то, что слагалось десятками и сотнями лет, чго вошло уже в кровь и плоть населения, он разрушил единым словом, единым взмахом пера.
"Так и впредь буду делать!" - думал он с удовольствием и при случае расспрашивал старшин о бродягах, строгонастрого подтверждая приказ.
Увлеченный первым успехом, Волынцев писал о своем подвиге в Петербург родным, когда к столу подошел Услышинов и молча поклонился.
- Ты что? - спросил Волынцев, не отрываясь от письма.
- Да что, Василий Михайлович, опять лошадь украли, - отвечал писарь.
- Черт знает что такое! Это ни на что не похоже! - разгорячился Волынцев и, отбросив письмо, взволнованно зашагал по комнате. - Конечно, теперь осень... самое воровское время...
- Никак нет, Василий Михайлович, осень здесь ни при чем, - со вздохом проговорил писарь. - Никогда у нас этакого безобразия не бывало.
Что ни день, то приходила новость: уводили лошадей, резали телок, обирали проезжих. Глухой ропот поднимался в народе: боялись за хлебные амбары, за избы, а поджог, по общему мнению, был неминуем. Но Волынцев твердо стоял на своем. Борьба увлекла его; он лично производил дознания, разъезжал по всему участку, нанимал на свои деньги сторожей и совершенно забыл об отдыхе.
"Дорого мне это обходится, и возни очень много, но без того не расстанусь, чтобы не вышло по-моему!" - писал он в письмах к матери, нередко хвалясь, что имя его пронеслось грозой по Сибири.
По его, однако, не выходило. Воровство усиливалось, не стало сладу. Наконец, у самого Волынцева увели ночью верхового коня, а любимую собаку его удавили и назло повесили ее перед окошком спальни.
Волынцев рассвирепел. Целую ночь он ворочался в постели без сна и чуть не плакал от обиды и злости. Он не мог примириться с мыслью, что его любимец, черный понтер, - повешен.
"Ну, зарежь, застрели - все легче! - думал Василий Михайлович. - А то повесили!.."
- Это ужасно! Это бесчеловечно! - возмущался он и поклялся, что теперь уже ни за что не отступит и всех переловит.
V
Прошел год... Волынцев успокоился. Крестьяне его боялись, о бродягах было почти не слышно... Из Петербурга ему уже писали, что скоро он получит высшее назначение, а он писал в Петербург, чтобы на лето приезжали к нему мать и сестра.
"У нас полное раздолье, воздух чистый, домик мой просторный, все крайне дешево и всего сколько хочешь. Реки кишат рыбою, а дичи так много, что некуда девать, - писал он домой, соскучившись без родных. - Дело мое теперь уладилось, все тихо, и я буду при вас почти неотлучно..."
- Иван Петрович, пойдешь со мной на охоту? - предложил однажды он писарю, выбрав свободное время.
- С восторгом-с, Василий Михайлович!
Они снарядились по-прежнему: Волынцев пошел с ружьем, Услышинов с своей дубинкой.
Проходя по заимке, они заглянули в землянку. Там было пусто.
- А помнишь, Иван Петрович, - сказал заседатель, - как в прошлом году мы здесь расшумелись? Теперь видишь - ничего нет! Во всем необходима смелость и твердость: уступи я тогда хоть на волос, испугайся воровства или пожара - ну и кончено! Те же мужики меня в грош не ставили бы. А теперь - нет! Теперь на меня как на грозу все смотрят!
- Стойкость характера - дело великое! - похвалил писарь. - Оно, конечно, если не себя показать, так для чего было и беспокоиться вам ради этакой должности... Вам впору быть губернатором либо в министерстве что-нибудь этакое .. а не здесь, не у нас!
- Я говорю, что и Петр Великий сначала был добровольно корабельным мастером... Что ж делать, нужно учиться... Нужно всегда начинать с первой ступеньки, с нижней, чтобы в точности изучить дело, а там шагай себе хоть через десять, но первая ступенька необходима - это мое правило. Единственно, о чем я тужу, - продолжал Волынцев, - что собаку мою повесили. Вот подлецы! Ничего мне больнее не могли придумать, разбойники!
- Еще бы-с!
- Главное, повесили - вот что обидно!
- Чего хуже!
- Я вот сейчас с ружьем иду... Конечно, убивать буду, но ведь смерть смерти рознь: застрелить я могу, но повесить - нет! Рука не поднимется. Здесь хлоп - и баста, А там эта петля, эти судороги, этот высунутый язык...
Волынцев нервно содрогнулся, а писарь из сочувствия плюнул и махнул рукою.
Весь день бродили они по полям и рощам и, наконец, утомленные, расположились близ озера отдохнуть. Услышинов развел костер, а Василий Михайлович приготовил фляжку.
Солнце клонилось к западу, пламенем и золотом отражаясь в воде. Вокруг цвели травы желтыми, белыми, розовыми цветами; кое-где возвышались над ними одинокие сосны или торчала седая полынь. Было тихо, безлюдно и таинственно, точно деревья, травы и цветы, прощаясь до завтра с солнцем, обменивались с ним приветствием. Все мирно ликовало, все было полно жизни, все, казалось, понимало друг друга, и только задымившие костер два охотника с их окровавленной добычей казались здесь чужими и лишними.
Вдруг позади их в кустах послышался говор:
- Этот вон самый!
- Он! Тот самый!
Охотники оглянулись. Шагах в двадцати от них на опушке леса стояли три человека. Один из них глядел в упор в их сторону, а другой показывал пальцем.
- И этого-то молодчика знаем!
Услышинов заметил на себе пристальный взгляд и, испугавшись, схватился за палку.
- Вам что? - крикнул Волынцев, видя, что оборванцы подходят ближе.
Продолжая сидеть на траве, он внимательно и спокойно разглядывал их фигуры. Все трое были плечисты и крепки, с загорелыми, обветренными лицами: видно, что не один день и не одну ночь провели они под открытым небом. Высокий парень с шрамом на лице шел впереди; одет он был поверх рубахи в рваный пиджак, в зимнюю шапку и сибирские бродни; у второго на ногах были надеты шерстяные пимы; третий был бос, но вокруг шеи повязал грязный платок и на голову надел фуражку.
- Вам что? - строго повторил Волынцев и выпрямился во весь рост, быстро поднявшись с травы.
- Да нам что .. Ты наших обидел, а теперь сам становись к расчету.
Только тогда Волынцев понял, в чем дело. Он нервно схватился за ружье и отскочил на шаг.
- Прочь, негодяи!!
- Чего ж гонишь, - возразил с насмешкой бродяга. - Место небось божеское: ни ты, ни я ему не хозяин.
Писарь с трясущимися руками и побледневшим лицом глядел во все глаза на Волынцева, ожидая от него защиты.
"Стреляйте! Спасайте!" - хотел закричать он, но не мог выговорить ни слова.
Выстрелить - Василию Михайловичу и самому приходила мысль. Но как будешь стрелять, когда стоят безоружные люди и нет причин убивать их!
Держа наготове ружье, он снова крикнул:
- Прочь! Или всех перебью на месте!
Лицо его было бледно, глаза горели.
- Давненько с тобой посчитаться хотелось! - продолжал бродяга.
- Больно много обиды от тебя видели, барин! - сказал другой.
- И сжечь тебя давно собирались, да мужиков, соседов твоих, было жалко!
1 2 3 4