пришли за мной полицаи. "Кому, Васильевна, зимнее собираешь?" - "Да что вы, - говорю, - на бедность я! Муж на войне, дети малые!.." - "Ладно, - говорит Сарычев, - знаем, какая ты гнида красная, пойдем, там разберутся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
* * *
Иван Моторихин получил из Фалалеева письмо. От Таньки Лапиной.
"В а н я, з д р а в с т в у й! Мне на совете отряда поручили написать тебе письмо, потому что мы с тобой сидели на одной парте. А теперь я сижу с Екимовым. Он ничего, только толкается. Ваня, ты извини, что я тебе долго не писала. Я была ответственная за бал-карнавал третьих классов, а на каникулах ездила с мамой в город. Я была на концерте польской эстрады. Про это опишу в другой раз.
Ваня, что у нас на елке было! Химика нарядили дедом-морозом, он хоровод водил и пел "В лесу родилась елочка". А потом все как закричат: "Медведь! Медведь!" Смотрим, медведь в зал ввалился и ревет! Схватил мешок с подарками - и на улицу. Мы за ним! Он от нас, по сугробам! Мы его снежками! Все Фалалеево подняли! А медведь знаешь кто был? Андрей Григорьич...
Ваня, опиши, как ты учишься и какую ведешь общественную работу. Я веду работу вожатой в третьих классах, ребята меня слушаются.
С пионерским приветом.
Т а н я.
Жду ответа, как соловей лета.
А мы думали, ты на Новый год приедешь".
Иван перечитал письмо еще раз, и обида, поднявшаяся в нем еще при первом чтении, стала больнее и так сильно сжала грудь, что он нарочно сердито закашлял, чтобы прогнать эту обиду.
Видишь, "поручили" ей... А если б не поручили?..
Он сложил письмо вчетверо, убрал в портфель, но какое-то беспокойство, какая-то неясность заставили его еще раз внимательно прочесть Танькино послание.
Ага, вот что: "А мы думали, ты на Новый год приедешь".
Эта последняя фраза своей недоговоренностью и туманным смыслом так растравила Ивана, что он в тот день впервые подумал, как о чем-то реальном: "Съездить бы..."
...Снег чернел, тончал, дымился на солнце. Прозрачная, будто слюдяная, пластиночка льда на глазах становилась водой, стоило ее положить на ладонь. А Ивану казалось, что и снег в Ступине тает медленней, чем надо. То ли дело в Фалалееве! Сидишь в классе, бывало. Идет контрольная, и вдруг за окном - грохот, скрежет, обвал! А потом - звонкая россыпь или мягкий выхлоп, смотря куда упадет с крыши подтаявшая глыба - в сугроб или на ледяную корку... И все вскидывают головы от парт, и у всех задание вышибло из головы, а учитель смотрит не сердито, ласково: это весна шумит!.. Нет, в Ступине так не бывает. И снег, и лед тут другие.
* * *
После злополучного концерта Галя беленькая сторонилась Ивана. Иногда во время урока он ловил на себе ее странный, растерянный, даже боязливый взгляд и долго раздумывал над его значением: "Чего она так смотрит? Боится? Почему?.."
Весной на совете отряда Гале поручили взять над Иваном шефство. "Смотри, чтоб уроки учил". - "Не буду", - отказалась Галя. "Как не буду? удивилась Полина Савельевна. - Коллектив поручает, а ты - не буду?" - "Не буду, - уже сердито повторила Галя, - он... дикий". - "Дикий? - удивленно переспросила учительница. - Как это - дикий?.." Галя молчала, глядя в пол, молчанием своим подтверждая: дикий, дикий! "Странно", - проговорила Полина Савельевна и внимательно поглядела на Моторихина. Он стоял тут же, перед всеми, в позе Гильома Каля, посреди яркой солнечной полосы, разделившей класс на две неравные части. Было ему душно в суконной форме, за шиворот стекала едкая капля. Хотелось прикрыть от солнца глаза, хотелось на улицу, на реку, на Чагу, которая далеко-далеко...
