- А это тот самый, который вашего караульного камнем убил.
Потом говорю:
- Ты что же это, братишка, по чужому пачпорту людей убиваешь? А? Меня, знаешь, из-за тебя чуть за нос не повесили. Чуешь? Ты, - говорю, - зачем это вздумал людей убивать?
А он отвечает:
- Да, - говорит. - Убивал и убивать буду. Я, - говорит, - вас всех изничтожу, мамонтово племя.
И вижу - глядит мне на левое плечо. А там, понимаете, на левом плече, у меня погон сверкает.
- Я, - говорит, - и вас не пожалею. И вас отошлю к богу в рай, сучьи дети!
Нагибается и - вижу - берет камень.
- Стой! - кричу. - Стой, шалопут!
Но тут, понимаете, - зззиг!
Над самой моей башкой летит камень. Ну, только на палец башки не достал!
Разозлился я.
- Чум! - говорю. - Сумасшедший! Остановись!
А он, вы представьте себе, бежит до канавы, нагибается и набирает полные горсти камней. И оттуда, понимаете, из засады, начинает в нас этим каменьем швырять. Мне в ухо два раза попал. Зыкову, кажется, в грудь или в нос.
Я говорю:
- Хватай его, Зыков! Чего там...
Навалились мы тут вдвоем на этого сумасшедшего, Зыков его по ногам хрястнул, а я в обнимку схватил и валю на землю... А он - сильный. Сумасшедшие, знаете, все сильные. Он ворочается, шипит, кусается - ну прямо никак невозможно его положить. И орет все время.
- Гады! - орет. - Собаки! Холуи буржуйские!..
Ну, тут я с себя ремешок стянул, - у меня ремешок был особенный, прочный, из сыромятной кожи, - и мы сумасшедшего кое-как связали. Чтобы он не орал, мы в рот ему напихали травы. И после, связанного, кинули в канаву, - лежи, мол, отдыхай.
И уж собрались дальше идти, - вдруг слышим топот. Казачий разъезд. Понимаете? Прямо на нас несутся.
- Стой! - говорят. - Кто такие? Откуда?
"Ну, - думаю, - Петя Трофимов! Завяз".
Сижу на земле на корточках и встать не могу.
А Зыков, вы знаете, не смутился. Он отвечает бойко:
- Так, мол, и так... Генерала Мамонтова личные курьеры.
- А куды идете?
- А идем, - говорит, - мы в деревню Курбатово, к полковнику Штепселю с донесением.
- Так, - говорят, - дело. А ну - поворачивай в штаб.
- Это зачем?
- А затем. Там разберемся.
И вижу - глядят на мои погоны. И хмуро посмеиваются. Дескать, нам все понятно. У нас глаза спробованные. Нас на арапа не возьмешь.
А только и Зыков не дурак. Он тоже глядит на мои погоны и тоже чего-то кумекает.
- Вы знаете, - говорит, - между прочим, кто это там сидит? Это, говорит, - самый главный врач деникинской армии. Он только что убежал из советского плена, и теперь ему спешно необходимо податься к Деникину. А я его личный конвой. Чуете?
Те говорят:
- Врешь?!
Он говорит:
- Если вы только осмелитесь нас задержать, вам от Мамонтова так влетит, что лозы не хватит. Верно, - говорит, - господин доктор?
А я, понимаете, прямо смутился и не знаю, что сказать.
- Да, - говорю. - Висеть вам, ребята, на первой березе. Серая, говорю, - вы скотинка. Какое вы имеете право так с благородным человеком поступать?
Я говорю:
- Наука этого не допускает.
Ну, они тут все сразу шапки посымали и стали затылки чесать. А тут, на наше счастье, еще какой-то подъехал. Казак. Он Зыкова знал. Он говорит:
- А! Зыков.
Зыков говорит:
- Здорово, Петров (или, там, Иванов). Подумай, какое дело: меня признавать не хочут!
Тот говорит:
- Что вы, ребята! Это же Зыков. С первого эскадрону. Нашему каптеру земляк.
Ну, тут уж бандиты совсем поверили, что я доктор, а Зыков мой адъютант.
- Пожалуйста, - говорят. - Можете ехать.