Иван тоскливо глядел в окно, залитое нестерпимо синим солнцем. Он гадал: что теперь в Фалалееве - большой разлив или малый?.. И до каких пор расплескалась рыжая пенистая Чага... до картофельного поля или до самых огородов? А может, как в позапрошлом году, погреба подмочила у зареченских?..
Без него идет нынче на реке переправа - в разлив зареченских перевозят в школу на лодках, понтонный мост под водой... Лодок мало, очередь стоит. Перевозят, конечно, старшие, но Ивановы одногодки всегда на берегу стоят, пока переправа...
А может, разлив достиг полной силы и начались уже в Фалалееве каникулы?..
- Ваня, ты слышал, что Галя про тебя сказала? - Учительница взяла его за локоть. - Слышал? Она говорит, дикий ты...
- Значит, дикий, - грубо ответил Иван. - Сажайте в клетку, раз дикий.
Галя вскинула на него глаза, и он увидел: чуть не плачет.
- Дикий! - повторила она с каким-то отчаянием. - Никого не видит! Себя только! - Она всхлипнула и выбежала из класса.
"Себя, да? - ядовито подумал Иван. - Ну и пусть!"
Чем хуже, тем лучше. Нам что - мы птицы перелетные.
* * *
- Ну вот, Ванёк, - сказала бабушка, когда он вернулся домой, - мать уехала отца проведать, будем вдвоем хозяевать. Садись обедать...
Иван лениво похлебывал щи, а бабушка шаркала по комнате валенцами взад-вперед, взад-вперед и - слава богу! - ничего про школу не спрашивала. По правде говоря, у нее вообще не было такой привычки. Она считала - это дело родительское.
- Да, бабушка, - вспомнил Иван, - Григорий Ильич просил тебя в школу зайти. Не из-за меня, не бойся! Он сказал - дело к тебе...
- Знаю я его дела, - сказала бабушка и села за стол напротив Ивана. Просит, чтоб я вам про войну рассказывала. Партизанщину вспомнить просит. А я не хочу.
- Почему? - спросил Иван.
- Чего душу-то бередить, - строго сказала бабушка и поглядела в окно.
Весь остальной день она провела в беспокойстве, вздыхала, разговаривала сама с собой, топталась вокруг Ивана. Вечером сказала:
- Ну, садись рядышком.
Он послушно сел.
- Ты меня спрашивал: зачем дубок на пути посажен? Помнишь?
Иван кивнул.
- Он на том месте посажен, где Володю убило...
Это Иван знал - что Володю, маминого брата, убило миной во время войны, а больше ничего не знал.
- Помню, зима ранняя была, - рассказывала бабушка, - в октябре снег пошел, ветер страшенный такой, колючий, не выйти - глаза слепит, щеки обжигает... Ночью пришли ко мне партизаны. Гриша вот, Григорий Ильич ваш, а с ним еще двое. Одного не помню, а другой - Федоров Никифор - отчаянный мужик был, его внучок с тобой учится... Гриша у них за начальника. Я впустила и обмерла - а ну как узнает кто! У меня ребята малые! Володе-то уж восемь исполнилось, а Надя, мама твоя, только еще за стеночку держалась, ходить училась...
Гриша говорит: "Ты, Васильевна, не серчай, что мы к тебе пришли. Твой дом крайний, а дело важное - не терпит..." А тогда и верно наш дом крайний был, это теперь он в середке. Улица длинная стала. "Мы, - говорит, Васильевна, насчет теплой одёжи. В отряде больные, раненые, зима на носу. Поговори с бабами. Пускай принесут, чего не жаль. А мы через три дня придем опять. Только ты смотри, - говорит. - В случае чего - скажи: на бедность, мол, собираю..."
Что делать, пошла я. Знала, к кому идти. К самым надежным толкнулась. И все же у кого-то от языка отклеилось - пришли за мной полицаи. "Кому, Васильевна, зимнее собираешь?" - "Да что вы, - говорю, - на бедность я! Муж на войне, дети малые!.." - "Ладно, - говорит Сарычев, - знаем, какая ты гнида красная, пойдем, там разберутся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24