И мне говорят:
- Извините, ваше благородие. Мы не нарочно.
Я говорю:
- Чего там... Ладно. Наука это допускает.
И пошел. И Зыков за мной, как адъютант, идет.
А они нам кричат:
- Послухайте! Эй... Послухайте!
- Что еще? - спрашиваю.
Стал. А Зыков мне шепчет:
- Дуй! Дуй, парень...
Они говорят:
- Вы, господин доктор, на правую руку не ходите.
- А что такое?
- А там, - говорят, - за ручьем буденновцы окопались.
- Буденновцы? - говорю. - Ах, какой ужас! Ладно, - говорю, - не пойдем. Мерси вам. Можете ехать.
Они на коней позалезли и поехали.
А мы сразу - в канаву, где, помните, у нас сумасшедший был положен. Мы думали - он задохся. Но видим, что нет сумасшедшего. Туда, сюда, представьте себе, исчез сумасшедший! Один ремешок в канаве лежит, и тот пополам лопнувший.
Ох, я дурак тогда был - мне до чего ремешка стало жалко, я чуть не заплакал! Зыков смеется, говорит: "Вот боров - какой сильный", - а я чуть не плачу. Тем более, что ремешок я купил у нашего взводного за четыре куска рафинада и ему сносу не было. Такой сыромятный, свиной кожи ремень - его двадцать пять человек тяни, не растянешь. А тут один человек без рук разорвал... Или он его зубами раскусил, - я не знаю.
Стою, вздыхаю. Вдруг вижу, что Зыков тоже нахмурился и тоже чего-то соображает. Как будто он чего-то потерял. Или дома оставил.
- Ты чего? - говорю. - Что с тобой?
- Погоди, - говорит, - не мешай.
И чего-то он себя осматривает и ощупывает и лоб потирает. Потом говорит:
- Я, - говорит, - забыл... Это какая рука?
Я говорю:
- Левая.
- А эта?
- Правая.
- Ну, - говорит, - слава богу! Давай сюда. На эту руку.
- А! - говорю. - Понимаю. На правую. За ручей. К Буденному. Есть такое дело! Топаем, Вася!
Бросил свой бывший ремень и так, понимаете, бодро зашагал, что сам удивился. Но только - недолго.
Немного прошел, и опять, вы подумайте, заскулила мозоль, опять в животе заворчало и заныла спина.
Иду раскорякой и думаю.
"Эх, - думаю, - герой! Аника-воин. Таким из-под пушек лягушек гонять, а не за власть бороться".
А Зыков идет, идет и остановится. Потом остановился и говорит:
- Стой! Ты ничего не слышишь?
- Нет, - говорю.
Остановился. Послушал.
И в самом деле, где-то далеко-далеко как будто горох молотили. Я говорю:
- Что-то трещит.
- Стреляют, - говорит Зыков. Пулеметная дробь. С кольту бьют. Чуешь, говорит, - как ваши нашим накладывают?
- Да, - говорю, - чую.
Ну, мы тут опять побыстрее пошли. На дорогу вышли. И по пыльной дороге прямо на солнце топаем. А солнце уже садится, уже темнеет, и чем дальше, тем громче - то справа, то слева - бум! бах!
- Ну, - говорит Зыков. - Довольно! Давай сымать эту дрянь.
- Чего, - говорю, - сымать?
- Погоны, - говорит. - Сымай их к бесу. Ша! Хватит! Пофасонил четыре месяца. Не поверишь, брат, на плечах мозоли натер.
- А пора? - говорю.
- Пора, - отвечает. - Вполне. Давайте, - говорит, - господин доктор, я вам первому сыму.
И начинает сдирать с меня деникинские погоны.
Я голову повернул и вижу, что лицо у него злое-злое, как будто он не погоны снимает, а что-то такое грязное делает. А тем более, что булавка попалась ржавая, не отшпиливается. Он ее дергает, а она не лезет.
- А, - говорит, - холера!
Дернул и - прямо с мясом погон оторвал. Прямо такой вот кусок гимнастерки вырвал.
- Есть, - говорит, - один штука. Давай, - говорит, - поворачивайся!
И только второй отцепил и только бросил его куда-то к черту в канаву, слышим топот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13